Отнюдь не цена

Пьер Кошон, конечно, предполагал, что с английским дипломатом придётся говорить не только о мире и войне, но и о чём-нибудь отвлечённом. Но что они не просто перекинутся парой вежливых фраз, а в первый же вечер отправятся пить кофе!.. Джон Тэлбот по-рыцарски галантен: он обращается на «вы», придерживает двери и обещает устроить экскурсию по городу, с которым он, прибывший раньше, уже успел познакомиться. Кошону приятно чувствовать себя… да, пожалуй, почти что в отпуске, где ему надо волноваться всего лишь о благе страны, а о нём позаботится кто-нибудь другой. Как бы смешно ни звучало, думать о стране ему всегда было проще. Джон Тэлбот охотно берёт заботу на себя, в течение дня поднося перекус и чай («Кофе не советую, он тут гадкий, лучше я вас потом отведу в одно место…»), напоминая размяться и проветрить комнату, где они ведут переговоры; вечером, как и обещал, провожает в кафе, а после ужина предлагает экскурсию. Кошон не может — да и не хочет — отказаться. Тэлбот, поправляя шёлковый платок на шее, предлагает уцепиться за его локоть, чтобы не споткнуться в сумерках, — а сам даже не снимает синие очки, за которыми с трудом угадываются глаза. Ему вообще видно что-нибудь? Судя по уверенным шагам — да. В общем, в свой номер Кошон возвращается… допустим, пока не счастливый, но довольный — это точно. Единственное, что его беспокоит, — ни один источник не упоминает о дипломатическом статусе Джона Тэлбота. «Когда же вы, маршал, успели сделаться дипломатом?» — думает Кошон, по диагонали проглядывая попадающиеся статьи вместо того, чтобы спать. Статьи, как сговорившись, молчат. Неужели его, маршала, привыкшего бить, а не говорить, просто взяли и отправили останавливать практически столетнюю войну? Вопиющая некомпетентность! А ещё, надо же, Тэлбот на всех фотографиях скрывает шею то платком, то шарфом, то воротником аж до подбородка. Стесняется полученных на войне шрамов: если приглядеться, от нижней губы тянется тонкий след, похожий на глубокую царапину? Параноидально боится, что его попытаются убить, вскрыв глотку? Просто не любит слишком сильно обнажаться, лицо и кисти — максимум? Или, ещё проще, это часть его стиля — как и очки, — и нечего тут придумывать. Следующим вечером они снова гуляют по городу, и Кошон, разглядывая дома, невольно задумывается: каково здесь жить? Он, умеющий легко уходить в себя, всё равно устал от войны — и с радостью сбежал бы в тихий уголок наподобие этого. Но — улиц и жителей всего ничего, не начнёшь ли буквально через неделю сходить с ума от скуки? С другой стороны, до Парижа час на поезде, а есть города и ещё ближе, катайся хоть каждый день, сюда возвращаясь лишь заночевать. Может быть, когда всё закончится… На третий день после ужина Тэлбот предлагает — вернее, просто сообщает с хитрой улыбкой: — У меня в номере есть бутылка вина. Тут бы напрячься, встревожиться: маршал, привыкший бить, зовёт на приватный разговор! — но Тэлбот прибавляет: — Вы можете взять с собой охрану; правда, их я за свой счёт поить не собираюсь. И Кошон безрассудно машет рукой: — Да к чему они нам, маршал? Посидим вдвоём. Ах, епископ, что это на вас нашло? Захотелось почувствовать себя обычным, не тревожным человеком?.. После третьего бокала Тэлбот гладит его по голове, зачёсывая за ухо волосы, и у Кошона всё плывёт перед глазами не то из-за вина, не то из-за этих прикосновений. «Не останавливайтесь, маршал, я уже не помню, зачем мы сюда пришли, но если просто выпить вина и отдаться в его власть — давайте же продолжать!» После пятого бокала Кошон, затаив дыхание, осторожно снимает очки Тэлбота — и то ли чудится, а то ли правда его зрачки на мгновение сужаются до вертикальных щёлок. Кто он, что он здесь делает, какова его истинная цель — ну не мир же, правда, не мир?.. Кошон разлепляет пересохшие от волнения губы: — Скажите, маршал… Я могу увидеть вашу шею? — Если вы того желаете, мессир, — оскаливается Тэлбот. И развязывает платок.

