Колодец спускается против часовой

      К вечеру Доктор Кемп всё прокручивал в голове события уходящего дня, прекрасно зная, что для его духовного здоровья это категорически вредно. Он помнит прекрасно, как был уверен, что по его душу пришли и что он уже начинает доживать свои последние дни. Чувство это кошмарно явственное томится в нём на медленном огне уже пару лет, и давление уже до того высокое, что малейшего вмешательства хватает, чтобы варево рвануло на воздух, запачкав всё вокруг.       Эдай пришёл поздно, но хорошо, что хотя бы пришёл, потому что видок у него был измученней некуда, а у его начальников, к сожалению, была дурацкая привычка заставлять работать круглую ночь, даже когда в том не было необходимости. Доктор бы даже пожалел порядочного полковника, но тот с самого порога завёл старую шарманку:       — Никто в дом не вторгался, пока меня не было?       Кемп фыркнул и отвернулся, уже пожалев о том, что приготовил этому хаму ужин (в меру своих ограниченных знаний о кулинарии).       — Артур, ну не обижайтесь. Это просто шутки.       — Я из-за Ваших шуток рехнусь рано или поздно.       — Не надо, я же буду себя винить всю жизнь.       — Тогда может, если боитесь таких последствий, прекратите меня доводить?       — Но так этого же не случится.       Дюже обнадёживающе.       Кемп молча сидел на чужой кровати, пока ему позволяли просто игнорировать всяческие наводящие и провокационные вопросы, но полковник в конце-концов доел, утёр губы тыльной стороной ладони (только потому что денег на постирать рукава не было) и продолжил:       — В вечерней газете кое-что полезное нашёл.       Надо же, второй раз за день в газете что-то полезное! Правда, от упоминания этого полезного Эдай даже как-то по школьнически смутился, протягивая клочок бумаги в свернутом виде.       — Может, Вам будет кстати: завтра в парке напротив часовни будет проводиться терапевтический концерт. Обещают избавление от душевных терзаний и лёгкость мысли.       — С каких пор Вам есть до того дело? — Кемп развернул бумажку и пробежался глазами по тексту. Заметка была настолько краткой, что пересказ Эдая был, вообщем-то, почти полной цитатой.       — Я всё-таки о Вас забочусь, Кемп.       — С такой заботы быстро хереют.       Эдай будто бы расстроился, но, скорее всего, показалось.       Утром Кемп проснулся немного раньше, чтобы выгладить костюм, который заготовил для дня закрытия ещё до того, как получил приглашение на симпозиум. Красивый, красный, в клеточку. Да, Кемп едва ли сможет его надеть, но попытаться стоит. Не всё же потакать своим страхам до той степени, что любимый свой наряд примерить не можешь. Он, благодаря практичному крою, дорогим материалам и точно снятым меркам, сидит идеально, хотя и был сделан во времена колледжа. Как же мало Кемп изменился с тех пор, разве что пара морщинок появилась, и те, кажется, от испуга. Да уж, колледж. Было дело…       Дрожащие колени заставили Кемпа присесть, а дрожащие плечи — обхватить себя не менее дрожащими руками. Ну почему он не может просто забыть об этом всём? Иные люди живут себе спокойно несмотря на все трудности, а он один раз с чем-то плохим столкнулся и до сих пор успокоиться не может, всё трогает этот изгиб шеи, чешет, царапает, будто что-то противное там собирается откопать, чтобы больше не мешало. Невыносимо гадко и само это чувство и то, что с ним не получается совладать.       Только запах гари сумел поднять Артура: теперь придётся объясняться за подпалённый след утюга на столе. Зато не нужно более решать, стоит ли надевать красный-красный костюм, или всё же лучше поберечь здоровье, ведь огромная дыра прям в груди закрыла этот вопрос окончательно.       