Близости

Ask me why my heart's inside my throat I've never been in love, I've been alone Feel like I've been livin' life asleep Love so strong, it makes me feel so weak Are you lonely? Our fingers dancing when they meet You seem so lonely I'll be the only dream you seek So if you're lonely, no need to show me If you're lonely, come be lonely with me...

             — Молодой человек! Молодой человек, вы что, меня не слышите? Я сказала, что мне нужен доктор Рагнвиндр!               Улыбка трескается — словно глазурь на заветревшемся пончике, который он купил себе с утра, да так и не съел. Повсюду мяукало, гавкало, шипело, щебетало, ругалось, фыркало, шуршало бахилами, дзынькало карабинами поводков и молниями переносок. Жизнерадостный голос Хилли то и дело провозглашал:               — 27 килограмм, ну и поправился же ты, Лорд! Неужели консервы для почечников такие вкусные? Дашь мне попробовать?               — 10! Растёшь, Астарот!               — 18 с половиной! А ты схуднул, Конфуций, таки постиг дзен?               — Мисс Фишль и Оз, пройдите в процедурную!               — Кар!               — Кто на стрижку когтей последний?               — Мне уколы надо поставить!               — УЗИ! УЗИ! Здесь есть УЗИ?               — У нас тройня, представляете, тройня!               Голоса смешивались, люди беспокоились и злились, а Кэйа чувствовал, как его и без того седая прядка становится ещё белее. Он уже хотел выйти из-за стойки и попытаться навести хотя бы какое-то подобие порядка, но женщина схватила его за рукав халата и закричала:               — Как вы можете меня игнорировать?! Вы что, не знаете, кто я? Да я сейчас…               Да я сейчас уволюсь, подумал Кэйа. И к черту святой карточный долг, Розария не говорила, что я попаду в сумасшедший дом.               — Тихо, — спокойный, доброжелательный голос Аделинды церковным колоколом разнесся над холлом. — Доктор Рагнвиндр на конференции, его не будет до понедельника. Об этом написано на сайте, в наших соцсетях и на входной двери, а также мы отдельно говорили об этом по телефону. Приём ведут терапевты в порядке живой очереди. К специалистам, как вы знаете, по записи. Пожалуйста, следите за экраном, где высвечиваются ваши талончики. Госпожа Муд, не надо третировать нашего нового администратора. Иначе мне придётся попросить вас удалиться. Вы на приём? Но где же ваш питомец?               — Ой! — женщина всплеснула руками. — А Шепард у невестки за городом. Я просто подумала, что зайду, расскажу доктору о его проблемах, он и посоветует чего…               — Вы же знаете, — ртутно улыбнулась Аделинда, — у доктора правило: все консультации и подбор лечения только после осмотра животного. Возвращайтесь к нам через несколько дней, я запишу вас первой к нему на приём.               — Да, но… — она огляделась по сторонам и, не найдя у других посетителей поддержки, попятилась к выходу. — Хорошо-хорошо… я приведу его.               Дверь за ней закрылась. Остальные, следуя мягким наказам медсестёр, разбрелись по углам и коридорам — дожидаться своей очереди. Аделинда похлопала его по плечу:               — Уж прости, без Дилюка здесь вечно такой бедлам. Иди отдохни, а мы с девочками тут разберёмся.               Он не стал отказываться. Прошмыгнул через дверь для персонала, накинул ветровку, взял коробочку с пончиком и вылетел на свежий воздух. На улице накрапывал мелкий, противный дождь, висел в воздухе серой взвесью — весна в этом году выдалась промозглая, слякотная. Прохожие спешили как можно скорее скрыться в своих домах, офисах и машинах, но, несмотря на непогоду, в маленьком скверике позади клиники (неработающий фонтан, клумбы, увитые всесезонным барвинком и пожухлым вереском, позабытый каким-то ребёнком самосвал с синим кузовом) на одной из лавочек сидела старушка и кормила голубей. Услышав хлопок двери, она повернулась, прищурилась с смешинкой в золотых глазах, похлопала рядом с собой:               — Судя по вашему выражению лица, вы работаете здесь первый день. К Барбе… в смысле, к гадалке не ходи. Не переживайте, юноша, все приходит с опытом. Я сама отслужила здесь два года, да ноги стали подводить… Вы присядьте, передохните… Курите? Могу угостить вас сигарой, заграничная, не чета здешнему табаку.               Кэйа послушался её совета, сел рядом, отказавшись от предложенной сигары, осоловелым взглядом посмотрел на курлыкающих голубей, которые подбирали зерно и совсем не парились о своей жизни. Счастливые. Буркнул:               — Я всегда думал, что ветклиника — это тихое, спокойное место. А здесь хуже, чем в приемном покое неотложки.              Не то чтобы он часто туда наведывался. Но бывало.               Старушка хрипло каркнула, шугнув птиц, будто услышав очень смешную шутку.               — А вы как думали! Люди порой ценят и заботятся о своих питомцах лучше, чем о самих себе. И переживают куда больше. А в «Рассвете» самые первоклассные врачи, а тем более — господин Дилюк. Ради него многие едут и из соседних городов…               Кэйа нахохлился. Этого Дилюка за несколько часов дежурства упоминали, наверное, раз сто. Во всех тональностях и вариациях.               — Неужели он настолько умелый?               — О… — она затянулась, — вы не понимаете, мальчик. Он гений. Талант. Врач от бога и даже дьявола. Таких бедняжек с того света вытаскивал… Да и сам по себе, знаете, человек хороший. Спокойный, заботливый. Животных любит, пожалуй, больше людей, и они отвечают ему тем же. Сам набирал штат, даже сестричек собеседовал так, будто они прямо сейчас пойдут ему ассистировать на операции. К нему из колледжа студентики на практику рвутся, чуть ли не до мордобоя доходит. А вы, значит, залетная пташка? Как же здесь оказались?               — Проиграл спор, — признался Кэйа. — Должен здесь месяц отработать.               Старушка рассмеялась. Кэйа ее понимал: наверное, это был самый странный способ найти себе работу.               Это случилось неделю назад. Они с Розарией, Микой и Эолой сидели в маленьком баре на окраине города, где дрянная музыка компенсировалась достойным пойлом, резались в карты и обмывали очередное успешное дело. Такое успешное, что по его завершении Кэйю попросили на выход. Джинн всплескивала руками, обещала, что восстановит его в должности, как только стихнет шумиха. Все полицейское управление тогда превратилось в раскалённую степь, где одна случайная искра могла стать началом страшного пожара. Такой искрой и стал Кэйа, его методы и беспристрастность в расследовании. Увы, пока не пройдёт суд и нужные люди не получат по заслугам, находиться там было себе дороже. Потому — «сдайте значок и табельное оружие, сэр Кэйа, да соберите подписи в обходном листе». Жаловаться было нечего: Джинн выписала ему такое выходное пособие, что он мог полгода жить в своё удовольствие. Мог, но не желал. Он хотел вести допросы, подшивать дела, беседовать с прокурором и выстраивать четкую линию обвинения, патрулировать на своей старой хонде самые интересные улочки, а не лежать и прорастать рассадой на диване. Поэтому он пил вино и натаскивал Мику на то, что нужно обязательно сделать, пока его не будет. Мальчик кивал, но, кажется, перестал воспринимать человеческую речь минут тридцать и два коктейля назад.               — Не переживай ты так, — сказала ему Эола. — Все нормально будет. И не таких негодяев прищучивали. Отдохнёшь, будешь слать нам фотографии с пляжа, а мы будем наводить на тебя за это порчу.               К сожалению, она была права. И ее часто вот так отстраняли от расследования, если существовала вероятность, что там может быть замешана ее семья. Она знала, о чем говорит. И карта ей шла хорошая, крупная, сплошные каре да стрит-флеши, а победителю, увы, не перечат.               Розария же, в одиночку прикончившая уже две бутылки вина и несколько шотов, смотрела на него внимательным взглядом, водила острым когтем по кружью бокала.               — Что, совсем не представляешь, чем заняться? — спросила она. Кэйа кивнул: он положил на свою работу все последние годы, включая здоровье и личную жизнь, поэтому этот длинный отпуск представлялся ему не благом, а пыткой. Да, он мог бы на несколько недель скататься за город, снять домик на побережье, рыбачить на пристани и выходить на катере в море. Мог бы даже выбраться в горы, вновь вспомнить, что когда-то любил сноуборд, а склоны любили и желали поцеловать его копчик в ответ. Пить можжевеловый грог в гостиной заснеженного отеля, греясь у камина; кататься на фуникулёре; ходить в недолгие походы по горам. Мог бы.               У него было столько возможностей, но ни одна его не прельщала.               Ему хотелось деятельности: нервной, кипучей, неостановимой. Кэйа отвык от ничегонеделания и привыкать к нему вновь не собирался. Слишком много тогда будет лишнего в голове: о том, как пуста и неуютна его квартира, и том, что, фактически, он не умел ничего, кроме как задерживать плохих парней и защищать хороших. Да и это, порой думал Кэйа, у него получалось с натяжкой.               — Вскрываемся, — провозгласила Эола. Кэйа хотел пошутить, что у него в багажнике труп, но желания балагурить не было. И конечно же, она опять выиграла. В очередной раз.               — Эй, — сказала Розария, — мы же на желание играли? Пожертвуй его мне. Я кое-что придумала для нашего временно не-капитана. Раз уж ему так претит сидеть без дела…               Эола махнула рукой, мол, валяй. Розария оскалилась, показав верхние клыки. Если бы Кэйа не был атеистом и скептиком до последнего нейрона в мозгу, то прямо сейчас побежал бы в круглосуточный супермаркет через дорогу, купил связку чеснока и распятие. Там же продаются распятия? Просто так. На всякий случай.               — Я нашла тебе работу. Ликуй.               Волосы на затылке Кэйи зашевелились. Он хорошо знал: если Розария улыбается так, ничего хорошего от неё не жди. И лучше беги, пока не поздно. Эола заинтересованно выгнула бровь, отпила из своего бокала давно растаявший лед.               — Ты меня заинтриговала. Мне прикрыть нашему новобранцу уши? — Мика в ответ на это протестующе замычал, мол, он в полиции уже три года!               — Никакого интима, — отрезала Розария, как ему показалось, с жалостью, — намедни одна из прихожанок принесла благую весть: они с мужем ждут третьего ребёнка.               — Вау, — сказал Кэйа, — и?               — И… прекрати ухмыляться, твоя помощь в этом им не требуется, сами справляются, как видишь, но девушка работает администратором в клинике, сетовала, что без неё там будет совсем туго. Спрашивала у сестёр, нет ли у них на примете кого…               Эола закашлялась.               — Ты хочешь отправить его, — она пальцем показала на Кэйю, — администратором в клинику? Да его никто туда не возьмёт! Он не умеет общаться с людьми нормально: либо кадрит, либо упрятывает за решетку! А иногда делает это одновременно!               Их смех был похож на крики вреднючих чаек, что летали над городской свалкой, Кэйа же оскорбленно промолчал. Да, иногда он чуть путал берега, но не настолько же!               — А там некого будет кадрить, — отсмеявшись, пояснила Розария, — это ветеринарная клиника. Я созвонюсь завтра с этой женщиной, пусть назначают собеседование. Поработаешь там, скажем месяц, пока не найдут никого более подходящего. И, — она строго взглянула на него, — даже не думай отпираться! Карточный долг — дело святое. Это тебе я, божья невеста, говорю.               Хороша же невеста, от такой кто угодно на небеса сбежит! А Кэйа вот не сбежал, а теперь расплачивался за это.               И действительно пришёл по скинутому адресу к восьми утра. Около клиники уже тогда толпился народ, хотя открывалась она только через два часа. Миловидная девушка провела Кэйю в кабинет главврача, где его встретила женщина, от которой веяло спокойствием, уверенностью и… валерьянкой?               — Аделинда, — пожав ему руку, кратко представилась она, — я очень рада, что вы пришли к нам на помощь в такой трудной ситуации, мистер Альберих. Вы служили в полиции, не так ли?               — И все ещё надеюсь туда вернуться, — кивнул Кэйа. Рукопожатие у неё было крепким, правильным. Она улыбнулась ему одними глазами в сеточке морщин. Пожалуй, только они и могли выдать ее настоящий возраст.               — Что же, тогда добро пожаловать в «Рассвет», Кэйа. После комиссариата вам здесь наверняка будет скучно, но новый опыт никогда лишним не будет, не так ли?                       — Вот как, — старушка наконец-то закончила смеяться, — ну, ничего. Месяц — это совсем мало. И не заметите, как пройдёт. Я вам вот что скажу, — она наклонилась к нему и заговорщицки прошептала: — Вон в том доме есть цветочная лавка и кофейня по совместительству. Идите туда, посветите своим бейджиком, посетуйте, какой сложный нынче выдался день. Милая Донна даром сварит вам такой кофе, какого вы в жизни не пробовали.               — А что, — спросил Кэйа, — ей тоже помогли в клинике?               — Нет-нет, — старушка ухмыльнулась, подмигнула, — с таким диагнозом, что у неё, увы, современная медицина бессильна. Любовь к милому Дилюку, знаете ли, не проходит от уколов и таблеток…                             Постепенно жизнь входит в размеренные, тихие берега. Он заводит привычку приходить раньше всех (так и не привык больше необходимого находиться в своей квартире), наводить порядок на своём посту, разбирать почту и запросы с сайтов и мессенджеров, чтобы к началу рабочего дня ничто не отвлекало его от клиентов. После он устраивается на удобном диванчике в подсобке с энциклопедиями пород собак и кошек или смотрит краткие обучающие видео о том, как правильно обращаться с разными братьями нашими меньшими. Второй приходит Аделинда, он узнает о ее прибытии загодя: по тяжелому року, звучащему из колонок рычащего чёрного внедорожника. Вместе они пьют кофе, женщина рассказывает интересные случаи из жизни клиники («знаешь ли ты, как отыскать питона в подвале?» — «нет, как?» — «потянуться за шлангом от стиральной машинки и обнаружить, что их внезапно стало целых два»), про скорое открытие стационара, чтобы следить за подопечными после операций («Дилюк с самого начала хотел его обустроить, но никак не могли получить разрешение от комиссии») и, конечно, про самого Дилюка. Аделинда говорит о нем с такой теплотой, любовью и восхищением, что Кэйа строит самые смелые теории про их отношения.               