Близости

             В холле мяукало, гавкало, рычало, щебетало, ругалось, фыркало, шуршало бахилами, звенькало карабинами поводков и молниями переносок, шипело кофемашиной — в общем, в ветеринарной клинике «Рассвет» царило обычное, ничем не примечательное утро. Через жалюзи пробивался плотный, оранжевый солнечный свет, коврами ложился на кафель, морковной краской покрывал сонные лица посетителей. Последний день осени в этом году внезапно выдался тёплым и ласковым, Кэйа даже заметил странных мушек, похожих на комаров, которые летали по городу ошарашенно и как бы вопрошая: что я тут делаю и что я вообще такое?              …Надо будет спросить у Дилюка, он обязан знать.              Кэйа зевнул, помотал головой, стараясь отогнать сон хотя бы на пять минуточек. После ночной смены он чувствовал себя варёной креветкой и мечтал только об одном: поскорее пробраться в кабинет Дилюка, растянуться на диванчике, укрыться одеялом, вставить беруши и поспать часов шесть так кряду. Но перед этим надо было передать Аделинде пакеты из кондитерской, зря он, что ли, вёз через весь город самые вкусные паштели, фруктовые тарталетки и торт? Коллегам на работе он проставился ещё ночью, но сюда, в свой второй сумасшедший дом, тоже не мог не привезти гостинцев. Тем более, если собирается украсть главврача на целые выходные — подумать страшно!              Дилюк сетовал: ты дурно на меня влияешь, и Кэйа радостно подтверждал: ещё как! За последние два года они не только обустроили свой коттедж у моря, но и выезжали на горнолыжный курорт (застряли на канатной дороге и два часа играли в слова, а потом поставили рекорд по длине поцелуя — жаль, никто рядом не мог это зафиксировать… или нет…); в палаточный лагерь около вулканического, цвета аквамарина, озера; на мыс, где хозяевами были не люди, а чайки — они облепили Дилюка, жалуясь на жизнь и прося хотя бы крошку хлеба, а Кэйа снимал, снимал, снимал; в маленькие городки, у которых ничего не было, только уютная тишина и дремучая простота глубинки… В общем, Кэйа крал Дилюка бессовестно, не испытывая ни капли жалости — а как ещё, если с ним хотелось объездить весь мир, увидеть в его глазах отражение чудес, запомнить навеки?              …Одно из первых их путешествий было довольно коротким. Дилюк захотел показать ему винокурню, место, где он вырос, место, куда боялся возвращаться. Машину они бросили в самом начале аллеи, сразу после кованных ворот, и Дилюк взял Кэйю за руку, повёл по мощеной речными камнями дорожке, а липы над ними цвели, и от запаха, сладко-пьяного, кружилась голова. Он полюбил винокурню — быстро и сразу, как домой вернулся, все здесь было знакомым: и выводок кошек, и дикий плющ, и озера с белыми лебедями вдали. В доме все дышало Дилюком, тоской пополам со радостью, и Кэйа ходил по нему, трогая корешки книг, перила лестниц, фотографии на каминной полке, знакомился с работниками, управляющим, пил вино, ел сливу, собранную с утра — узнавал его заново, по следам, отпечаткам. Узнавал — и влюблялся ещё сильнее, хотя казалось, что дальше уже невозможно. А потом Дилюк достал из рюкзака папку, вынул фотографию — где были они вместе, стояли на городской набережной после конференции, а незнакомый турист щелкнул их на мгновенную камеру, почтительно протянув снимок — и, расчистив место на камине, поставил его по центру. И сказал довольно, гордо:              — Вот так.              Это была не просто фотография на каминной полке, это было признание — окончательно и бесповоротное: ты теперь часть моей жизни, самая главная ее часть. Самая лучшая.              Кэйа тогда лишь мог беспомощно открывать и закрывать рот, а Дилюк взял его за руку и опять повёл куда-то, ступая уверенно, по-кошачьи мягко: в домик на дереве, в виноградники и заросшую розами и жимолостью беседку. И обнял его, прижав к колонне, забрался руками под ткань, под кожу, огладил крылья лопаток, и Кэйе казалось, что он взлетит.              …На сегодняшний день его планы, конечно, были скромнее. Поспать до вечера, задуть свечи, погладить и почесать за ухом всех в стационаре, сходить на ночной сеанс нового документального фильма про океаны (они стали фанатами), поужинать в том самом китайском ресторанчике, добраться до квартиры и уснуть, млея и тая в ободе рук.              Осталось только дождаться Аделинду, получить свою порцию объятий и поцелуев и пойти в кабинет…              Вездесущий Венти появляется на стойке администратора незаметно. Идёт к Кэйе медленно, подпрыгивая, танцуя сорочью цыганочку.              — Ты сегодня пр-р-ря-м-мо пр-раздник! — говорит он и склоняет голову, подставляя грудь под почесывание.              — А то, — весело отвечает Кэйа и чешет попугая по пёрышкам, — такой хороший день, чтобы стать старше!              — Верно-верно, — соглашается тот и вдруг требует: — Р-р-руку! Подарок!              Кэйа с готовностью подставляет ладонь, уже ожидая увидеть на ней очередной клок алых волос: Венти был постоянен в своих подарках, скоро уже можно будет парик сделать, но вместо этого птица кладёт в руку… кольцо. Довольно обычное, серебряное, с аметистовыми вкраплениями по дуге, приятное наощупь. Несмотря на кажущуюся скромность, Кэйа сразу может сказать (после серии ограблений ювелирных лавок и посещений ломбардов), что оно очень дорогое и, скорее всего, сделано на заказ в единственном экземпляре.              Господи всемогущий, этот разноцветный пройдоха стащил у кого-то кольцо и принёс его прямо копу. День, до этого светлый и радостный, делает неожиданный оборот. Дилюк их убьёт, обоих.              