Закрытие прошло почти что гладко, если не учитывать парочку увлечённых противников вивисекции, выкрикивающих гадости под закрытыми окнами. Как будто что-то может пойти не так, когда и ораторы, и зрители — люди весьма и весьма нехаризматичные и таким раскладом удовлетворённые. Это не ралли, где малейшая заминка кандидата может стать фундаментом разгромной статьи, а минутная задержка вызовет раздражённые вздохи по всей аудитории, нет. Тут люди на задних рядах даже не пытаются мучить суставы, вставая с неудобных лавок, чтобы лучше рассмотреть выступающего: всё равно даже в первых рядах этот бубнёж не слышно, а о теме разговора можно будет потом спросить в переписке, которую они все и так между собой ведут. Тот же журналист, что так неудачно сфотографировал Кемпа, успел тихонечко захрапеть как раз в тот момент, когда вроде бы отмечались заслуги людей наиболее в этот симпозиум отличившихся, так что до газет ни одно из этих прославленных имён не дойдёт, к сожалению. Зато туда опять попадёт Артур, осталось только придумать предлог, потому что во второй раз про его голубой костюм никто читать не захочет. Вот только он даже шанса не даёт что-то выдумать, сидит себе, не надеется услышать своё имя даже в секции с призом зрительских симпатий, потому что учёных симпатичной фотокарточкой не впечитлишь, если это только не фотокарточка какой-нибудь мелкой живности, желательно в разрезе.       Вечер обещал быть таким же скучным, если честно, но Артур был в полном восторге: да, по своему мнению он не совсем на том же уровне, что и его коллеги, но уже на пути, зато им это не мешало общаться с молодым учёным почти на равных. Они взаимно делились планами, но пока именитые умы рассказывали про намеченные эксперименты и наблюдения, Артур фантазировал, в какие ещё научные круги хочет пролезть, и при том ни разу не обжёгся об обвинение в тщеславии или инфантилизме, то ли потому что его собеседники очень воспитанные, то ли потому что они узнают самих себя в его годы. Так всё замечательно проходило, что Кемп вспомнил про концерт только в тот момент, когда вместо визитки случайно вытащил из нагрудного кармана клочок бумажки от Эдая и чуть не отдал профессору Элвишему к своему позору. Ему будто больше и не нужно на этот концерт, вон как радуется, но что-то подсказывает, что послевкусие симпозиума быстро растворится, а красное пятно от ногтей останется на шее.       Уже на подходе к месту проведения Кепм начал замечать странности. Людей будто волной смывало в сторону парка: лавочники оставили магазинчики и мастерские настеж открытыми, будто не боятся краж, и не прогадали, ведь воров оттчего-то не наблюдалось. Люди, что шли ближе к концу той же улицы, что и Кемп, но явно мимоходом, в какой-то момент останавливались и исчезали в толпе. Даже впряжённые в омнибусы лошади отказывались ехать и на шаг от столпотворения, создавая затор. Настоящий ажиотаж, точно приехала большая звезда с материка или из-за океана, оттого становилось только интереснее.       Артур не сразу понял, в какой момент перестал ощущать телесность и осознавать что видит, помнит только ревущего на коленях мужичка прямо впереди, и дальше — только цветной туман в голове. Лёгкий такой, переливающийся всеми цветами кроме красного, но совершенно неосмысленный, но в том и была задумка: заполняя самые потаённые уголки мозга, он абзорбировал все тревоги, оставляя только лёгкость опустошения и от тягостных мыслей, и от неотпускающих страстей. Это было очень странно, но ещё страннее было потом очнуться после пронзительного крика.       Так не кричат только находясь на волосок от смерти: не жалея связок, потому что знаешь, что они тебе больше не пригодятся. Картинка в глазах застыла на секунду, и Артуру удалось хорошенько разглядеть испуганное лицо выступающего. Сначала показалось, что это была прелестного вида девушка, вероятно, с Ближнего Востока или юга Италии, но почему-то в мужском костюме лилового цвета. Потом привидилось, что это всё-таки молодой мужчина, телосложение которого было на редкость ещё жердее, чем у Кемпа. Так или иначе, они выронили скрипку из рук, а их и глаза широко распахнулись в сторону девушки, стоявшей на самой вершине открытого амфитеатра и всё ещё надрывающей горло в приступе агонии страха. В ней без труда узнавалась та самая Марджери Лессингем, что буквально два дня назад потеряла мужа, а незадолго до того зачем-то обрезала волосы чуть ли не под корень, отчего походила на хрупенького паренька в чёрном траунром платье, особенно когда её лицо закрывала вуаль.       — Колдовство, колдовство! — наконец её слова стали принимать хоть какой-то смысл, но не надолго. — Музыка, что дурманит разум — это опасное колдовство! Уберите, убейте скрипача, пока он не убил всех нас!       Хуже времени что-то такое попросить не было: даже Кемп, человек образованный и ответственный, нахмурился, недовольный тем, что музыка закончилась, а уж что творилось в черепной коробке да вот хотя бы того мужичка — страшно представить. Много разных слов было выкрикнуто в сторону бедной вдовы, только вчера тонувшей в словах сочувствия и обещаний быть с ней до самого конца. Эти возгласы создавали невыносимый гул, который, право, нёс в себе только одну мысль: "Пусть играет дельше!"       И снова Артур потерял чувства, но теперь уже по объяснимым причинам: на него сильно надавили сзади, вынуждая и самому навалиться на ряд вперёд, причём произошло это так резко и больно, что он на секунду забыл, как дышать. Волна за волной, по толпе проходили импульсы толчков, каждый из которых знаминовался очередным криком где-то впереди. Кемп чуть не совершил роковую ошибку, наклонясь за упавшими очками, но их очень удачно раздавили, дав понять: руки и не дай бог голову опускать ниже плечь нельзя. Тогда он поднял подбородок так высоко, как только можно, и разглядел некоторое мутное пятно, которое расшифровал как ступеньки амфитеатра, где стояли люди, много людей, и ещё больше поднималось, очевидно, спасаясь. Хотелось бы оказаться там же вместе с ними, чтобы глотнуть свежего воздуха, для которого в этой толкучке не нашлось места.       Последнее, что Кемп помнит: кто-то толкнул его в бок, больно-больно, что аж глаза на лоб полезли, и в голове точно не своим голосом фраза: "Желаю, чтобы вы все успокоились и разошлись!". После этого не прошло и мгновения — и вот он уже лежит на кровати, а вокруг тишина. Только часы так тихонько "тик-так, тик-так" на стене, и Эдай в уголке читает молитву, прямо посреди которой вскочил, стоило Артуру что-то промычать.       — Вы меня слышите? — спросил он, поднося пыльный стакан воды.       — Д-да... — Кемп прокашлялся и наконец сделал глубокий вдох, будто до этого ему что-то мешало.       — Без осуждения, чистое любопытство: Вы перепили или чего похуже?       Кемп проморгался, прежде чем осознать, как сильно кружится его голова и как сильно его нескоординированные движения походят на симптомы интоксикации.       — Я сходил на концерт. Была толпа, я чуть не задохнулся. Ничего не помню. Больно, — он взялся за бок и кашлянул так сильно, что самому страшно стало: вдруг выкашлял лёгкое.       — Толпа?       — Да, огромная, — Кемпа сейчас больше всего волновало одно: как бы не расплакаться перед полковником.       — Музыка что ли настолько интересная? — тот попытался скрасить ситуацию шуточкой, но, как всегда с ним бывает, неуместно.       — Именно. Божественная. Я такого никогда не слышал.       — Неужели? — Эдай приложил ко лбу Артура холодную тряпку — вроде как такой себе компресс. — И как она, избавляет от тревог?       — Не знаю. Она точно не обычная.       — Волшебная? Потусторонняя?       — Вмазать бы Вам.       — Не стоит.       Кемп всё-таки поднялся с интенцией, ну, попытаться что-то сделать в сторону опытного полицейского раза в два больше него, лишь бы отстоять свою честь, но посреди процесса остановился и понял, что действует чисто из привычки. Слова Эдая, на самом деле, его нисколько его не тронули.       — Артур, с Вами всё хорошо? — Эдай пытается как может скрыть смешок, глядя на взвезённый кулачок человека, привыкшего работать с самыми маленькими рычажками и шестерёнками точных микроскопов, но тот не обращает внимания: Кемп срывается с места и ищет, ищет глазами свой погорелый костюм, находит и пялится на него, а затем, хохоча, надевает, не расстёгивая пуговиц, просто через низ, что у него почти не выходит. Затем он кладёт руку на шею: ничего. То самое противное, что там застряло, наконец рассосалось. Он смотрит на свои руки, и видит их; поворачивается к зеркалу, и видит там себя. Не уродливого подростка с клоками щетины над тонкой губой, которые усами называть стыдно, не лохматое пугало, на котором любая одежда смотрится мешковато, не слабака, не нюню, не чужую игрушку, которой можно помыкать и ничего не получить за это, нет. Артур Кемп, который и не думал думать о таких глупостях, какие мучили его ещё вчера. Свой собственный, нормальный Артур Кемп.       — Артур, что с Вами? — Эдай поседил его на стул и начал вертеть головой, наверное, вспоминая, куда положил настойку валерианы.       — Эдай, я счастлив, — других слов больше не нашлось. — Я в порядке, понимаете?       — Вы всегда были в порядке, Артур, не дурите.       — Вот именно!       Хотелось танцевать и прыгать, хотелось прямо сейчас выйти в этом красном костюме и показать всему Лондону, всему миру, ему: я в порядке (хотя когда это люди "в порядке" хотели просто так танцевать на улице?) Хотелось расцеловать руки тому или той за скрипкой, ведь это тех самых золотых рук дело, это последствия той лечебной композиции, которая за пару минут избавила Артура от всего того, что мешало банально быть.       — Артур, Вам вызвать врача? — Эдай как будто не понимал, да и чёрт с ним, и чёрт с тем, что он не верит, три черта, хоть целый легион. Главное сейчас не покатиться колесом по комнате, как в детстве, когда казалось, что ничего плохого в принципе случиться не может.       Кемп считал минуты своей новой счастливой жизни, что мешало ему наслаждаться ею в полной мере: сложно сосредоточится на книге, когда на деле считаешь тики секундной стрелки. Зато теперь он может точно сказать, в какой именно момент эта эйфория закончилась: час сорок две минуты с момента пробуждения и до момента, когда у него снова потемнело в глазах от страха. Час и сорок две минуты он был самым счастливым человеком на планете, и вот теперь он стыдливо прячет костюм поглубже в чемодан вместе с куском ткани под тон и узор, купленный в последнем открытом магазине тканей в надежде залатать дыру, но, видимо, не судьба.       — Артур, может, расскажете, что случилось? — Эдай вроде бы подготовил постель, но сам в неё не ложился: стало быть, это не для себя.       — Я такой несчастный, полковник, — Артур поник, чувствуя, что его плечи теперь ещё уже, чем обычно. — У меня столько дурных мыслей в голове, что когда я просто перестал о них думать, мне почудилось, что я счастливый.       — А Вы разве не счастливы и так? Замечательный дом, состояние, признание в своей среде — это не счастье?       Артур и не думал, что его поймут, но и не предполагал, как сильно его эти слова ранят. Особенно про дом.       — Спокойной ночи, — чёрство ответил он и лёг в кровать, закрыв лицо руками, хотя стоило бы уши.       — Вам только невесту найти надо, и сразу все глупости свои забудете.       Кемп уже не понимал, почему он остаётся здесь. Симпозиум закончился, билеты на завтра куплены, вещи собраны, никто не укорит его, если он пойдет спать на вокзале. Да боже мой, если он так боится спать одному, можно было снять номер для себя и слуги, чтобы спать в нормальных условиях и не слышать весь этот бред. Может, он просто хочет что-то доказать конкретно Эдаю, ведь у него есть чувство, что даже из номера отеля он бы всё равно заглядывал сюда, лишь бы его наконец поняли. А может, ему просто нравится? Нравится, когда его не уважают и не слушают, когда он просит прекратить, но ничего не меняется, когда он слишком слаб, чтобы дать отпор? Тогда он всё это заслужил, всё это, он сам виноват и может только плакать, дальше доказывая слабость своей натуры...       — Артур, Вы там в порядке? — похоже, он правда заплакал, чем привлёк внимание.       — Я в порядке.       — Вы боитесь, что невесты себе не найдёте? — лишь бы что-то брякнуть. — Не бойтесь, Вы человек очень замечательный, обязательно-       — Вы можете заткнуться наконец? Мне рано вставать на поезд.       Только вот поезд уехал без Кемпа. Прямо на перроне его угораздило взять газету, чтобы занять себя за утренним кофеем, и прочитать очередную крохотную заметку о небывалом успехе концерта в парке, и что билеты на другой такой продаются уже сейчас в кассе театра прямо напротив вокзала.