К выходным Кэйа заводит себе любимчиков из числа животных и посетителей: певучего ару Венти, геккона Чжун Ли, кошечек-сестричек Эи и Макото, девочку, что приносит бродяжек на первичный осмотр, всегда терпеливо ждёт своей очереди и расплачивается золотой кредиткой, странную парочку аристократов — то ли брат с сестрой, то ли любовники — каждое утро приходящих со своей левреткой на уколы и полировку когтей. С анестезиологом они даже бьются об заклад: то ли ушлый джентльмен крутит интрижку с близняшками, то ли девушка ежедневно отстригает и вновь наращивает свои волосы.               Он познакомился со всеми врачами и поставщиками, что с утра привозили лекарства и расходники. Понял, что здесь, в этом месте, трудятся люди, действительно любящие свою работу. И животных — каждый специалист, выходя из своего кабинета, обязательно чесал за ухом, трепал по холке, гладил любого питомца, который попадется на пути. И девочку с золотой кредиткой — ее тоже любили все.               Работа, если к ней привыкнуть, оказалась непыльной. Знай себе печатай договоры, выписывай чеки, ставь печати на рецепты и обследования, заказывай пеленки, следи, чтобы вода в кулере и кофе в подсобке не кончались, обрабатывай заявки по телефону и почте. Методичная, систематизированная, она позволяла не особо в неё вникать: просто делай все по шаблону — и будет счастье. Несмотря на это, медсестры хвалили его так, будто он делал что-то великое, чуть ли не в ладоши хлопали и не восклицали «хороший мальчик!». Ох уж эта профдеформация.               Вскоре Аделинда начала доверять ему проводить экскурсии для студентов из академии и колледжей: многие из них стремились попасть сюда на практику. Подростки ходили за ним гуськом, ловя каждое слово с таким вниманием, будто по окончании их ждёт экзамен. Это было забавно и мило, Кэйа ощущал себя мамой-уткой с целым выводком неоперившихся детишек.               Дни в клинике пролетали суматошно и быстро: вот Кэйа входит в неё со стаканчиком рафа от Донны, а вот уже выползает вечером туда же взять себе облепиховый морс. Он и не заметил, как перестал ежечасно гипнотизировать телефон, надеясь увидеть заветное сообщение от Джинн.               Первая неделя протекла так, словно ее и не было. Кэйа даже подумывал — так, между делом! — остаться здесь подольше: всяко лучше, чем бездельничать дома, да и собеседования на должность постоянного администратора шли из рук вон плохо. Аделинда даже мягко укоряла его, мол, мы ведь не гения ищем, Кэйа. Но он непримиримо качал головой: для работы в «Рассвете» нужны были крепкие нервы, здоровый дух и холодный разум. Иначе ему будет стыдно оставлять эту должность, знаете ли! У него же тоже есть гордость.                              Однажды Кэйа просыпается за десять минут до будильника и не может понять, что же его разбудило. Но по сбитой простыне вьёт свою паутину робкое солнце, и он вытягивает руку, подставляя кожу под его лучи. Так долго город был в плену серых туч, что и подумать страшно. Но в это утро по улочкам разливается золотисто-персиковый свет, и даже прохожие, кажется, выглядят куда более веселыми. Правильно говорила Донна: есть в людях что-то от растений, и Кэйа едет к клинике, подпевая радио: по его мнению, поёт он даже лучше.               Старушка уже на своём привычном месте, а к голубям прибавилось несколько бойких воробьев. Они кивают друг другу, и Кэйа, насвистывая незатейливый мотивчик шанти, подцепленный от Венти, отпирает дверь, включает свет в холле. Сегодня он планировал разобрать подвальчик-кладовку. Аделинда сетовала, что внизу скопилось множество хлама: старое оборудование, документы, позабытые игрушки. Он собирался рассортировать их по коробкам и ненужное, но ещё пригодное, отдать волонтёрам, в приют. А все остальное вывезет на свалку, вот так.               Но перед этим он решает заглянуть в подсобку для персонала, ухватить из коробочки несколько бисквитов, которые каждую смену приносила одна из медсестёр. Ее дочка владела пекарней и всегда передавала в клинику разные сласти и булочки. С ними дело пойдёт куда веселее!               Но в подсобке уже кто-то был — в замочной скважине торчала связка ключей с забавной плюшевой совой-бочонком. Кэйа в задумчивости склонил голову: никто больше не приходил так рано. Может, очередной врач из партнерской клиники перепутал время, а Аделинда забыла упомянуть о его приходе? Интересно. Он толкнул дверь и вошёл, натянув на лицо приветливую улыбку.               — Доброе утро! С кем имею честь… — начал он, да так и замер. На него смотрело пламя: опасное, резкое, алое. Человек перед ним напоминал живой факел: чёрные кроссовки, черные джинсы и футболка, белый пепел рук и лица, а в глазах и длинных, непослушных волосах, собранных в высокий хвост, полыхал бойкий, яркий огонь. Какое удивительное сочетание, мимоходом пронеслось в голове, словно зимний, холодный рассвет над ледяными пустошами. Словно ягоды клюквы на снегу.               Кэйа умел видеть красоту и ценить ее. То, что он видел перед собой, было, без сомнения, красиво. Не той выхолощенной, прилизанной, миловидной красотой, какую ждёшь от человека. Нет, это была красота стихии: ее дикость, ее бурный нрав и сила. Огонь из тьмы далеких времён манил людей: обманчиво покорный, он давал им жизнь и так же легко ее отбирал. Кэйа засмотрелся, потеряв все слова и мысли. Это было похоже на транс, гипноз, колдовство — такое же древнее, как и первые искры пламени. Казалось, протяни сейчас незнакомец руку, коснись своими пальцами хотя бы одной точки на коже — и Кэйа тоже загорится, как промасленная ветошь.               Время замерло. Оно застыло, словно потеряв все ориентиры.               Кэйа смотрел на незнакомца, а незнакомец смотрел на него. И казалось, что можно провести так всю жизнь.               Но тут парень открыл рот.               — Кто ты такой? Что делаешь в клинике? В эту комнату может заходить только персонал, или таблички на дверях не для тебя писаны? — Кэйа даже порадовался этой грубости — она смогла наконец-то вырвать его из власти огненных чар.               — То же самое относится и к тебе. Я новый администратор, а вот кто ты такой, прости, не ведаю. Дай-ка взглянуть на твое удостоверение, а? На воришку ты не похож, но все равно довольно подозрительный.               Незнакомец вздёрнул брови, в задумчивости обвёл Кэйю взглядом. Сказал, уже спокойнее:               — Я не знал, что мы взяли нового администратора. Кто тебя нанял? И на чьё место?               Дверь распахнулась во второй раз. Аделинда влетела в подсобку разъяренной фурией, Кэйа даже шагнул в сторону — так осязаем был ее гнев.               — Дилюк! — строго начала она, — Что ты тут делаешь?! Ты должен был вернуться завтра вечером! Опять сбежал с фуршета?! Брысь домой, отсыпаться!               Кэйа мысленно присвистнул. Аделинда всегда казалось ему оплотом спокойствия в этом сумасшедшем доме, и впервые за неделю он услышал, что она повысила на кого-то голос. А потом осознал и присвистнул ещё раз, только уже разочарованно.               Вот этот парень — Дилюк? Дилюк Рагнвиндр? Светило клиники, врач от бога и дьявола? Самый лучший ветеринар их города? Да он же… он же ещё мальчишка! Одного с ним возраста! Это что, шутка? Вот его все посетители ждали так, будто ничего важнее в жизни нет? Да вы издеваетесь. Не за красивые же глаза ему эту должность пожаловали? Или все-таки за них?               На месте главврача Кэйа представлял себе седовласого старца, умудрённого опытом и летами. С мягкой, добродушной улыбкой, очками, бородкой и намечающимся брюшком. Да половина практикантов выглядели старше и опытнее его, ау!               Пока Кэйа боролся со своими обманутыми ожиданиями, Дилюк пятился назад, выставив руки в защитном жесте.               — Ади, ты же знаешь, в последний день все только напиваются и бравируют своими заслугами. Что мне там делать? Я лучше поработаю…               — Знакомиться! Общаться! Отдыхать! Гулять по городу! Поспать, в конце концов! — не сбавляла напор Аделинда, и Кэйе даже стало его жаль: парень напоминал пристыженного кота, что пытается спрятаться от хозяйского гнева за шторку и пересидеть там бурю. Увы, штор в здании не было — только жалюзи.               — Я поспал в самолете!               — Три часа?!               Женщина поджала губы, перевела дух.               — Что с тобой будешь делать…               Дилюк подошёл к ней, крепко обнял. Она, помедлив, обняла его в ответ, сказала печально-нежно:               — Таким большим вырос, а ума как у кутенка. С возвращением, милый.               Кэйа понял, что видит нечто, не предназначенное для чужих глаз. Так не приветствуют начальника, вернувшегося из командировки, нет, так встречают своего ребёнка. Глупого, но все-таки любимого… В детстве он отворачивался, убегал, пока зависть не начинала кусать его за бока, в подростковом возрасте закатывал глаза на эти телячьи нежности, и прикусывал губу, и думал: «Чем я хуже?». Но сейчас он вырос — незаметно выскользнул из подсобки, прикрыл дверь и спустился в подвал.                              Разбор завалов занял куда больше времени, чем он ожидал. В коробках чего только не лежало: потрепанные учебники по ветеринарии, толстые сборники учебных работ разных лет, томики научных журналов, распечатки с конференций, стенографии интервью, мягкие игрушки, баночки со слаймами, мячики, истрёпанные, пожёванные канаты, тряпичные мышки, набитые кошачьей мятой, древний проектор для слайдов, сломанные микроскопы, конверты с непроявленными фотопленками, папки с рентгеновскими снимками и заключениями, исписанные дневники, набор окаменелостей, севшие лазерные указки…               Все, что ещё могло сгодиться, Кэйа откладывал в одну кучу, которую потом дополнительно покажет Аделинде. Остальное методично укладывал в коробки, вносил в список и складывал обратно на полки. Несколько предметов показались ему самыми странными: он не мог представить, что в ветеринарной клинике могли забыть лекции по методике допросов авторства сэра Варки и уже не действующие кодексы по уголовному праву. Актуальными они были лет десять назад, если не больше.               Когда с разбором было покончено, Кэйа огляделся. Теперь, незахламленная, комнатка тянула на хорошенький кабинет с письменным столом около маленького подвального окна, из которого лилось расплавленным золотом солнце, подсвечивало поднятую в воздух пыль, и кроватью-раскладушкой у одной из стен. Если бы не депрессивные серые стены и холодный бетонный пол, ее вполне можно было использовать. Проветрить бы…               — Кэйа! Как хорошо ты прибрался! Ее и не узнать! — Аделинда спустилась к нему с двумя чашками кофе и присела на стол, смахнув с него пыль. — Я и забыла, как здесь просторно… Раньше здесь был тренажёрный зал, а вон там, — она указала рукой на маленькое углубление в одной из стен, — владелец оборудовал душевую. Плесень и грибок мы выводили месяц точно… Пришлось даже снимать полы и обрабатывать их заново. Дилюк чуть не взрывался, бедный, что открытие постоянно откладывается. Кстати, это тебе от него.               Она протянула ему пакетик с лейблом одной из элитных кондитерских, внутри лежала коробка с двумя муссовыми пирожными разного цвета и вкуса. Земляника и черноплодка, ого. Кэйа слышал, что их всегда разбирают самыми первыми. Эола удавилась бы от зависти. Хотя нет. Сначала бы убила, а вот потом — удавилась. Она всегда была очень последовательной.               — Значит, мое увольнение откладывается? — подмигнул он Аделинде и протянул одно из них: — Угощайся.               Аделинда хмыкнула, потеребила халат, подбирая слова.               — Я рассказала ему, как ты нам помогаешь. Он извиняется за утренний инцидент… как умеет. Понимаешь, Дилюк не очень-то ладит с людьми. Многие из врачей считают, что он слишком молод для собственной клиники, любят его поддеть. А он тоже смолчать не может в ответ. Я ему постоянно говорю, чтобы хоть немного помягче стал, но это все равно что ватной палочкой ковырять бетон.               Кэйа понимал, о чем она. В управлении тоже находилось довольно много недовольных тем, что Варка благоволит молодым сотрудникам. Когда Джинн, он и Эола почти одновременно получили свои должности, то столкнулись с таким же отношением. Их заявки терялись, пропуска в архивы оказывались недействительны, офицеры, не слушая их приказов, делали все по-своему. Про выпотрошенные шкафчики, испорченную форму и говорить не стоило. Конечно, спустя время все выровнялось, но только сейчас Кэйа понял, как им повезло, что они были втроём. Можно было не обращать внимания на издевки и шепотки в столовой, не переживать, если очередной прокурор обращается через тебя к своему знакомому, ведь что может знать какой-то мальчишка. Каким бы способным и талантливым ты не был, люди постарше всегда будут смотреть на тебя свысока, не понимая, что мудрость порой не приходит с годами. Кэйа вдруг узнал в Дилюке себя самого из прошлого — и поразился этому узнаванию.               — Сейчас этот вопрос стоит не так остро. Ещё бы, у нас ведь лечатся довольно много, хм, важных для города людей. А вот в первый год, — она вздохнула, — сколько к нам приходило различных проверок! Первая говорит одно, вторая другое, все требуют взаимоисключающих вещей…               — Но многие врачи в клинике тоже старше и опытнее его. С ними проблем не было? — заметил Кэйа.               — Поначалу были, — согласилась Аделинда, — но знаешь… стоит хоть раз увидеть, как он работает, как подмечает то, на что остальные бы не обратили внимания… Все вопросы тогда отпадают сами собой. Ты и сам поймёшь это очень скоро, я уверена. Будет здорово, если вы подружитесь.               Это звучало очень наивно. Они ведь уже не дети, чтобы просто так взять и стать друзьями. Да, Дилюк наверняка умен, но что общего у них с Кэйей? Он ведь даже животных не любит!               В другом месте и в другое время Кэйа точно попробовал познакомиться с ним поближе. Что уж не говори, Дилюк был красив. Но и в таком случае о дружбе речи бы не шло. Несколько встреч, краткий разговор в ночи — чтобы попробовать этот огонь на вкус. И ему бы хватило. Наверное. Да. Он бы не хотел, чтобы это пламя сожгло его изнутри.                             С возвращением Дилюка в клинику врывается второе дыхание. И воздух его, кажется, с примесью веселящего газа. Дилюк пролетает по холлу горящей кометой, полы халата трепещут от скорости, посетители же следят за ним взорами сектантов, не иначе. Венти слетает с коленей хозяина, садится ему на плечо, берет в клюв прядь высокого хвоста, жует с основательностью.               — В-в-вернулся! Не улетай больше! П-р-р-елесть!               Дилюк гладит его по перьям и ссаживает попугая прямо около Кэйи.               — Прелесть, прелесть. Дашь мне немного поработать?               — Только немн-н-ного!               — Спасибо, хороший, — кивает ему Дилюк и обращается уже к Кэйе, деловито и сухо: — Последи за ним, я сейчас вернусь.               Кэйа ничего не успевает сказать, как Венти оказывается уже у него на плече.               — Ты тоже пр-р-релесть! — говорит он и протягивает в когтях несколько длинных рыжих волос: — Подар-р-ок!               — Ну, спасибо тебе, что ли… — бормочет Кэйа, не понимая, как реагировать. До этого все его общение с животными не пересекало таких личных границ. Он повторяет за Дилюком: осторожно гладит птицу по голове, почесывает, и тот, мурча не хуже кошки, тычется ему в лицо клювом.               Когда к его стойке подходит госпожа Муд, ведя за собой огромного сенбернара, Кэйа готовится к продолжению скандала. Но женщина всплескивает руками и лишь покаянно говорит:               — Вы уж простите меня, мистер Альберих. В тот раз я вела себя просто неподобающе, просто неподобающе. Пожалуйста, примите эти конфеты в качестве извинений. Они с виски, так что не ешьте помногу за раз… Понимаете, Шеппи — это все, что осталось у меня от мужа. Он покинул нас несколько месяцев назад, — Кэйа уже хочет выразить соболезнования, но женщина продолжает, — проиграл все на бирже и свалил куда-то в пустыню, золото искать, скотина! А я ведь не люблю собак! Я кошатница! Не умею с ними обращаться! Но Шеппи такой понимающий… Все, что у меня есть… И если с ним что-то случится по моей вине… то как же я дальше-то буду?               — Не волнуйтесь, — говорит Кэйа, заметив, что в глазах у неё уже стоят слезы, — доктор Рагнвиндр — прекрасный специалист. Все будет хорошо. И у вас, и у… Шеппи.               — Да, — улыбается женщина, — я знаю. Дилюк — просто прелесть! Рада, что вы тоже так считаете!               — Пр-р-ре-лесть! — подтверждает Венти и вдруг выдаёт непонятное: — Да спасут нас всех боги!                             С Дилюком общение у них не срастается, как ни крути. Кэйа видит его каждый день, за исключением редких выходных, смотрит, подмечает все новые детали. С таких людей надо писать портреты, ваять статуи, выставлять в музеях за заградительной лентой. Любоваться издалека. Не разговаривать. Слишком уж они себе на уме, на каком-то особом уровне или орбите. Так смотрят на ночное небо, видят на нем две звезды, что сияют совсем рядом, но на самом деле их разделяет огромное расстояние, непосильное для человека. Кэйа не собирается нарушать законы астрофизики, и потому они существуют в одном уголке галактики, что зовётся ветеринарной клиникой «Рассвет», но так и не становятся ближе.               Впрочем, кое-что его все-таки тревожит. Как настоящий трудоголик, привыкший любую работу доводить до конца, Кэйа все также приезжает в клинику до начала своей рабочей смены и остаётся там, пока не будет удовлетворён итогом. И здесь возникает первая проблема: как бы рано он не пришёл, как бы поздно не собрался уходить — Дилюк все ещё здесь. То сидит в своём кабинете, то листает журналы в подвале, то сам, после приходящей уборщицы, ещё раз моет полы: дело, как считает Кэйа, неподходящее для учредителя и главврача. В итоге, стремясь выиграть в однобоком соревновании, он заявляется на работу ещё раньше, сонно моргая и костеря медленные светофоры на чем свет стоит. А потом ещё. И ещё.               Даже бабулька с голубями ещё не выходит на своё излюбленное место, а весеннее солнце дремлет на шелковых простынях горизонта.               А Дилюк уже сидит в подсобке, пьёт чёрный кофе и просматривает в ноутбуке запись какой-то там конференции.               В одно утро Кэйа не выдерживает. Спрашивает взвинченно:               — Ночуешь ты здесь, что ли?!               — Да, — удивленно смотрит на него Дилюк, а в окна бьется рыжее солнце, но свет его меркнет по сравнению с его алыми глазами, искрится на кончиках волос, — с добрым утром. Тебе не стоит приезжать так рано, лучше высыпайся нормально, а то Аделинда оторвёт мне голову, если наш администратор свалится от усталости.               Кэйа ничего не отвечает, лишь проходит и падает на диван. Теперь понятно, почему он такой мягкий и уютный: наверняка Дилюк специально подбирал его, чтобы коротать ночи.               Вот же невозможный человек!               «Первая казнь египетская», — написала Розария, когда Кэйа скинул ей его фотографию. Пришлось загуглить и мысленно с ней согласиться. Если отбросить все метафоры про пожар и огонь, то Дилюк, с его алыми глазами и волосами, действительно напоминал кровавое море: ядовитое, смертоносное. Бедствие. Катастрофа. Но почему-то, вот шутка, в реальности это море не убивало, а наоборот, спасало всех, кто войдёт в его воды. Спасало, не требуя ничего взамен, — это Кэйа узнал случайно, когда подбивал счета пациентов и увидел, сколько из них было перечеркнуто красной ручкой и помечено «за счёт клиники». По идее, с таким навыком ведения бизнеса и действующими расценками, «Рассвет» уже давно должен был пойти по миру и, беззаботно хохоча, прыгнуть в долговую яму. Но персоналу платили хорошую, достойную зарплату, заказывались самые качественные лекарства, и никто не экономил на расходниках… Когда Кэйа, ведомый интересом и полицейской чуйкой, решил уточнить у Аделинды, что, собственно, здесь происходит, та лишь махнула рукой.               — В деньгах мы никогда не нуждались, Кэйа. Только в людях. И времени. Не переживай об этом.               Кстати о ней.               — А Аделинда знает, где и как ты проводишь ночи? — Кэйа растянулся на диване — ну какой же удобный, а! — и с удовлетворением заметил, как Дилюк вздрогнул. Это уже было ответом. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы увидеть: этих двоих связывало нечто большее, чем просто рабочие отношения. И эта великая, пугающая женщина просто не позволила ему бы так делать, Кэйа был уверен.               — Не знает. И не должна узнать, — нехотя ответил Дилюк, — и я ведь не всегда здесь ночую. Только если работы много. Правда.               Ну конечно, так Кэйа ему и поверил.               Дилюк горестно вздохнул, закрыл ноутбук, повернулся к нему всем телом: всполохи огня и воды красного моря вдруг оказались так близко, что чуть не поглотили Кэйю с головой. Он сглотнул, ногтями впился в ладонь — лишь бы прогнать это наваждение. Не место ему было, не время. Но как объяснишь это враз зашедшемуся сердцу?               — Что ты хочешь за молчание? — спросил Дилюк. Брови его нахмурились словно бы разочарованно, непримиримо сжался рот. Вот же злючка-колючка, что во всех людях видит только плохое.               — Кофе. И дениш из коробки, если остался, — сказал Кэйа, — но даже без них я не буду на тебя доносить. Но буду рад, если ты доверишь мне побольше работы, я знаю, что какие-то бумаги ты все ещё оформляешь сам. А я администратор, так-то, не отнимай мой хлеб. Иначе придётся побираться зерном у голубей.               Дилюк смотрел на него долго, буквально сканировал взглядом: как ещё диван не запылал от такой мощи. Но вдруг улыбнулся, почти незаметно, краешком губ, но лицо его от этого простого действия расцвело, преобразилось. Дилюк и так был красив, но с этой тихой улыбкой стал ещё прекраснее — Кэйа очень понимал Донну, которая краснела и бледнела, стоило лишь случайно произнести его имя.               — Хорошо, — произнёс Дилюк просто, — будет тебе работа. Смотри, не взвой от ее количества.               Если говорить честно, то Кэйа предпочёл бы выть от кое-чего другого (например, от длинных пальцев, что пробежались бы по струнам его рёбер, извлекли бы из них ноты пополам со стонами), но решил не сообщать об этом Дилюку.                              Время бежит, проходит так скоротечно, что новый листок календаря в подсобке (май с милыми лабрадорами) Кэйа подмечает не сразу. Вот и прошёл оговорённый спором месяц, прошёл день рождения Дилюка (все работники скинулись тогда на шикарный муссовый торт с ежевично-клюквенной прослойкой и сами же ели его почти целую неделю), а Кэйа, который мог бы взять и подать на расчёт, почему-то остался.               Он убеждал себя, выдумывал множество причин для этого: и заняться ему было нечем, и клинику жаль бросать, и к людям он здесь привык, и другое, прочее, очень важное. Но то, о чем он старался не заикаться даже наедине с собой, не собиралось исчезать просто так. Да, он действительно прикипел к клинике, и к врачам, и к постоянным клиентам, многие из которых теперь стали не просто девочками с золотыми кредитками и вдовой с живым мужем, но людьми, о чьих судьбах он пекся и переживал, как о своих друзьях. И к животным тоже. Ну как можно уйти от Венти, от ласковых кошечек-близняшек, от корги Конфуция, что каждый свой приход теперь требовал поиграть с ним в мячик?               Да и стационар маячил не за горами. Кэйа, который съел не один пуд соли (не с текилой, а жаль) в оформлении различных служебных документов и разрешений, вплотную занялся этим делом. Вместе с Дилюком после официального закрытия клиники они сидели на мягком, уютном диване, пили чай, заботливо заваренный уходящей Аделиндой, и заполняли нужные бумаги, костеря на чем свет стоит самые непонятные и витиеватые формулировки.               Кэйа ведь не мог бросить это просто так! Не мог! Это не в его правилах!               «Да, юноша, ты прав, — отвечала ему часть сознания голосом старушки с голубями. — Но только в этом ли дело?»               …О настоящей причине Кэйа предпочитал молчать даже с самим собой. Падая в постель, накрываясь одеялом, спасаясь от ночного холода, он боялся признаться: чем дольше он оставался в «Рассвете», тем сильнее тянуло его к Дилюку. Словно страшилка из глубокого детства про случайно проглоченную вишневую косточку — сделаешь это, и она прорастет у тебя внутри, оплетет корнями органы, зацветёт пышным белым цветом в лёгких. А Дилюк не замечал этого, глупый, невообразимый, и вместо того, чтобы вернуть прежние, строго очерченные границы, накрывал их обоих пледом, когда в окна врывалась темная ночь, садился ближе, прижимался к чужому бедру и боку, и Кэйа удивлялся, как от электричества, что пробегает по его телу от этих прикосновений, ещё не случилось короткое замыкание.               Поздно ночью они выходили из клиники вместе и долго стояли, вдыхая сладкий запах весны: древесного сока, согретого асфальта, распускавшихся почек, оживающего, пробужденного от зимней спячки города. Свет фонарей удлинял их тени, сливал воедино — не разобрать, где начало, а где конец. Кэйа стоял, беспомощно опустив руки, и не знал, что делать дальше.               С ним было такое впервые.               Первая, настоящая любовь нашла его там, где он совсем не ожидал ее встретить.               И когда Дилюк зевал, не прикрывая рта, так сладко и сонно, будто большой рыжий кот, и смотрел на него, чуть прищурив глаза, спрятав их за пушистыми ресницами, выгоревшими на самых кончиках, сердце Кэйи трепыхалось, как пойманная и зажатая в кошачьих когтях птица.                              Однажды, в солнечный, жаркий вторник, когда до лета остаётся один только шаг, Дилюк задерживается и пишет Кэйе, чтобы тот передвинул его записи на час вперёд.               «Все нормально?»               Дилюк ничего не отвечает. И Кэйа не то чтобы прямо переживает, но тревожится. Венти, облюбовавший его стойку как палубу пиратского корабля, вышагивает по ней важно, то и дело роняя на пол ручки и стикеры.               — А где пр-р-релесть? — спрашивает он у всего холла. — Потер-р-ряли! Украли! Полиция!               — Здесь она, здесь, — гладит его Кэйа по перышкам, — но где прелесть — и я сам хотел бы знать…               Ответ от Дилюка приходит лишь спустя час, краткий и ничего особо не объясняющий:               «Приеду — расскажу. Отменяй записи на сегодня. Как дела в клинике?»               «Как обычно», — быстро печатает Кэйа.              Он как раз выбрался на обеденный перерыв и грелся на солнышке в сквере, перекусывая чиабаттой с курицей и грибами.               «Ты скоро? Венти готов поднять бунт».               «Скоро буду. Задержи его для меня. На полке в моем кабинете есть упаковка сенегальского просо, думаю, это сойдёт за взятку».               — Дилюк пишет? — спрашивает старушка, и Кэйа вздрагивает, чуть не роняет телефон.               — Да. Как вы догадались?               — А вы улыбались, юноша, — поясняет она и ухмыляется: — И какая влюблённая была это улыбка!               Дилюк объявляется уже под вечер. В «Рассвете» сегодня короткий день, и из посетителей в этот час остаются только те, кто пришёл на плановые уколы или перевязки. Животные узнают о его приходе загодя, скапливаются около двери, сидят, виляя хвостами и горланя на разные тона. Кэйа тоже подходит, и именно ему Дилюк передаёт целую стопку одуряюще пахнущих коробок. Пицца, пироги, роллы — пир!               Но куда больше одурманивает Кэйю вид самого Дилюка: он так привык видеть его в белом халате или обычной чёрной футболке, что брючный костюм, идеально сидящий на точеной фигуре, делает что-то странное с его ногами и зрением. Все остальное размывается, становится нечётким, и только Дилюк — невозможно-красивый, аристократичный, уже сидящий на коленях и треплющий питомцев за ухом, остаётся в фокусе. Он смотрит на Кэйю снизу вверх, и глаза его горят, как самые яркие звёзды. Те самые, что уже сорвались с небосвода, превратились в кометы и летят теперь, чтобы оставить на сердце кратеры.               — Я был в комиссии. Получил разрешение на открытие стационара.               — У тебя получилось! — выдыхает Кэйа, и только коробки в руках мешают ему опуститься рядом и обнять этого человека.               Дилюк улыбается.               — Не у меня. У нас. И сегодня мы будем праздновать это дело.               Конечно же, стационар нельзя открыть сию же минуту. Получить разрешение — это первый шаг в длинном, полусмертельном марафоне. Нужно подготовить помещение, заказать клетки, проинструктировать персонал… Но все равно Кэйа рад, что все получилось.              Аделинда, правда, сразу зрит в корень.               — А ты уже решил, кто будет там дежурить? — спрашивает она по окончании мини-праздника. Дилюк прячет глаза, бормочет неловко, и Кэйа чуть не давится от смеха шампанским.               — О, ну конечно, — стонет Аделинда, — кто, если не ты. Хочешь, видимо, совсем превратить свою квартиру в дом с привидениями! — и обращается уже к Кэйе: — Завтра же выложим вакансию!               Кэйа отдаёт честь, пока Дилюк смотрит на них, как на самых настоящих предателей. Но хмыкает и отворачивается, пряча недовольную мину в подушках дивана.               «Прелесть», — думает Кэйа, и от этой мысли в голове пусто, пьяно и сладко.                             Лето приходит в город, раскрывает свой саквояж и выпускает сезон дождей. Грозы сменяются ливнями, дожди оставляют за собой противную, вязкую духоту. Клиентов становится меньше: все, кто имеет такую возможность, бегут из города прочь, на побережье и взморье, где, судя по прогнозам, царит настоящий рай на земле. Ничего, — говорят врачи, мрачно ухмыляясь, — расслабляться нет смысла. К августу и осени все вернётся на круги своя. Но в эту краткую передышку большинство берет отпуска, и клиника становится тихой и пустынной. Даже Аделинда, подготовив огромную, увесистую методичку, чмокает Дилюка в нос и уезжает, обещая, что будет требовать с них отчёты.               — Передай там всем привет, — на прощание говорит Дилюк тускло, и Кэйа, сам не знает зачем, подходит ближе: так не нравится слышать ему печаль во всегда уверенном голосе, — скажи, что я…               — Не переживай, милый, — мягко отзывается Аделинда, — они и так все знают. Лучше спи и отдыхай побольше. И ешь три раза в день! Напишу, как доеду.              Запрыгивает в свой внедорожник, врубает рок и одним плавным поворотом руля выезжает с парковки.               Кэйа в тот день пересиливает свою робость, выкидывает ее в урну смятой бумажкой и впервые зовёт Дилюка погулять после работы. Тот отказывается, напирая, что по барам и ресторанам он не ходок, лучше выбери кого-то более подходящего. Но Кэйа-то хочет именно его: узнать, каким становится это пламя за стенами ветеринарной клиники.               Дождь, будто прислушавшись к его молитвам, утихает. Они гуляют по горящим неоном проспектам, заглядывают на тесные улочки, где цветёт сирень, вишня и акация, не имея четко выверенной цели и назначенного маршрута. Кэйа всегда ходил быстро, вечно спешил куда-то — и как удивительно, что Дилюк спокойно встраивается в ритм его шагов, будто бы тела их двигаются в одном беззвучном танце, и только капли из луж синхронно бьют по камням мостовых. Летняя ночь плывет над ними, удушающе сладкая и обманчиво покорная — и кажется, что она никогда не закончится.               Или просто Кэйа не хочет, чтобы она кончалась? Поди разбери…               В полуподземном торговом квартале они все-таки заходят в ресторанчик паназиатской кухни. Лапшу, несмотря на все заверения единственного официанта, им приносят настолько сдобренную сычуаньским перцем, что Кэйа хотел бы подуть внутрь себя, остудить пылающий язык и глотку. Дилюк же ест как ни в чем не бывало, аппетитно хрустя арахисом и подливая Кэйе все новые и новые порции горького зелёного чая. Пластинка хрипло крутит «Девушку из Ипанемы», бумажные фонарики чуть трепещут от влажного сквозняка с запахом стирального порошка из прачечной по соседству.               На прощание хозяйка заведения буквально втюхивает им огромную канну со стрелкой-бутоном в тяжелом глиняном горшке. Тараторит как сорока на неразборчивом пиджине, из которого Кэйа вылавливает только «молодым» и «на счастье». Отказывать старушке боязно: мало ли она широко известная в узких азиатских кругах колдунья и нашлет на них порчу? Дилюк скидывает на него всю ответственность, утверждая, что в квартире Кэйи шансов выжить у цветка больше.               Они снова поднимаются наверх, ищут ближайшую станцию подземки. На одной из улиц несколько часов назад положили новый асфальт — и их ноги утопают в ещё незастывшей смеси.               — Прямо как на болоте, — говорит Дилюк.               Кэйа останавливается, притворяясь, что надо перевести дух. Но на самом деле оборачивается и смотрит на дорогу, которую они уже прошли: на ней видны неглубокие впадины от их подошв. Пахнет дождем, тёплым асфальтом — и летом.               Он думает: как здорово, что наши следы останутся здесь навсегда.               …Цветок он ставит около балкона, чтобы тот каждое утро купался в солнечных лучах и ловил свежий ветер. И, чуть мстительно, дает ему имя — Люк. А потом заказывает удобрения, керамзит, лейку и всю оставшуюся ночь читает статьи по уходу за тропическими растениями.                              В день, когда синоптики по радио и телевизору стращают жителей города самым страшным за последние десять лет тайфуном, «Рассвет» закрывается раньше положенного. Врачи и медсестры расходятся по домам, в ярко-желтой броне из плащей-дождевиков и с щитами-зонтиками, в клинике вновь поселяется тишина и запах антисептика. Кэйа спокойно наводит порядок на своей стойке, подбивает заказ расходников на следующую неделю. Можно было бы попробовать добежать до Донны и ухватить у неё стаканчик горячего шоколада, но на улице свистит ветер, барабанит по жестянкам крыш, бросает пригоршни крупных капель в стекла. Темнеет из-за непогоды рано: грязно-фиолетовые тучи воронкой закручиваются в небе, полутемный холл освещается всполохами беззвучных зарниц. Кэйа нервно барабанит пальцами по столу. Надо бы уходить, успеть вернуться в квартиру до начала тайфуна (он хоть балкон закрыл?!), но оставлять Дилюка, чьи шаги и бормотание слышны из кабинета (через неделю опять была назначена какая-то конференция), не хочется. Глупо, наверное, но бури он ненавидел с самого детства. Что-то поднималось тогда в его душе, тёмное, больное, отчаянное, нечто, которому он не мог дать ни названия, ни имени. Назло себе и миру Кэйа мог выбежать на улицу, закричать — и крик его исчезал в шуме и вое ветра, и никому не было дела, почему и зачем он это делает. А хотелось простого, человеческого — чтобы кто-то вышел, нашел его, не дал быть одному. Поэтому Кэйа крутится на высоком стуле, читает погодные сводки — есть вероятность, что ураган пройдёт по касательной — и не слушает здравый смысл, который говорит ему валить поскорее. По крайней мере, здесь он не один.               В час, когда ветер неожиданно утихает и гаснут уличные фонари, погружая город за окном в слепую темноту, в запертую дверь стучат. Нет, не так. Барабанят с такой силой, что сыплется штукатурка.               — Я вижу свет! — орет кто-то снаружи. — Открывай давай! Хочешь, чтобы я окно тебе вышиб?!               То, с какой злостью кричит незнакомец, говорит Кэйе не подходить к двери, не подавать голоса. Но Дилюк выскальзывает из своего кабинета хищной птицей, подходит и отпирает ее — Кэйа не успевает даже издать протестующий возглас.               — Так бы сразу, — высокий бритоголовый мужчина отпихивает Дилюка, проходит в холл. Грязные кроссовки пачкают кафель, но это не самое ужасное. Вслед за собой он тащит на поводке собаку — и белый мрамор окрашивается в алый. — Псину мою тут подрали. Подлечи-ка. А если нет, то усыпи, я возиться с ним больше не собираюсь. Столько денег просадил, тварь!               Пёс не жилец, Кэйа понимает это даже своим непрофессиональным взглядом. Худой, облезлый, пародия на овчарку, с подранным ухом и уродливыми шрамами на морде, он почти стекает к хозяйским ногам. Становится видна глубокая рана на бедре, изодранное в лохмотья горло, в котором неприятно булькает кровь.               Но Дилюк, не обращая внимания на мужчину, выдирает из его рук поводок, подхватывает собаку на руки — словно тот не тяжелее пушинки — и, ничего не говоря больше, исчезает в тенях коридора.               Кэйа не знает, что делать. Нельзя оставлять этого негодяя одного, но и Дилюку может потребоваться даже такая — помощь. Мужик, выругавшись и хмыкнув, падает на кушетку и достаёт сигарету.               К черту.               — Даже не смей здесь курить, — бросает Кэйа, уходя.               К черту.                       …Когда все было кончено, стояла глубокая ночь, а предсказанный тайфун так и не добрался до города, зачах на подлете. Дилюк обессилено сполз по стенке рядом с псом, что медленно отходил от наркоза. Моргая, собака приходила в себя, втягивала незнакомые запахи, в ее груди нарастал злой рык, но Дилюк просто положил ладонь ей на голову, осторожно погладил, чтобы не задевать маленькие ранки. Несколько секунд пёс ещё раздумывал, что делать с этой внезапной лаской, а потом вздохнул почти по-человечески, уложил морду ему на бедро и затих.               Кэйа стоял в дверях, смотрел на огромное, грозное, израненное животное, которое сейчас было слабее и беззащитнее щенка, смотрел на Дилюка и действительно видел в нем бога. Теперь он понимал всех посетителей, что занимали к нему очередь до рассвета — то, что делал этот человек, было сродни колдовству.               Дилюк поднял взгляд, прищурился. Глаза у него покраснели, под нижними веками наливалась синева от нескольких бессонных ночей кряду. Вот почему Аделинда, хотя бы иногда, отправляла его на конференции: только вдали от клиники он, наверное, мог нормально поспать.               — Прости, — моргнул он, — я не знал, что ты ещё здесь. Можешь идти домой и взять выходной завтра.               — Без проблем, — пожал плечами Кэйа и соврал, не испытывая мук совести: — Я все равно разбирался с программой записи, она заглючила. Кофе?               А ещё я не мог оставить тебя одного.               Дилюк помотал головой. Осторожно снял голову пса со своих ног, поднялся. Скинул с себя окровавленный халат, оставшись в футболке — птицы на его руках вновь взмахнули чёрными крыльями, заострили когти. Стянул перчатки. Подошёл к раскрытому окну, потянул на себя решетки и ставни, опустил жалюзи. Пригладил выбившиеся из хвоста волосы. Прошёл мимо Кэйи, и он смог уловить запах спирта, крови и лекарств, выключил свет и запер за ними дверь. Ещё раз посмотрел на Кэйю, уже серьезно:               — То, что сейчас случится, тебе не понравится. Рекомендую все-таки послушаться меня и уйти. Меньше видишь, крепче спишь.               Кэйа замер на мгновение. И улыбнулся.               — Я очень любопытный парень, знаешь ли. И какой администратор уйдёт со своего поста раньше врача?               Дилюк изумлённо угукнул: на миг усталость и печаль исчезли из его взгляда, на их место пришло что-то вроде тихой радости и уважения. Кэйа почувствовал, как сердце пропустило удар. Впервые Дилюк посмотрел на него так — и впору, кажется, было начать коллекционировать эти взгляды.               Они вместе вернулись в холл. Хозяин пса все ещё сидел на одной из лавочек, пальцами-сардельками долбил по экрану смартфона. Услышав их шаги, он осклабился, посмотрел прямо в глаза Кэйи и сплюнул, издевательски, надменно.              О-о-о, как же жаль, что нельзя его арестовать за неуважение к сотруднику полиции, как жаль.               — Ну что, док, как там моя псина, а? Жив, помер? Учтите, никаких дополнительных денег за переработку я вам не дам, сами же согласились.              — Жив, — коротко сказал Дилюк.              — Так давай его сюда, я пришлю чек.               Какой же он был мерзкий. По долгу службы Кэйа часто таких встречал: людей, которые считают, что все в мире решают деньги, сила и страх. Тех, кто уверен, что любая жизнь спокойно измеряется в этом эквиваленте.               — Мне не нужно от вас денег, — покачал головой Дилюк, — ни сейчас, ни потом. Я не верну вам собаку. Всего доброго.              Он прошёл мимо и открыл дверь, как бы показывая: выход здесь. Всего доброго.               Сначала мужчина подумал, что Дилюк, видимо, шутит. Но тот молчал, и с каждой секундой этого молчания холл наливался гранитной, серой тяжестью. Тайфун не миновал город, просто оказался здесь.               Мужчина хохотнул:               — И как это понимать? Какой-то врачишка отказывается возвращать пса его законному хозяину? Ты что, блаженный? Мне позвонить в полицию, парниша?               — Звони, — сказал Дилюк, — и я тоже позвоню. И расскажу, что ты допускаешь своё животное на подпольные собачьи бои — я видел его шрамы — которые были официально запрещены пять лет назад. Пожалуй, если господа полицейские взглянут на переписку в твоём телефоне, то организатору этого предприятия и всем твоим дружкам, что ждут на байках позади клиники, придётся о многом им рассказать. Твое слово против моего. Уходи, если не хочешь проблем, парниша.               Мужчина загоготал. Потёр рукой вспотевшую лысину. Встал и навис над ними — огромный бугай, два метра роста. Дилюк даже не шелохнулся, а Кэйа почувствовал, как замедляется время, как начинает бушевать в крови адреналин.               — Ты не с теми людьми хочешь поругаться, мальчишка, — брызнул слюной шкаф. Опустил руку в карман кожаной куртки, и в его сжатой ладони показался складной нож, — совсем не с теми…               Дальнейшее заняло меньше минуты. Вот Кэйа отталкивает Дилюка назад, выбивает ногой из руки уже обнажившееся лезвие, другой ставит подсечку и валит бугая на пол. Заводит руки за спину, садится на напряжённую, бугристую от жира спину, не давая встать. Локтем прижимает шею и шепчет прямо в красное, грязное от серы ухо, так, чтобы Дилюк не услышал:               — Это ты связался не с теми людьми. Уматывай отсюда как можно быстрее, иначе, милый, уже тебя придётся зашивать сестричкам в больнице. Если, конечно, ты до неё доедешь. А я постараюсь, чтобы этого не случилось.               Дверь за ним хлопает, скрипят старые суставы петель. Кэйа проходит по всей клинике, запирает дверь чёрного входа, опускает решетки на всех окнах, возвращается обратно к Дилюку, что так и остался стоять в холле, подняв с плиток нож. Мягко вынимает его из бледных рук, откладывает на стойку. Но сами руки из своих пальцев не отпускает, заглядывает Дилюку в глаза: испугался ли? Но Дилюк смотрит на него с восхищением, оторопью и благодарностью, и сердце, будь оно неладно, опять пропускает удар и вдруг пускается галопом.               — Вот теперь, — говорит Кэйа, — я думаю, мы заслужили кофе.                              — Ты не должен был этого делать, — в который раз повторяет Дилюк, хмурясь и приканчивая уже вторую чашку. — Что, если бы он был чуть проворнее? Ты мог пострадать!               Надо бы его спать отправить, а не подливать чёрного крепкого, думает Кэйа, вон какой взвинченный. И как страшно переживает — осмотрел Кэйю всего, с головы до ног, хотя и видел, что негодяй не успел ничего сделать.               — Он метил в твои руки. Если бы ты поранился, дело обстояло бы куда хуже, — не говоря уже о том, что Кэйа, как полицейский, пусть в отстранении, был обязан вмешаться. — не волнуйся ты так, я почти десять лет занимаюсь борьбой, уж с такими бугаями разбираться умею… Часто такое бывает?               — Нет, — Дилюк помотал головой, встал и принялся ходить из стороны в сторону, — они прекрасно знают, что я не отдаю животных в плохие руки. Даже если они — хозяйские. Видимо, понадеялся на то, что я испугаюсь. Дурак.               В подсобке горел только маленький, скромный ночник, и сквозь опущенные жалюзи то и дело влетал в комнату яркий свет от фар. Его дружки, понял Кэйа, никуда не ушли. Ждут, подгадывают удобный момент, чтобы хоть как-то навредить если не Дилюку, то самой клинике.               — Какие навязчивые парниши.               — Знаешь, что самое забавное? — вдруг спросил Дилюк. — Днём эти люди — директора, управленцы, заколачивающие огромные деньги, души компаний и примерные мужья и отцы. Ночью же от них остаётся только смрад и уверенность в своей безнаказанности.               Кэйа хмыкнул.               — Тогда стоит забрать у них и это. Посиди здесь, я сейчас вернусь.                       Эола ответила после третьего гудка.               — Чего тебе?               — Как грубо! Мы так давно не виделись, могла бы хотя бы порадоваться моему голосу!               — Не в три же ночи. В такое время ты можешь звонить только по одному поводу, и нет, труп я прятать не помогу, для этого есть Розария со своим приходским кладбищем.               — Трупов пока нет, — оскалился Кэйа, — зато есть несколько очень нехороших людей на байках, которые тревожат покой клиники и соседей, а также угрожают ее главврачу и самому милому администратору на свете. Не могла бы прекрасная Эола с этим что-то сделать?               В трубке замолчали. Кэйа услышал, как завёлся приглушённый до этого мотор, и Эола процедила:               — Диктуй адрес. И не вмешивайся сам, понял?               — И не собирался! — у Эолы давно был зуб на такие банды, Кэйа знал, что скоро их сметёт с парковки — будто пожухлые листья метлой — и они ещё долго будут отходить от погони. — У меня есть дела поважнее. И поприятнее.               Например, все-таки изъять у Дилюка кофейник и отправить его спать.              Когда Аделинда возвращается и смотрит на нового жильца клиники подозрительным взглядом, они синхронно врут: вот, мол, представляешь, подкинули!                              — Дин-дон! Вечерняя доставка!               Овчарка, которую временно назвали Ризли, подхромала к нему и ткнулась в живот носом. Кэйа опустил стаканчики пониже, и пёс, поняв, что ничего интересного в них нет, фыркнул и опять вернулся на своё место: под стулом у Дилюка. Тот оторвался от бумаг и почти незаметно улыбнулся.               — Опять перерабатываешь. Мне стоит повысить тебе зарплату?               — Окстись, — отмахнулся Кэйа, — я все равно ничего полезного не делаю. Решил напоследок зайти в кофейню, а мне выдали приз специально для тебя.               Он поставил оба стаканчика на стол, поочерёдно отпил из каждого и протянул левый Дилюку: вот этот — твой.               — На нем же ничего не написано.               — Он вкуснее, — подмигнул Кэйа.               Дилюк взял стакан, покрутил его в руках, нахмурился и протянул обратно.               — Тогда лучше бери ты. Я все равно не чувствую вкуса. Будет жаль, если он пропадёт напрасно.               Кэйа оторопел. На автомате взял стакан, чуть не сжав его в руке, но вовремя опомнился.               — То есть как… не чувствуешь? Совсем? — стало понятно, почему в ту ночь он так стоически ел смертельно-острую лапшу, но все-таки…               — Так вышло, — беззаботно пожал плечами Дилюк, — уже много лет. Зато в студенчество все пари были за мной. Я не страдаю, если ты об этом. Просто воспринимаю как данность. Работе не мешает, я же не дегустатор или сомелье.               — Да, но… — Кэйа присел на диван, неловко потеребил ворсинки. Почему-то ему стало грустно от тона, каким Дилюк это сказал: словно бы это действительно было нормально. Словно он это заслужил. Почему?               Но Дилюк не собирался раскрывать свои тайны. Будто закрывшись, он прибавил громкость на маленьком телевизоре, где как раз шёл выпуск вечерних новостей. Жизнерадостный голос ведущей, рассказывающей, что в зоопарке у капибар родился малыш, заполнил подсобку, не оставив в ней шанса на откровенность. Когда он смолк, изображение сменилось, и Кэйа незаметно для себя вытянулся, услышав усталые, знакомые интонации. Следующий репортаж велся с заброшенных складов на окраине города, и на экране появилось лицо, которое он не мог не узнать.               Джинн.               — Они накрыли подпольную арену, — с удивлением сказал Дилюк и почесал пса за ухом. Кэйа хмыкнул: после той ночи Эола с его подачи развернула грандиозную операцию по поиску и аресту всех причастных. С ее методами дальнейшее лишь было делом времени, которое и настало сейчас. Дилюк прищурился, вчитался в бегущую внизу строку, — Она — заместитель главы полиции? Такая молодая… Я думал, там все в порядке очереди, а не по заслугам.               — Джинн — исключение! — Кэйа быстро написал ей в личку «поздравляю!!» и повернулся к Дилюку, желая объяснить. — Ты, наверное, не знаешь, но больше десяти лет назад полиция организовала особую программу по набору новичков. Хотели найти детей-вундеркиндов и взять их под своё крыло. Но первый год вышел провальным, то ли всех завалили, то ли просто нормы для сдачи были нереальными. Прошёл только один человек, да и тот потом забрал документы… В следующий раз подход серьезно пересмотрели, и Джинн сдала все экзамены! Она умница. Очень трудолюбивая и ответственная. С ней город может спать спокойно… Пока сама она заливает в себя энергетики как воду.               Кэйа хотел добавить что-то ещё, но Дилюк улыбнулся — мягко и горько — и все слова вылетели из головы. Глаза его, всегда яркие, потухли, превратились в едва тлеющие угли. Хотелось стереть эту грустную улыбку, изгнать пепел из взгляда, но Кэйа не мог, ведь даже не знал, чем была вызвана эта печаль.               Картинка на экране опять сменилась. Теперь там показывали соревнование по бачате. Ризли запрыгнул на диван, повозился, положил свою шрамистую морду на колени Кэйи и затих.               Кэйа отпил свой-чужой кофе, но не почувствовал вкуса.                             Сезон тайфунов и дождей миновал. На смену им пришло сухое, жаркое лето, чей жизненный срок уже перевалил за середину. Каждое утро он с Аделиндой обходил по кругу клинику и поливал розы и гортензии, медленно наливающиеся бутонами. Проходящие мимо собачники махали им руками, воробьи переругивались в густых кустах чубушника. Над крышами домов синело чистое, глубокое небо.               Аделинда, всегда готовая поддержать любой, даже самый пустой и бестолковый разговор, в это утро была непривычно молчалива. Так молчат люди, подбирающие слова, и Кэйа не торопил ее. Он наслаждался тем, как солнечный свет щекочет кожу — будто кто-то водит по ней перышком; как пахнет мокрая, темная земля; как ласковый, весёлый голос Дилюка вырывается из открытых окон — и может, коже его было так тепло совсем не из-за солнца.               Если бы злая ведьма превратила его в животное, Кэйа, конечно бы, запаниковал и потребовал себя расколдовать, но сначала… сначала бы он лёг перед Дилюком и почти заставил себя гладить. Лишь бы высечь из глаз улыбку, услышать мягкий тихий смех. Быть ему причиной.               — Кэйа, — прошептала Аделинда, привлекая внимание, и поманила за собой, под сень яблони. Оказавшись там, медленно, с чувством, вздохнула и спросила: — У тебя есть какие-то планы на лето? Отдых? Поездка к семье? Роад-трип с друзьями, например?               — Родных нет, так что этот вариант сразу минус, — сказал он. Женщина горестно свела брови, но Кэйа отмахнулся. Как там говорил Дилюк? Он принимал это как данность, вот. И не надо его жалеть, многим было куда хуже. — С друзьями-коллегами мы вместе никогда не отдыхаем: переругаемся в первый же день, превратим кладовку в тюрьму и будем сажать туда недовольных! Так что работа, работа и ещё раз… работа. Ещё взвоешь от моей продуктивности!               — Но ты был бы не против куда-то выбраться? — напирала Аделинда.               — Смотря куда… — протянул Кэйа: мало ли, что она придумала. — Смотря с кем…               — В коттедж на побережье к северу отсюда. Район там нетуристический, но очень приятный. Пляж, море, рыбалка. Дилюк.               Он вздрогнул, распрямился, посмотрел на неё в удивлении, почти шоке. Она что, хочет, чтобы они… Аделинда поджала губы, зашептала ещё тише, будто он мог их услышать:               — Дилюк не брал отпуск почти три года. Ему нужно отдохнуть. И тебе — не помешает. А вы сблизились за последнее время… И я подумала: может, ты будешь не против. Он ожил с твоим появлением, Кэйа. И я до сих пор не поблагодарила тебя за это, прости.               От последних ее слов в голове стало гулко и пусто, горячим жаром налилась голова, заалели скулы. Он закрыл горящее лицо ладонями, спрятавшись от ее внимательного взгляда.               — Он тебе нравится, — мягко продолжила Аделинда, ободряюще сжав рукой его плечо, — и ты ему — тоже… Поверь. Я знаю его почти всю жизнь — и он впервые смотрит на кого-то — так. Спасибо тебе за это, Кэйа. Действительно — спасибо.               — Я ведь ничего для этого не сделал, — глухо, неуверенно сказал он. То, что он чувствовал к Дилюку, было хрупким и одновременно невообразимо сильным. Таким, что он не мог подобрать слов: все они казались слишком глупыми и пустыми.               — Разве любовь измеряется только делами? — рассмеялась Аделинда. — Совсем нет, милый, совсем нет… Подумай о моём предложении. Я хочу, чтобы вы оба отдохнули. Нельзя молодым киснуть все лето в городе.                              Упирался Дилюк до последнего. Дрался как лев, как тигр, как медоед, как Геракл, как средневековый огнедышащий дракон, как левреточка Франжипани, пришедшая на стрижку когтей и увидевшая в клинике Ризли. Она закатила тогда форменную собачью истерику и отказалась уходить одна. Загадочная парочка переглянулась, девушка вышла из холла, а вернулась со вторым поводком и новым ошейником. Медсестры чуть не плакали, когда они уходили: люди, бережно держась за руки, и собаки, переплетясь хвостами. Но все было тщетно. У Аделинды был козырь, который она не побоялась использовать.               — Это, — пригрозила она, суя свой телефон под нос Дилюка, — номер профсоюза. Сейчас я нажму кнопку, позвоню им и расскажу, что один недобросовестный врач совмещает сразу несколько ставок и не отгуливает отпуск ни по одной из них. Или, хороший мой, ты соглашаешься, и мы забываем об этом. До следующего года.               Кровожадная улыбка не оставляла сомнений, что именно так она и поступит. Дилюк свёл брови домиком, и Кэйа хихикнул в кулак.               — Ладно. Неделя.               — Две.               — Полторы…               — Две недели, Дилюк, — отчеканила Аделинда, — и ни днём меньше. Я вызвоню тебя, если произойдёт экстренный случай.                              