***

Голод, голод, голод. Джон Тэлбот — то, что привыкло откликаться на этот набор звуков, — пытается утолять его человеческой едой, но её отчаянно не хватает. Её никогда не хватает, только не такому чудовищу, как он. Согласно сложившемуся порядку, раз в месяц ему выдают человека (он, хотя и привыкший к людям, малодушно не интересуется, откуда эти жертвы), и Тэлбот либо растягивает трапезу на пару-тройку дней, либо, не в силах сдержаться, глотает целиком и несколько часов блаженно дремлет, наслаждаясь переполняющей — в буквальном смысле — сытостью и предсмертной судорожной вознёй внутри. Пусть он не бессмертен, пусть людям хватит точного выстрела в голову или сердце, чтобы его убить, — Тэлбот знает: вид его распахнутой пасти, тянущейся от рта до солнечного сплетения, заставляет их вздрагивать и отводить глаза. В этом его власть. Власть людей же в том, чтобы после долгих лет сражений отправить его во Францию под видом дипломата — с билетом в один конец. Выдавая инструкции, Тэлботу показывают фото мужчины едва ли старше его, с длинными тёмными волосами, в строгой рубашке, с крестом на груди. «Вот это французский посол, епископ Пьер Кошон, его ты должен убрать. Можешь просто убить, можешь сожрать, главное — чтобы об этом узнали». Тэлбот усмехается: ох уж эта иллюзия выбора, когда вы меня месяц не кормили. Или подразумевается, что он по ходу дела может сожрать кого-нибудь ещё? Тем более что епископ, кажется, довольно костлявый; не могли, что ли, кого повкуснее найти?.. Но он не спорит и не возмущается, молча кивает. В конце концов, он в этой игре — разменная фигура, чудовище, которое верно служило Англии и должно собой ради Англии пожертвовать: его, английского маршала, обвинят в убийстве французского дипломата, и когда ошеломлённая и разгневанная Франция, собрав войска, отправится мстить — она попадёт в заготовленную ловушку. Исход войны будет предрешён. Ну а он… Что ж, он порвёт столько глоток и вылакает столько крови, сколько сумеет, — пока его не убьют. Но до смерти — как ни смешно — надо ещё дожить, и прибывший рано утром Тэлбот изучает город, надеясь пробудить в себе что-то кроме жгучего голода. Это удаётся: не зря же его столько лет учили жить среди людей и быть — притворяться — человеком. В люди, правда, при этом толком не выпускали — ну так что же? Ему нравится гулять по вымощенными камнями улицам, пить кофе, касаться кончиками пальцев шершавых стен и спускающихся по ним виноградных лоз. Утром он заглушает голод очередной порцией человеческой еды — и ходит, ходит, ходит по городу, привычно спрятав звериные зрачки под цветными очками, а кусок пасти на шее — под шёлковым платком. Бездумно смотрит по сторонам, улыбается потому, что хочется улыбаться, а не потому, что того требует вежливость; а ещё — спускается к реке и долго стоит босыми ногами в холодной воде, проникаясь умиротворением, которое, оказывается, может накрывать не только после хорошей битвы. Что-то болезненно ноет внутри — Тэлбот убеждает себя, что это из-за долгого голода, но чувствует: боль совсем другая. Может быть, это пробуждается, проклёвывается то, что люди зовут душой. Думать об этом сладко — и страшно. Особенно после того, как он знакомится с Пьером Кошоном; особенно после того, как они в первый же вечер ужинают в кафе, гуляют по утопающему в сумерках городу, и пальцы Кошона лежат на его локте… Ночью Тэлбот, раскрыв пасть до первых клыков, впивается в предплечье и глотает собственную кровь, пытаясь вовсе не напиться — не сойти с ума. Чтобы убить Кошона, надо с ним сблизиться, но чем больше Тэлбот сближается, тем меньше ему хочется убивать. Вот бы и дальше просто гулять, пить кофе, совершенно по-человечески флиртовать, будто время здесь застыло и не идёт никакая война, не должны свершиться ни смерть, ни предательство. Но… Голод, голод, голод. Ему всё ещё хочется есть — до спазмов в желудке, до обнажающихся клыков, которые приходится, неловко отворачиваясь, скрывать от Кошона. А ещё он должен выполнить задание. Поэтому на третий вечер Тэлбот приглашает епископа Кошона в свой номер, надеясь, что сможет не сорваться — или хотя бы не сразу. Нет, конечно, было бы лучше раздеть его на пороге, проглотить и с чувством выполненного долга ждать разоблачения. Но Тэлбот не может не хочет боится, что не сумеет, только не после всего, что между ними было. Смешно: так привязаться за какие-то два дня. Глупо — но он будто впервые в жизни не может взять себя в руки и действовать чётко по инструкции. Будто он — уже не совсем он, будто этот город что-то сломал в нём, растоптал, разрушил. Или, может, прорастил?..