Кэйа быстро прячет цацку в кулаке, оглядывается по сторонам: но среди обыденного бедлама никто, кажется, не приметил их разговора. Наклоняется поближе к Венти:              — Милый, а у кого ты это взял? Давай вернём по-быстрому, а?              Например, Кэйа может просто сказать, что увидел его на полу: мало ли как оно могло исчезнуть с пальца?.. Его поблагодарят, и день будет спасён. Идеально. Он — гений!              Но Венти, почувствовавший, что дело пахнет палеными перьям, уходит в неосознанку:              — Не знаю! Не мое! Подкинули! Не хочу в следственный изолятор-р-р!              — Ах ты, — начинает Кэйа, но видит, что к ним, изрезая пространство, толпу и время, уже шествует слишком уж проницательная Аделинда. Надо бежать — и как можно скорее. В кабинете Дилюка есть экран, куда транслируется изображение с камер (нововведение, на котором настоял Кэйа вместе с тревожной кнопкой и сигнализацией), он быстро просмотрит их и вернёт пропажу. Поэтому он быстро машет Аделинде и шмыгает в служебный коридор, открывает нужную дверь и также молниеносно ее запирает. Переводит дыхание.              …Дилюк сидит за столом, что-то пишет в очередном заключении. Солнце золотит его волосы, превращая жидкую лаву в дикий степной пожар, абрикосовым светом ложится на бледность кожи и белизну халата. Услышав звук, он приподнимает голову. Хмурится долю секунды, а потом улыбка — в начале загораются любовью глаза, лишь после приподнимаются губы — затопляет собой всю комнату.              Кэйе уже не хочется говорит о кольце. Ни о чем, на самом деле, не хочется — только подойти, обнять, растечься, услышать «привет», закрыть глаза и навеки остаться вот так. Сколько же лет должно пройти, чтобы сердце перестало болеть, взрываться петардами от каждой встречи? Даже проснувшись поутру, Кэйа не мог заставить себя двинуться, встать, делать дела — только лежать, смотреть и любить: каждую чёрточку, морщинку, тень от ресниц.              Может быть, ещё не придумали такой единицы измерения?              А значит, ответ прост — вечность. И ещё немного сверху.              Но Кэйа — справедливый, ответственный полицейский. Хороший коп. Он должен, он обязан! Поэтому зарывает свои желания поглубже (но не очень глубоко), идёт навстречу уже вставшему Дилюку и протягивает кольцо.              — У нас небольшая проблема. Венти стащил, но так и не признался, у кого. Нужно срочно посмотреть камеры, пока никто не заметил. Они же работают, Дилюк? Дилюк?..              …Он вдруг понимает все — и сразу. По тому, как ломается улыбка Дилюка, по тому, как тот лезет рукой в карман брюк, как беспомощно поднимает глаза. Понимает — и не может устоять на месте, ноги не держат, приходится схватиться за стол, чтобы не упасть, не превратиться в лужу или пену морскую. Не хватает воздуха.              Кольцо — для него.              — Чертов Венти, — шепчет Дилюк, доставая маленькую бархатную коробочку в следах от клюва и птичьих когтей. Аккуратно берет с ладони кольцо, проводит ногтями по линиям: судьба, любовь, жизнь, брак, мудрость идёт к черту.              — Чертов Венти, — согласен Кэйа. Внутри не остаётся здравомыслящего. Всегда хмыкал, смотря мелодрамы, когда кто-то протягивал кому-то кольцо, а тот чуть ли не рыдал: вот что ты ревешь, подумаешь, возьми платок. Сейчас бы ему самому не помешал целый ворох. Тележка. Грузовик!              — Я хотел сделать это через несколько дней, на пляже, — голос у Дилюка мягкий, пуховый, концентрированная, неразбавленная нежность, такой можно очищать ржавчину, залечивать раны. — на нашем пляже.              Второе кольцо все ещё лежит на подушечке, ловит камешками-слезинками солнечный свет, искрится, так невозможно.              Не прав был Кэйа — не в одном экземпляре оно было сотворено. Потому что он никогда больше не будет один, только двое, и никак по-другому. Не получится по-другому.              Это ещё один шаг — с парных брелоков, дубликатов ключей, фотографии на каминной полке и столе в участке. Ещё один шаг, который они сделают вместе.              Дилюк бережно держит его руку. Поцелуи — не губами, но взглядом.              — С днём рождения. Ты — самое невероятное, что случилось со мной. Каждый день я хочу говорить «спасибо» тому дню, что свёл нас случайно вместе. Каждый день я хочу говорить «спасибо» — тебе. Ты нашел меня, окликнул, дал почувствовать вкус жизни. И я не хочу иначе, я хочу только с тобой. Кэйа, ты?..              Ему не нужно дальше продолжать. Скажи Дилюк ещё хоть слово — и придётся звать санитаров, Розарию и месье Нёвиллета, который прямо здесь и сейчас их обвенчает.              Дилюк понимает это — кольцо садится на палец идеально, словно так и было предсказано изначально. Зачем ещё Кэйе пальцы?              Нет, есть ещё одно дело.              Рука Дилюка — всегда крепкая, стойкая даже на самых сложных операциях — дрожит. Кэйа целует его в запястье, в ручейки вен, успокаивая — да, да, да, отныне и навсегда — да. Птицы на предплечьях вырываются из клеток.              …Они не слышат тишины, воцарившейся за дверями. Не видят, как Аделинда поднимает большой палец вверх, утирая второй рукой щеки, и весь холл взрывается одним громогласным «да» на языке людей и животных. Как Венти клюёт честно заработанную фруктовую палочку.              Они этого не видят. Только друг друга.              И этого — достаточно.