Во вторник утром, зашвырнув сумки с одеждой и припасами в багажник его старенькой хонды, они двинулись в путь. Дилюк молчал, дулся, пока они ехали по городу, тоскливо смотрел в окно. Чтобы не ехать в тишине, не копаться в собственных мыслях, Кэйа включил радио. Иногда эфир забивали помехи, и лишь когда петляющее шоссе оставило за их спинами высотки из стекла и бетона, музыка разлилась по салону: чистая и печальная.               — А как же цветок? — спросил Дилюк, будто цепляясь за последнюю соломинку. Будто Кэйа воскликнет «о боги, цветок!», развернёт машину и нежеланный отпуск закончится, так и не начавшись.               — Попросил соседку поухаживать за ним, — ответил Кэйа, порадовавшись, что тот наконец-то подал голос. — Она была рада, вроде бы. Ты голоден? Скоро будет кафе, где очень вкусные пончики. И пицца. И, увы, дрянной кофе. Так что будем страдать и пить. Пить и страдать.               Дилюк посмотрел на него. Ухмыльнулся.               — Страдать будешь ты один. А я выпью две чашки, дам чаевые и напишу отзыв, где похвалю только кофе.               — Ах ты!               К десяти утра на шоссе уже наползла оглушающая летняя жара. Они специально оставили машину под навесом, но даже это не спасло: весь салон пропитался духотой, а на приборной панели можно было спокойно жарить глазунью. Кэйа попытался включить кондиционер, но тот расстроенно булькнул древнее японское проклятие и затих. Поэтому, выезжая на дорогу, они опустили стекла: ветер давал хотя бы немного прохлады. По правой стороне шоссе гудели белоснежные ветряки, по левой— расстилались поля, засеянные кукурузой, амарантом и подсолнухами. Вдали виднелись заснеженные шапки извилистого горного хребта, делящего их страну на равные половинки. Ехать оставалось ещё часа два, когда Дилюк вдруг попросил:               — Расскажи о себе.               Просьба была внезапной, и Кэйа сначала хотел отмахнуться, описать своё бытие в общих чертах. Но Дилюк смотрел на него внимательно, пристально, то и дело смахивая с лица волосы, подернутые сквозняком. Кэйа сжал руль покрепче.               — Родителей я почти не помню, так, какие-то отрывки. Вырос в приюте. Было не так плохо, как ты можешь подумать, кстати. Нас вывозили на природу, постоянно какие-то экскурсии, занятия. Воспитательницы меня любили, да и в целом мы все там были умненькие-разумненькие. Выпустился, прошёл вступительные в полицейскую академию. Кантовался в общежитии, потом с однокурсниками снимали квартиру. Начал стажироваться в комиссариате, потом там и остался. Скучная жизнь, в общем.               — Совсем не скучная! — горячо возразил Дилюк, и Кэйа благодарно кивнул. — Но почему именно полиция? Была какая-то причина?               — Была, — согласился Кэйа и улыбнулся воспоминаниям, — Кто в детстве не бредит героями, которым не нужны плащи, чтобы вершить добро и наказывать плохих парней? А ещё… помнишь, я рассказывал тогда про экзамены для юных гениев? Услышал об этом по телевизору и понял: хочу попробовать! И сбежал из приюта.               Дилюк широко раскрыл глаза, и Кэйа рассмеялся.               — Подкопил денег, составил маршрут, думал добраться туда на автобусах и автостопом. Меня поймали в соседнем же городке, представляешь? И везли обратно на настоящей полицейской машине, рассказывая байки о детях, которых никогда больше никто не видел. Жаль, конечно. Сейчас понимаю, что даже зарегистрироваться бы не смог, но, может, хоть познакомился с тем единственным, кто прошёл в тот год…               — Но ты не отступился от своей мечты, — сказал Дилюк, — это очень… круто. Уверен, они без тебя там локти кусают.              Он не возразил, но и не согласился. Кэйа не считал работу в полиции вершиной своих жизненных амбиций. Да, у него хорошо получалось, он смог купить квартиру и свою хонду, нашел там друзей… Но…              Просто это было единственное место, где он чувствовал себя не таким одиноким.              Раньше.              Теперь — когда в его жизнь нежданно-негаданно ворвалась клиника с добрым, по-матерински заботливым голосом Аделинды, с врачами и медсестрами, которые были одной семьей, с Дилюком, который был…              Который просто — был, а мир от этого стал ярче.              Мальчишка из приюта, всегда отворачивавшийся от вида чужой любви и привязанности, вдруг стал ее частью.              Кэйа посмотрел на Дилюка мельком, не отводя взгляда от дороги, которая несла их все дальше и дальше. На волосы, которые продолжал трепать, путать ветер, на легкую полуулыбку в уголках губ. Дилюк качнулся к нему, оказался так близко.              Ему казалось, будто Дилюк хотел его поцеловать. Он хотел, чтобы Дилюк это сделал — вот так просто, без слов и прелюдий.              Но Дилюк только сказал:              — Смотри, Кэйа. Море.               Фермы по левую сторону дороги кончились, на смену им пришли холмы, заросшие выгоревшей от солнца травой, а за ними — синело, искрилось огромное море. Белые барашки волн набегали на берег, слизывали людские следы и песочные замки. Над далекими кораблями и лодками кружились чайки. Приземистые коттеджи возникали тут и там, словно большие ракушки. Кэйа облизнул губы, почувствовав солоноватый привкус разочарования во рту.              Море.               — Скоро приедем, — сказал он, сверившись с картой. — Надо предупредить хозяина?               — Не надо, — Дилюк зевнул, потянулся, выудил из кармана ключи: сегодня он был в обычной белой рубашке. — Дом принадлежит мне.               — Э?!               — Аделинда не сказала? — удивился он. — Я думал, ты знаешь. Однажды лечил кошку парня, у которого в тот момент было плохо с деньгами. А полгода спустя мне по почте пришла дарственная на этот коттедж. Я пытался его вернуть, но парень стоял на своём. А продать… как-то не доходили руки. Изредка вызываю сюда клининг или просто сдаю знакомым, чтобы он не рассохся окончательно. Внуки мисс Голд очень любят это место.               — Мисс Голд?               — Старушка с голубями, — пояснил Дилюк.               — А. О… — только и смог вымолвить Кэйа, — а быть ветеринаром, оказывается, выгодно.               — А то.               К коттеджу вела песчаная, каменистая грунтовка, но хонда, кряхтя и трезвоня подвеской, выдержала это испытание. Был он совсем небольшим, этот дом: одноэтажный, обитый голубоватым сайдингом, с верандой, где стояли два кресла-качалки, и вдовьим окошком наверху. Кэйа уже собирался выгружать их нехитрые пожитки, как Дилюк тронул его за рукав.               — Пойдём к морю. Ты рассказал мне о себе, так что и я… должен.               — Это не обязательно, — Кэйа заметил, как посерело лицо Дилюка, как опять — впервые за долгое время потухли его глаза, — это ведь не была… услуга за услугу.               — Нет. Но я хочу.               Вблизи море оказалось совсем не синим. Цветом оно напоминало бутылочное стекло, в какое разливают красное вино. С пляжа в него врывался старый пирс, на котором спорили чайки. Волны, высокие и плотные, брызгали горьковатыми, холодными каплями.               Дилюк стоял перед Кэйей, и его рубашку, брюки и волосы трепал сильный ветер.               — Я… я был… — его лицо исказилось в страшной печали, он задышал мелко и часто. Кэйа заметил, что его колотит крупной дрожью. — Прости, не могу. Сейчас…               Он вложил в руки Кэйи ключи с телефоном и вошёл, нырнул в море прямо в одежде.               Кэйа не успел ни испугаться, ни закричать: так быстро это произошло. Макушка Дилюка, алая, как пятно разлившейся крови, показалась у конца пирса. Исчезла, появилась вновь. Кэйа почти упал на песок, до боли сжимая ключи в пальцах, стараясь этой болью успокоить истошно колотящееся сердце.               Дилюк выбрался спустя десять минут. Или час. Или вечность. Присел рядом так, словно ничего не произошло. Кэйа открыл рот, чтобы высказать все, что рвалось: беспокойное, злое; но Дилюк опередил его.               С одежды и волос на песок капала вода — кап-кап-кап, кап-кап, и так же дробно он начал говорить, быстро, захлебываясь окончаниями слов:               — Я был тем мальчиком, который тогда сдал все экзамены в эту программу для гениев. Тем, кого ты так хотел увидеть. Хорошо, что не получилось — иначе я не смог бы смотреть тебе в глаза. Отец всегда хотел видеть меня полицейским, поэтому для него она стала почти навязчивой идеей. Меня забрали из школы, стали обучать на дому, возить на тренировки по борьбе, стрельбе и всему остальному. Я прошёл, но едва пересёк верхнюю границу. Не набрал высший балл… Он расстроился. Ему-то было надо, чтобы я сдал все на сто. Я разозлился: быть единственным, кто прошёл, но даже не получить в ответ «хорошо постарался». Мне было тринадцать, Кэйа, ради его мечты я бросил все, что любил тогда, и все равно… я все равно не был достоин его похвалы. Мы поругались. Кажется, я тогда впервые осмелился повысить на него голос. Домой мы должны были вернуться самолетом, но рейс отменили из-за тумана. Тогда отец арендовал машину, хотя все отговаривали. Но, наверное, он просто не хотел оставаться с неблагодарным сыном в однокомнатном номере ещё хотя бы ночь. На полпути, в пустошах, начался ледяной дождь. И град. Машину повело, нас выбросило с дороги, перевернуло. Отца рядом не было, только что-то скрипело и тикало, скрипело и тикало. Я не мог выбраться. Даже крикнуть — не мог. И больно не было, только очень, очень холодно.               Дробь его слов рикошетила прямо в душу. Кэйа придвинулся ближе. Хотел сказать: не надо, не надо, не говори, пожалуйста, я вижу, как сейчас тебе — больно. Сжал руки Дилюка в своих, почувствовав, какие они холодные.               — Нашла меня собака с одной из ферм. Привела хозяев, те пытались дозвониться до службы спасения, но связь пропала из-за бурана. Я бы замёрз там, если бы не они. Как-то им удалось меня достать, отнести к себе в дом. Я просил их вернуться за отцом, и кто-то действительно пошёл. Но вернулся не с ним, а с ветеринаром, который дежурил на соседнем участке: там должна была скоро разродиться корова, кажется. Он обрабатывал мне раны, зашивал прямо на обеденном столе и все приговаривал, что его точно посадят за оказание помощи без лицензии. Но все равно продолжал меня спасать. В следующий раз я очнулся уже в больнице.               Дилюк замолчал. Взглянул на их сцепленные руки, провел большим пальцем по косточке на запястье. Наклонился — и поцеловал тыльную сторону ладони: от этого умерло что-то внутри и ожило заново.               — Из меня не вышло ни хорошего сына, ни нормального человека, ни полицейского. Даже семейный бизнес я наследовать не могу — какой из меня хозяин винокурни, если я даже вкуса вина не чувствую?.. — он продолжил, не переводя дыхание. — Ты нравишься мне Кэйа, очень нравишься, я никогда такого не испытывал, не думал, что умею, но я не могу ничего тебе дать в ответ. Только себя.               Это было признание, это было предостережение. Море шумело совсем рядом, и в голове тоже — шумело так, что он не слышал своих слов, но продолжал что-то говорить. Что-то о том, какой Дилюк замечательный, что он никогда не встречал такого доброго, сильного и справедливого человека. Но слова не могли охватить весь простор его чувств, и Кэйа обнял Дилюка, ощутив, как одежда пропитывается морской влагой, как тело пропитывается чужим теплом. Заполняет его собой, наводняя лакуны, трещины и пустоты.               Они совпали идеально — не было ничего лишнего. Как последние детали сложной головоломки, как расколотый надвое камень, как пыль одной, давно умершей, но все ещё живой звезды. Как их тени сливались в одну на пороге «Рассвета», так сейчас они слились по-настоящему.               Кэйа держал его в своих руках — и вечное, неизбывное одиночество, давно ставшее его второй кожей, смывалось, растворялось в водах моря, чей цвет был так похож на бутылочное стёклышко.                              Мир забывает об их существовании. Или это они — забывают обо всем остальном? Размеренная, тихая жизнь, о которой до этого никто из них двоих даже не думал. Что так можно. Что это доступно — им.               С утра, проснувшись от криков чаек и бриза, Кэйа варит кофе и готовит завтрак, Дилюк — обед, на ужин они удят рыбу, собирают дикоросы и запекают картошку на костре у самого берега. Или, если хочется услышать голоса других людей (что бывает редко), выбираются в ресторанчик в центре соседней деревеньки. В промежутках, похожих на пятна солнечного света: купание в море, чтение книг вслух, разбор хлама на чердаке, исследование подвала, прополка сада.              Слизывать соль с пушистых рыжих ресниц. Танцевать босиком на песке. На спор кидать в воду камни-блинчики. Проходиться чаячьим пером: от подбородка вниз, кружить по адамову яблоку, щекотать ключицы.              Вспоминать на латыни названия частей тела и мимоходом, незаметно — «te amo», «я люблю тебя». Говорить на мертвом языке о живом.              Ночи, подернутые трепетом занавесок и шёпотом бриза. В эти часы, когда море сливается со звёздным небом, Кэйа целует кожу Дилюка — соль и корица, пытается осознать, что теперь это позволено. А дальше ничего не остаётся, потому что тело его тает под прикосновениями, выгибается навстречу, теряет разум и ориентиры, только там, где касается его Дилюк, оно ещё помнит себя, комкает простыни, скулит, молит, шепчет единственное, что важно: я люблю тебя, люблю, люблю. Te amo.               От подушек в их кровати пряно пахнет лавандой. Она растёт позади дома в маленьком, диком садике вперемешку с тимьяном, мятой и огуречной травой.               Кэйа бережно собирает ее, подвязывает на веревку, чтобы увезти с собой запах их близости. Близостей, исправляется он, потому что тело — это еще не все.                             — Ты пересолил яичницу, — недовольно бормочет Дилюк в одно утро. До первой чашки кофе он вообще хмурая лохматая сова, но впервые, кажется, прикапывается к еде. Кэйа оскорбленно фыркает в свою кружку, готовый встать на защиту своей готовки, но в голове щёлкает, и они замирают, изумлённо глядя друг на друга.               — Повтори, — просит Кэйа. Бухает внутри тяжёлое сердце: не может быть.               Дилюк отрезает ещё кусочек, аппетитно хрустит беконом. И зажмуривается от удовольствия.               — Как вкусно, Кэйа, — говорит он, и, наверное, глупо из-за такого плакать, но глазам уже мокро и солоно. — Как вкусно.               Дилюк говорит:               — Спасибо.               И оба понимают, что говорит он совсем не о завтраке.                              — Ты решил стать ветеринаром из-за этого? Того врача? — спрашивает как-то Кэйа. Весь день они плавали в море, пололи сад, бегали по пляжу наперегонки. Любили друг друга. Теперь он лежит и прослеживает пальцами старые, выцветшие шрамы: от татуировок-птиц на предплечьях до рубцов под коленными чашечками. Боится представить, как это было больно. Как страшно.               Дилюк щурится от этих ласк, как от солнца.               — Из-за него, да. В больнице я лежал долго. Наверное, просто не понимал, зачем мне излечиваться. Зачем мне вообще — быть. Я не мог смотреть Аделинде в глаза. Ни с кем не говорил. Почти ничего не ел. Он пришёл однажды, уже под вечер: стояла зима и я слышал, как падает за окном снег. Долго стоял, молча, и просто смотрел на меня. Так, словно я его подвожу. А потом, он был в безмерном пальто, завозился и достал из него котёнка. Маленького, слабого, только открывшего глаза. Положил на мою койку. Вот, сказал он, подкинули мне в кабинет. Себе оставить не могу, своих уже с десяток, тут-то и вспомнил о тебе. Если не можешь спасти себя, то спасай других. И ушёл. Я даже не успел спросить его имени и как он меня нашел совсем в другой части страны. А котёнок, это была девочка, пищала и тыкалась в мои ладони, ища молока. И я понял, что она не нужна никому, кроме меня. Что только мне до неё есть дело, — Дилюк хмыкнул, — это стало моим спасением: что кому-то я был нужен. Не знаю, как Аделинда выбила разрешение на то, чтобы она оставалась в палате. Я выкармливал ее смесью в пипетке, массировал живот, учил мяукать и вообще… Из больницы мы уехали вместе. Она до сих пор живет на винокурне, кстати, самая настоящая хозяйка. И вот так я оказался здесь.               Кэйа придвинулся ближе, спрятал лицо на его груди, зашептал в ключицу, чувствуя, как искорками зажигаются мурашки на бледной коже:               — Я уже говорил, какой ты замечательный? Скажу ещё раз: ты замечательный. Кошке, людям и миру очень повезло, что ты… вот такой.               Дилюк рассмеялся, погладил его по волосам.               — Ты тоже, знаешь ли, ничего.               — Эй!                             За три дня до конца отпуска над морем клокочет шторм. Само оно будто пожирает небо, становится мутным, грязно-серым от песка и водорослей. Они помогают рыбакам вытащить лодки на берег, запирают металлические ставни на окнах. Пока Дилюк убеждает обеспокоенную Аделинду в том, что все с ними будет в порядке, Кэйа вспоминает о креслах на веранде и собирается затащить их в дом: мало ли. По песку колотит крупный, холодный дождь, впитывается, оставляя за собой ямки, ветер пригибает травы к земле, срывает мелкие лепестки. Кэйа останавливается, замирает, охваченный буйством стихии, опять падает в темные воды печали. Он все ещё ненавидит бури.              Дилюк, тихо подошедший сзади, набрасывает на его плечи плед, обнимает со спины, сцепляя руки на животе. Когда-то считалось, что именно там скрывается душа человека, и она тычется Дилюку в ладони. Туго скрученная, сжавшаяся в комок, она разглаживается под его пальцами.              — Пойдём в дом, — шепчет Дилюк, и Кэйа чуть поворачивает голову, чтобы прижаться щекой к щеке.              Море ревет, качается бедный дом от порывов ветра, Дилюк целует Кэйю в висок, и ему впервые не холодно.                              Они возвращаются, но уже не такими, как были прежде. Пузырьки счастья кипят, лопаются под кожей, даже сам город за время их отсутствия окрасился в яркие цвета, а люди на улицах вспомнили, что такое улыбка.               Спать на диване в клинике тесно и неудобно, но они все равно делают это. Ходят по забегаловкам, составляя список самых лучших. Однажды Кэйа приводит Дилюка в свою квартиру, и они встречают соседку, которая невинно спрашивает, как там Люк и не выпустил ли он ещё бутоны. Приходится нервно засмеяться и долго прятать взгляд. И пригласить Дилюка остаться. Пока их тела молчали, уставшие от долгого дня, души говорили на собственном языке — новом и в то же время древнем, том самом, о котором знают все, но немногие ему научились. Они говорили, и чувство отверженности, одиночества пугалось их слов, шипело, обжигаясь, ускользало в тени, чтобы быть сожженным утренним солнцем. Каждую ночь над Кэйей смыкалось красное, огненное море, он тонул в его глубине, забывая о дыхании. О том, что такое — быть одному.              Дилюк спасал всех. И Кэйа не смог — не хотел — от этого отказаться.                       Наступает осень: позолотой листвы и инеем на траве по утрам. В воздухе парят паутинки и последние, самые безрассудные бабочки. Письмо от Джинн на личной почте он замечает не сразу.               «Кэйа! Варка подшаманил или подкупил кого-то, я не знаю и знать не хочу, но твое отстранение снимают через две недели!! Ты возвращаешься! Позвони скорее»               Он должен радоваться, но вместо этого отшатывается от экрана, словно буквы могут его укусить.               Закрывает. Открывает снова.               Он может вернуться?               Он должен уйти?               Отсюда, из «Рассвета», где каждый врач и посетитель уже стали насколько родными, что даже страшно?               Он не хочет.               Он…               — Поздравляю, — слышит он из-за спины. Оборачивается. Дилюк смотрит на него, но постоянно отводит глаза, не позволяет встретиться взглядом. — Через две недели? Устроим прощальную вечеринку.               — Я не… — говорит Кэйа, и тьма расползается под ногами, проникает в вены, и хочется потянуться к Дилюку и никогда его не отпускать. Получается лишь прошептать тихое: — Я не хочу.               — Неправда. Это ведь была твоя мечта, Кэйа. И ты наконец-то можешь вернуться туда, где твое настоящее место, — Дилюк говорит, и каждое его слово падает между ними, углубляет расстояние, невидимые нити натягиваются, рвутся: одна, вторая. — Ты любишь свою работу. Настоящую, а не перебирать бумажки и выписывать чеки в клинике.               Но и тебя я — люблю, думает Кэйа.              — Нам нужно прекратить, — говорит Дилюк.              — О чем ты?              — То, что между нами было, — говорит он. — У нас не получится, Кэйа. У меня не получится.              «Было». Не «есть». «Было».              — Почему? — Кэйа не узнает свой голос. Не узнает Дилюка.              Почему?               Стой.               Не уходи.               Почему.               Почему ты даже не смотришь на меня?               Почему отказываешься — от нас?               — Я скажу Аделинде. Она все подготовит. Если хочешь — можешь уйти раньше, отдохнуть перед… — Дилюк говорит что-то ещё, но Кэйа его не слышит.              Он встаёт и подходит к нему, и Дилюк смотрит в ответ — безразлично, стыло.              Так холодно, что безвольно опускаются руки.                             В последний рабочий день барабанит по улицам дождь. Дилюк не приходит, сказавшись больным, а новая девочка, Эмбер, пришедшая на место Кэйи, ходит по клинике с восторженными глазами и засыпает вопросами: а главный врач — он какой? Очень строгий? У нас на курсе о нем ходят легенды!               — Самый лучший, — честно отвечает Кэйа, и внутри даже не болит. Он все ещё не верит, что Дилюк это сделал. Нет-нет. Он не мог. Это был кто-то другой. — Помогай ему и не давай пить больше трёх кружек кофе в час.               — Будет сделано! — хохочет девчушка. — Не беспокойтесь, капитан Альберих!               Аделинда обнимает его в темноте холодной ночи. Он кладёт голову ей на плечо, зарывается носом в халат. Он не понимает, почему.              Дилюк не приехал.               Они ведь могли бы.               Они все ещё в одном городе, никто не умирает и не собирается, они могли бы снять квартиру, или Дилюк переехал бы к нему, а Кэйа встречал бы его после работы.               Почему?               — Я тоже не знаю, Кэйа, — шепчет Аделинда, — он не говорит об этом со мной. Совсем почти не говорит с людьми, ты заметил? Может, он боится, что больше тебе не нужен. Может, боится тебя потерять. Я не знаю… Мы будем по тебе скучать. Заезжай, если будет время. Здесь всегда тебя будут ждать.                                             …Если вдруг у него выдавались свободные ночи, хотя Кэйа специально делал все мыслимое и немыслимое, чтобы такого не случалось, он обнаруживал себя на парковке у чёрного входа. Сам не мог понять, что, какое наваждение, колдовство, магия, какое чувство вело его сюда, но только здесь, на пятачке, среди других машин, Кэйа чувствовал, как натянутый до удушья поводок начинал ослабевать. Район затихал: окна домов чернели, ловили на себе отражения фонарей. Но в некоторых квартирах все ещё горел свет. Кто-то не спал там, в эти тёмные, предрассветные часы. Может быть, ждал, пока в замке знакомо повернётся ключ. Может быть, дверь давно была открыта и теперь люди просто сидели, обнявшись, не разнимая рук. Может быть, кто-то знал, что дверь уже никогда не откроется, но все же, но все же… не мог перестать ждать. Для каждой квартиры Кэйа придумывал собственную историю: весёлую, грустную, счастливую и не очень. Когда в одной из них все-таки гас свет, он желал ее обитателям спокойной ночи. Делал все, лишь бы не смотреть на заветные окна, расцветающие тихим пожаром ночных ламп. Лишь бы не думать, чем занимается там единственный обитатель.               Вот сейчас, наверное, Дилюк обходит стационар: проверяет, все ли хорошо с теми, кто там остался, а сейчас вернулся в регистратуру и перенёс в свой кабинет дела за день, чтобы проверить, не допустил ли ошибки. Потом он встанет, нальёт себе кофе — две с половиной ложки, немного сливок и корицы, включит компьютер и будет вносить в истории болезней новые варианты лечения.               Мир не заслуживал Дилюка. Человека, который спасал всех, кто постучится к нему в дверь. Человека, который, спасая других, так и не смог спасти себя самого.               Кэйа чувствовал, как внутри — без места и названия — болит, пульсирует. Она, это ноющая боль, расходилась по телу волнами моря, чьи воды цветом напоминали бутылочное стеклышко. От неё, как верно говаривала старушка с голубями, мисс Голд со своими загадочными внуками, не существовало ни уколов, ни таблеток.               Лишь когда свет в окнах моргал и затухал, когда киноварь рассвета ложилась мазками красок на чистое небо, Кэйа отбрасывал навзничь сидение и, обхватив себя за плечи, засыпал тоже. Последней мыслью всегда было:               Спокойной ночи, Дилюк.               Сладких снов.                             Он скучает. Он так невообразимо скучает.              Тоска заполняет его квартиру невидимым, ядовитым дымом. У канны высыхают цветы, желтеют кончики листьев. По имени он не называет ее ни вслух, ни мысленно.              Город, всегда казавшийся таким большим, становится ужасно темным. Кэйа едет по делам в главным архив и видит на бульваре госпожу Муд. Ее приобнимает мужчина с бронзовой от загара кожей, а Шепард идёт впереди, гордо приподняв голову и высунув язык. С утра перед работой он стоит на перекрёстке, ожидая зелёного сигнала, и замечает девочку с золотой кредиткой, Нахиду. В гладко отутюженной форме элитной гимназии и ярко-зелёных резиновых сапожках она прыгает по лужам, пока женщина, высокая, красивая и мудрая даже на первый взгляд смеётся и кружится на одном месте, поднимая в воздух последние золотые листья.              По радио играют песни, которые любил напевать Венти.              В парке, где они с Эолой и Микой устраиваются на ланч, к Кэйе подбегает Конфуций и кладёт перед его ногами мячик: давай играть!              Кошечки Эи и Макото появляются в рекламе премиального корма.              В его спальне пахнет лавандой, хотя он и выкинул ее давным-давно.              На связке его ключей болтается сова-бочонок. Дилюк однажды просто вложил брелок в его руки, смущенно выдохнув: хочу, чтобы у нас были одинаковые. В этом же кармане, сменяя одну куртку и пальто за другим, ездит и еще один ключ. Дубликат от его квартиры, которые так и не успел отдать.              Как-то раз он шагает по улице и застывает от странного дежавю. Пейзаж вокруг ему незнаком, но чувство никуда не девается. Кэйа замирает, прикрывает глаза, стараясь понять, чем оно вызвано.              В зимнюю серость врываются запахи и звуки летней ночи: новый асфальт, прошедший дождь, туман, висящий в воздухе, далёкий шум машин. Тяжесть цветка у него в руках. Тяжесть на сердце. Дилюк, идущий рядом.              Сейчас их следы на дороге почти незаметны, только наугад можно нашарить те самые впадины.              Может быть, они действительно вцепились друг в друга просто чтобы изгнать из себя одиночество. Хоть на чуточку, хоть на мгновение. Ощутить себя нормальными, полноценными людьми. Может быть, не было в их близости того самого «до конца и до смерти». Может, они бы разругались спустя время. Может.              Но Кэйа не хочет обманывать сам себя: если до сих пор, встретив на улице что-то алое, он выворачивает шею, если услышав смутно похожий голос он бросается навстречу, если человек проник так глубоко, что достать его, не изранив душу, не получается — то что это, как не древнее проклятие-благословение?              «Te amo» — шепчет Дилюк в его памяти.              «Я тебя люблю» — отвечает Кэйа.                             Самая неожиданная встреча поджидает его в верховном суде. Туда он едет самовольно, наплевав на правила и приличия: финальное слушание по подпольной арене все время откладывается по прошению адвокатов. Кэйа собирается найти назначенного на этого дело судью и поговорить с ним лично, убедить, что обвиняемые недостойны ни жалости, ни снисхождения.              Он как раз проходит по открытой всем ветрам и метелям галерее, когда слышит радостный лай, а с ног его сбивает огромная, пушистая туша.              — Ризли! — изумляется он, пока пёс топчется по нему лапами и норовит слизать с лица, как минимум, брови. — Что ты тут делаешь, дружище?              — Ризли, нельзя, — раздаётся знакомый голос, полный спокойствия. Кэйа задирает голову и ахает: перед ним тот самый мужчина из загадочной парочки. — Прошу прощения, Кэйа, Франжипани с женой и дочерью уехали на гастроли, беру его с собой, иначе он превращает наш дом в карцер… Хм, где мои манеры. Вы хотели что-то обсудить, капитан Кэйа? Я к вашим услугам.              Кабинет верховного — кто бы мог подумать! — судьи размером с холл в «Рассвете», а вот диванчики неудобные, на таких не поспишь, коротая ночи. На аскетично пустом столе лишь графин воды и фотография в позолоченной рамке. Кэйа присматривается и изумляется в очередной раз за день: их все-таки двое! Этих девушек двое!              Господин Нёвиллет прослеживает направление его взгляда и улыбается: тепло и гордо.              — Моя жена и дочь.              — Как две капли воды! — говорит Кэйа и признаётся: — в «Рассвете» даже был спор насчёт этого.              — Неужели? — Нёвиллет мягко смеётся, — Фурине это понравится, она любит производить обманчивое впечатление. А моя любовь, должно быть, впишет это в новую пьесу. Она режиссирует и пишет сценарии на каждое представление, где играет наша дочь. Из них вышел великолепный дуэт… Не игра, а жизнь. Но вы пришли сюда не за этой тайной, не так ли? Расскажите, что вас тревожит.              Кэйа рассказывает. Про ночь, когда на пороге клиники появился Ризли, про нож и угрозы от бритоголового братка (и вдруг думает со страхом: что, если бы меня там не было? Что, если это случится опять?), про его друзей на байках и арену, где подпольные собачьи бои были самим безобидным действом, потому что при аресте вскрылось куда больше мерзкого.              Нёвиллет слушает Кэйю внимательно, не перебивая, но к концу рассказа его глаза темнеют, становятся хищными, словно бы нечеловеческими. На прощание они пожимают руки, и Кэйа слышит тихое, не предназначенное для чужих ушей: как судья я не могу в это вмешиваться, но я вмешаюсь. Уходит он с осознанием выполненного дела.              В клинике в эту ночь горит только дежурный свет. Аделинда писала, что новая девочка, осмелев, выгоняет Дилюка с работы шваброй. Он смеётся, представив эту картину, и едет домой.              В квартире холодно.              Он скучает.                     Рождество он проводит в комиссариате, подменяя более удачливых коллег, которым есть куда возвращаться в этот светлый и семейный праздник. Слушает «ABBA», грызет твердый имбирный пряник, играет сам с собой в крестики-нолики и не думает, не думает, не думает. Как это могло бы быть. Интересно, у Дилюка есть ядовито-зеленый свитер, такой колючий, что носить его сродни пытке? Особенно на голое тело… Кэйа бы мог помочь ему с этим.              Боги, о чем он думает.              Они даже с Рождеством друг друга не поздравили, а он все не может забыть, какого это – касаться Дилюка. Чувствовать на коже его дыхание.              Эола врывается в здание в час ночи, чуть не вынеся дверь с ноги.              — Чтобы я! Еще хоть раз!! Согласилась отмечать Рождество с семьей!!! — скрежещет зубами она, — Я предотвратила массовое убийство и мне даже не сказали спасибо!              И садится прямо на пол, приняв позу лотоса и прикрыв глаза. Кэйа подходит ближе, выставив руки перед собой в защитном жесте.              — Ты еще тут… — продолжает Эола, — грустный. И печальный… В сумке шампанское, которое я не успела разбить ни об чью голову. Бери — и вали. Эта ночь не выдержит нас двоих, слишком много разбитых сердец на одну комнату.              Кто-то все-таки не утерпел и развесил по окнам и на крыше «Рассвета» гирлянды, прикрепил на дверь венок из настоящих еловых веток, шишек и остролиста. Кэйа подошел, потоптался на пороге, заглянул внутрь и отпрянул, увидев алый всполох волос. Положил в почтовый ящик неподписанный сверток: черный кашемировый шарф и маленькую бутылочку лавандового сиропа, чтобы кофе был еще вкуснее.              После он сидит в машине, откинув кресло, пьет шампанское — вот ведь дурость, той же самой марки, что и тысячу дней назад он пил, празднуя открытие стационара — прямо из горла. Вспоминает, как просыпался иногда посреди ночи, а взгляд Дилюка щекотал его кожу, сумрачный, далекий. Кэйа мягко улыбался, не выныривая из полусна, гладил по щеке — бархат и перламутр — и Дилюк целовал каждую костяшку, слизывая с них лунный свет, целовал так, будто Кэйа сейчас исчезнет.              — Что ты? — спрашивал Кэйа. — Что такое?              — Ничего, — говорил Дилюк, пряча глаза, — спи.              Может, он уже тогда подбирал слова для их расставания?..                            Было небольно, скорее просто щекотно. Погнавшись по переулку за контрабандистом, перевозящим заграницу ожереловых попугаев, Кэйа налетел на колючую проволоку и распорол свою любимую куртку — и бок. Негодяю, впрочем, повезло ещё меньше: он вообще свалился в открытый люк и завис на перекладине, неистово вопя о помощи. Сдав его в участок, Кэйа заехал в служебную клинику в соседнем квартале, показать, как он думал, царапинку. Но вместо этого его уложили на каталку, вкололи обезбол и повезли в операционную: отрабатывать, дезинфицировать и зашивать. Пришлось исхитриться, достать телефон и послать Аделинде краткую смс-ку (вечером, по приглашению месье Нёвиллета, они собирались сходить на закрытый прогон нового спектакля: о враче, который днём лечил животных, а по ночам надевал маску и спасал город от плохих парней, очень злободневная постановка, Кэйа был в восторге и очень хотел узнать, что по этому поводу думает Дилюк):              «Прости! Попал в больницу с боевым ранением ;) ничего серьёзного, но к началу уже не успею. Обязательно напиши потом, как тебе. А в пятницу можем сходить в кафе — расскажешь лично!»              Уже в отдельной палате, когда медсестры, осмотрев и померив температуру, пульс и давление, ушли, он осторожно касается пальцами шва под повязкой. И думает — Дилюк сделал бы это лучше.              Он хочет позвонить ему. Услышать его голос. Но телефон сел, зарядки нет, а просить у кого-то из работников — как он объяснит, зачем? Чтобы позвонить человеку, которому нет до него никакого дела?              Как глупо.              Как глупо…              Он незаметно выскальзывает через служебный выход, проходит несколько шагов и садится на ступеньки закрытого книжного магазина, свесив руки, спрятав лицо на коленях. Отчаяние накрывает его с головой, такое беспросветное, что становится больно дышать. Ему кажется, что ещё немного — и он потеряет сознание, поэтому прикусывает губы, заставляет себя дышать ровнее.              Это не помогает.              Быстрые, напряжённые шаги выводят его из оцепенения, Кэйа приподнимает голову и видит белые полы врачебного халата, чуть грязные на самых концах. Слышит сбитое дыхание. Видимо, кто-то в клинике заметил, что он сбежал, не дождавшись официального разрешения, и пришёл его искать.              — Послушайте, док, — начинает Кэйа, — со мной все нормально. Вы меня осмотрели, зашили, обкололи, что ещё вам надо? Идите обратно, холодно же, заболеете…              Но в ответ — лишь молчание, и Кэйа уже окончательно покидает уютные колени, чтобы посмотреть, кто же тут такой строгий выискался.              Перед ним — Дилюк.              Растрёпанный, мелко дрожащий, пытающийся дышать спокойно — Дилюк.              — Что ты тут делаешь? — в одном халате, летних кроссовках; видение, призрак. Колдовство, наваждение.              — Аделинда сказала… — говорит Дилюк и подходит ближе, и Кэйа чувствует знакомое тепло, чувствует, как переулок становится светлее. — Аделинда сказала, что ты…              О, Кэйе даже не нужно представлять, что могла сказать Аделинда. Наверное, расписала все в таких мрачных красках, что нужно бы подыскивать себе гроб и ползти на кладбище. Он цыкает: ну зачем? И задирает порванную куртку, показывая маленький пластырь с медвежатами на месте шва.              — Хорошо, — тускло бормочет Дилюк, пряча лицо в ладонях, и пятясь назад, — хорошо…              Кэйа не собирается его отпускать просто так. Он заслужил хотя бы извинений, хотя бы заурядного «мне жаль». Он ловит Дилюка за локоть, и чёрная птица клюет не кожу, а сердце — потому что касаться Дилюка: все ещё самое лучшее в этом мире.              Полурык-полустон, и Кэйю накрывает, сметает лавина огня и тепла. Дилюк падает на него, обнимает так сильно и крепко, что выбивает дух. И молчит, опять молчит.              Но так ведь не обнимают тех, с которыми все кончено? Да?              — Если ты сейчас не заговоришь, — шепчет Кэйа куда-то в ключицу, — я тебя стукну. Нет, укушу.              — Кусай, — разрешает Дилюк, — я заслужил.              Кэйа приноравливается, но в итоге только тычется носом. Нос — холодный, кожа — горячая, и от контраста немеет тело. Дилюк кусает первым. Он говорит:              — Я ненавижу больницы. Я ненавижу терять людей. Я люблю тебя. Я не умею их отпускать. Я люблю тебя. Я не люблю боль. Я боялся, что ты уйдёшь. Что скоро поймёшь, какой я неправильный и поломанный, не человек, а плохая пародия на него. Что тебе будет лучше без меня, там, где тебе действительно нравится быть, там, где твоя мечта, и работа, и жизнь. Я люблю тебя — и так боялся, что ты разлюбишь, хотя так будет честнее, правильнее, ведь я ничего этого не заслужил. Я решил сделать это первым, попытаться прекратить, когда ещё было возможно. Но ты был так глубоко во мне, Кэйа. Твои слова, твоя доброта ко мне, твоя улыбка. Я понял это, когда попытался все это извлечь. Но это все равно что терять сердце — невозможно. В твой последний день в клинике я не смог встать с кровати. И все это время, почти каждый вечер, каждую ночь мне казалось, что ты где-то рядом. Я думал, что схожу с ума.              Где-то на первом «я люблю тебя» Кэйа расслабляется, на втором — начинает медленно водить по худой, пожалуй, слишком худой спине руками, будто гладя бездомного пса. На последних словах он смеётся и чувствует себя таким легким, легче чаячьего пера:              — Вышел бы хоть раз на парковку, дурак. Могли бы мерзнуть в моей хонде вместе. Посмотри на меня. Ну же, давай.              Дилюк мотает головой, и приходится с силой оттянуть его волосы. Кэйа смотрит в его глаза: зимний рассвет, алое море — раз взглянешь в них и никогда не забудешь.              — Ты больше так не будешь? — спрашивает Кэйа со всей строгостью, на какую сейчас способен. — Ещё хоть раз, и я арестую тебя за разбитое сердце самого прекрасного капитана полиции. Повторяй за мной: «Я больше так не буду».              — Я больше так не буду, — послушно бормочет Дилюк.              — Хороший мальчик! — восклицает Кэйа и хихикает, когда Дилюк вздрагивает и глядит обиженно. Ох уж эта профдеформация. — А теперь мы встаём, и ты ведёшь меня домой. Проверишь мой шов и окружишь меня заботой и вниманием.              — Не веду, — говорит Дилюк, подавая ему руку. — Несу.              Тела их опять сливаются идеально. Кэйа думает, что, как только заживет эта глупая — но спасибо, что ты есть! — царапина, он тоже поднимет Дилюка на руки и немного мстительно соберёт его макушкой не один дверной косяк.              — Машина Аделинды за углом. Надо вернуть ее, пока она не заметила. Ты знаешь какой-нибудь круглосуточный автосервис? Кажется, я слегка ее поцарапал… Сто лет не водил сам.              — Аделинда тебя убьёт, — Кэйа смеётся, когда Дилюк перехватывает его поудобнее.              — Она побоится сделать это на глазах самого прекрасного капитана полиции.              Кэйа щипает его за бок: помнит, что там одно из чувствительных мест.              — Кстати, этот капитан только что подумал и решил, что собирается в длительный отпуск… и очень хочет, чтобы очень красивый, но очень глупый главврач одной ветеринарной клиники последовал его примеру. Возражения, кстати, не принимаются. Ты ещё не отсидел за свою самоволку.              — Хорошо, — смеётся Дилюк, — куда ты хочешь поехать?              С тобой — куда угодно.              — Мисс Голд говорила, что нет ничего прекраснее зимнего моря. А ещё мне нужна лаванда.              — Я перепишу этот коттедж на тебя.              — Ну-ну, о таких вещах говорят только после свадьбы, Дилюк.              — У нас и свадьба будет?              — Конечно! Венти будет держать кольца, а распишет нас сам верховный судья месье Нёвиллет.              — О боже, с кем я связался.              Так связался, что теперь навеки не отвяжешься, думает Кэйа, не в мою смену. Не в этой жизни. И даже не в следующей. Дилюк будет его во всех вселенных и вариациях, и пусть хоть кто-нибудь попробует этому возразить.              Начинается снег. Белые хлопья падают на ресницы Дилюка, застывают на них звёздной пылью. Кажется, они прошли уже не один угол, а машины все так и нет — а может, просто Дилюк не хочет выпускать Кэйю из своих рук и ходит кругами.              Кэйа смахивает снежинки, сдувает их с пальцев.              Куда бы сейчас они не поехали, все равно окажутся — дома.