***

Хорошо, что пять бокалов вина кружат голову и прогоняют сомнения. И когда Кошон просит обнажить шею, Тэлбот радуется: ну вот, не придётся ничего объяснять, он будет в таком ужасе от вида зубов, что… Но Кошон почему-то не в ужасе — он заворожённо оглядывает раскрывшуюся в стороны челюсть, пробегает пальцами по клыкам, идущими от горла вниз по груди, и, оттянув воротник футболки, просит: — А вы можете?.. Облизнувшись, Тэлбот снимает футболку, распахивает пасть во всю ширь; осталось шагнуть навстречу, и дело будет сделано. Но Кошон смотрит на него так, как никто никогда не смотрел: с интересом, но не жадным, не хитрым, не расчётливым, а… кажется, восхищённым? С молчаливого разрешения он поглаживает пасть изнутри, и это оказывается щекотно и… приятно — хоть и хочется откусить ему руку, — совсем не так, как когда в желудке мучается, умирая, жертва. Как будет мучиться, умирая, он — потому что выбора нет. Кошон делает глоток вина прямо из бутылки и заглядывает в глаза: — Вы, наверное, собираетесь меня съесть? — Собираюсь, — облегчённо кивает Тэлбот; какой он догадливый и как хорошо это играет на руку. — Меня, видите ли, прислали устранить вас и тем самым разжечь скандал. И когда Франция пойдёт мстить Англии, их ждёт ловушка и поражение. — Сглотнув, он продолжает тише: — Перемирие — лишь предлог. Англия не собирается заканчивать войну. Бутылка в руках Кошона вздрагивает, он хмурится: — Предлог?.. А с чего я должен вам, английскому маршалу, верить? — Ни с чего, — соглашается Тэлбот и морщится из-за очередного голодного спазма. — Но я вас в любом случае сожру, уж извините, мессир епископ. Если вам нужно помолиться перед смертью — пожалуйста, я подожду, но… не слишком долго, ладно? «Что ты несёшь, мямля? Где военная чёткость, где решительность, где привычка отдавать приказы, а не бормотать просьбы?» Кошон машинально кивает, кажется, вовсе его не слыша; опустошает бутылку и, рассмеявшись, роняет её на ковёр, разжав пальцы. — А знаете, раз это всё предлог, то я даже рад, что вы меня съедите. Я так устал; надеялся, что вот-вот закончится война, можно будет пожить в своё удовольствие… — Он массирует виски. — Что ж, Господи, если ты решил благословить меня покоем вот так, пусть будет по-твоему. — И, не дожидаясь просьбы, он расстёгивает рубашку. Послушная жертва — это что-то новенькое, обычно их приходилось ловить, если привозили не вялыми от седативных. Впрочем, чем меньше он сопротивляется, тем всем же лучше. Последним Кошон, помедлив, снимает крест; вопросительно приподнимает брови: ну, мол, маршал, чего же вы ждёте? — и у Тэлбота впервые дрожат руки. Но опыт не пропьёшь, сколько вина в себя ни заливай; поэтому он отработанным движением поднимает Кошона (какой он лёгкий!), погружает его голову в пасть и проглатывает в несколько сильных глотков, морщась, когда длинные волосы скользят по пищеводу, спасибо, что в зубах не путаются. Ну… вот и всё? Отперев дверь — его ведь должны поймать, — Тэлбот опускается на пол и с непривычной нежностью поглаживает шевелящийся живот. Хорошо, что его убьют: пока он с трудом представляет, как жить дальше, хотя разум и ворчит — ну что, что изменилось, вы выпили пару чашек кофе, и вот ты уже чувствуешь себя последней мразью? Смешно, глупо — но он чувствует. Это война, здесь в порядке вещей улыбаться в лицо, а за спиной держать обнажённый нож. Тэлбот, зажмурившись, со всей силы ударяется затылком о стену, превращая в физическую боль то, что ноет в груди; и ещё раз, и ещё. Он, оказывается, ненавидит войну. Он, оказывается, ненавидит себя — ненасытное чудовище, проглотившее единственного человека, который взглянул не с ужасом или жадностью, а с восхищением. «Чем ты отличаешься от них, Джон Тэлбот, — от тех, кто растил тебя долгие годы, учил убивать и в конце концов отправил сюда?» А я разве могу от них отличаться?.. Но, может быть, он неожиданно неплохо представляет, как жить дальше, — только если, всю жизнь ведомый, сумеет сделать правильный выбор. Как это делается у людей, два пальца в глотку?.. …Пока Кошон, жадно дыша и вытираясь попавшей под руку одеждой, приходит в себя, Тэлбот на четвереньках подползает к рюкзаку и вытаскивает пистолет. — Я приставлю, вам останется только нажать, хорошо? — бормочет он, чувствуя, как вдоль позвоночника волнами прокатывается дрожь. — Я не смогу, я слабак; а вы скажете — это была самозащита… — Он ловит Кошона за руку, кладёт его палец на спусковой крючок и, уткнув ствол в свой подбородок, взводит курок. Мгновение они оба с ужасом смотрят друг другу в глаза. Потом Тэлбот запрокидывает голову и, зажмурившись, выдыхает: — Прошу, мессир… — И затаивает дыхание, боясь и больше всего на свете желая услышать выстрел. Тишина стоит такая, что он различает, как колотится в груди сердце — чтобы в следующую секунду замолчать, уже вот-вот, ну же, ну сколько ещё!.. Кошон медленно разжимает его вцепившиеся в рукоятку пальцы и отбирает пистолет. — Маршал, пожалуйста, успокойтесь… и скажите, как его разрядить. Только без резких движений! — Разрядите его в меня, — стонет Тэлбот, падая лицом в ковёр. Ему не доводилось болеть — всё-таки чудовищный организм крепче человеческого, — но, наверное, вот так трясёт в лихорадке — что стучат зубы и едва получается дышать?.. На разбитый затылок ложится тёплая рука, спускается на спину, гладит рёбра, и дрожь отступает ровно настолько, чтобы получилось вдохнуть и выдохнуть. И это уже неплохо. — Маршал, маршал, — с нежностью шепчет Кошон. — Дайте угадаю: вас худо-бедно научили быть человеком, но вот что делать с человеческими чувствами, не сказали? Вы были хорошим исполнителем, но вдруг почувствовали, как это — жить, и ваше… послушание дало трещину. Перевернувшись на спину, Тэлбот виновато смотрит на него снизу вверх, желая провалиться сквозь землю до самого ада и там обратиться в пепел. А Кошон, недаром епископ, улыбается улыбкой, теплее которой нет на свете, и гладит его горло, грудь и живот. «Я не злюсь, — говорят его прикосновения, — я не могу злиться на того, кто не знал другой жизни, кто был связан клятвой и приказом, кто лишь несколько минут назад обрёл волю». Тэлботу хочется плакать, но он понятия не имеет, как это делается — и способен ли он, чудовище, в принципе на слёзы. — Вы не думали, что будет, если мы заключим перемирие? Предлог предлогом, но раз уж мы оба дипломаты… — Не думал, — признаётся Тэлбот. — Я ведь всё-таки не дипломат; то есть формально я да, но… — Англия хотела всех переиграть, — усмехается Кошон, — но, быть может, это мы переиграем Англию. Как вам идея, м? Тэлбот неловко садится и касается губами его руки: за вами, епископ, я пойду куда угодно. Потому что я так хочу.