Госпожа, и не простая

      Стояла ясная, холодная ночь. Окружённый звездами полумесяц ярко мерцал в тёмном небе над разбитыми в поле шатрами. В военном лагере, над которым всего несколько часов назад столбом стояла пыль, было покойно. Лишь изредка тишина прерывалась ржанием лошадей, звоном их подков и шелестом ветра в высокой траве, покрытой сухой листвой.       Не было видно ни души. Воины, уставшие от дальней дороги, спали в палатках как убитые, набираясь сил, чтобы с первыми лучами солнца продолжить путь. Путь домой. С победой. Только эта мысль придавала им сил теперь, когда воинственный пыл уступил место усталости.       Конечно, иного исхода, кроме как победы Султана Сулеймана, никто и не мог ожидать. Никто не позволил себе и мгновения сомнений — каждому было известно, что Падишах выиграет эту войну, как и любую другую. Люди верили в своего Повелителя, люди молились за него. И вот, спустя почти два года, Сулейман, живой и даже почти здоровый, наконец направился с войском в Стамбул.       Домой.       Большая часть пути была пройдена, и, если условия были бы самыми благоприятными, в столицу Падишах прибыл бы всего через две недели.       Лагерь спал — и один только Сулейман беспокойно ворочался в своей походной постели, уставившись покрасневшими глазами в высокий потолок шатра. Его тело болело от физической усталости столь же сильно, сколько болел разум — от другой, эмоциональной. Боль эта не давала мужчине забыться сном.       Ему казалось, что за два года он постарел на десять лет. Падишах бы не удивился, увидев однажды утром в волосах первую седину. В его жизни было много походов, но этот показался Сулейману особо тяжелым и долгим. Он никому никогда не признался бы в этом, но ему было тяжело — иногда так тяжело, что он был готов опустить руки и лишиться всякой веры в себя. Вот только не мог он себе этого позволить. Не мог подвести себя, свою семью, своё государство, свой народ.       Сил почти не осталось, но Сулейман вставал раз за разом, повторяя себе, что вернётся домой, только победив врага — или не вернётся вовсе. Выбора не было — кроме как воевать до последнего. За свою империю, за свой народ. И враг был разгромлен — но какой ценой?       За победу Падишах расплатился своим здоровьем. Война отняла его силы, сломила, оставив ему только пустоту и боль.       Сулейман должен был признаться хотя бы самому себе: он уже не был юным, сильным и непобедимым воином. Возраст брал своё. Он очень устал — не только от войны, но в целом — от жизни.       Раны на теле заживали. Снадобья, что Повелителю давали знахари, помогали облегчить физическую боль. Но что можно было сделать, когда болела душа? Сулейман знал, и от знания ему было только хуже: самые глубокие душевные раны нанесли ему люди, в которых он больше всего вложил доверия, которых больше всего любил.       Никакая боль от ран на войне не могла сравниться с болью предательства человека, которого он почитал за родного, на честность и верность которого полагался многие годы. Во время битв с врагом Повелитель опасался за свою жизнь, и этот страх невольно заставил его переосмыслить многое. В том числе — задуматься, остался ли среди его близких хоть кто-то, кто действительно любит его, кто готов ради него на всё?       Никогда одиночество Сулеймана не было столь острым, как сейчас.       Возможно, Ибрагим его предал. Человек, которого он считал своим самым близким и верным соратником. Другом.       Мысль, что он, Сулейман, по напутствию своего Великого Визиря мог ошибочно казнить невиновного человека, была для него невыносимой. Совесть мучила Падишаха. С тех самых пор, как он осознал, что предоставленные Ибрагимом улики, указавшие на предательство Искендера Паши, могли быть фальшивыми, Сулейман утратил покой.       Стоило Сулейману закрыть глаза, как перед его взором возникал призрак Паши. Снова и снова он приходил к нему во сне и говорил, что был невиновен, что Ибрагим его оболгал, что Повелитель совершил огромную ошибку.       Падишах просыпался в холодном поту, задыхаясь от страха.       Чем больше Сулейман разбирался в данных ему доказательствах вины Искендера, чем больше сомневался в их правдивости, тем отвратительней он себя чувствовал. Он не мог найти ничего, что указывало бы на вину Паргалы — но лучше от этого не становилось. Вспоминая все поступки Визиря, на которые он просто закрывал глаза, Сулейман понимал, что Ибрагим вполне способен на предательство. Паша давно перестал следовать воле своего Повелителя.       Сулейман сам был виноват — он позволил Ибрагиму так себя вести, и теперь сам же за это платил. У него не было никаких доказательств предательства Паргалы. Но доверять ему, как раньше, Сулейман не мог, и каждое слово своего Визиря он ныне оценивал с подозрением.       Потеряв своего самого близкого друга, Повелитель понял, что он совсем один. Кто у него был, кроме Ибрагима?       Валиде, всегда бывшая на стороне сына, любившая его с первых минут его жизни до своего последнего вздоха, покоилась с миром. Кто остался у Сулеймана после смерти матери?       Хатидже, «любимая» сестра, которая при первом удобном случае отправила в его покои змею-персиянку? Сестра, едва не убившая его по незнанию? Женщина, что не признала своей вины, не раскаялась — даже зная всю правду?       Его первенец, Мустафа, который вырос таким же своенравным и непокорным, как его мать? Сулейману не нравилось, как старший сын держал себя, как он то и дело норовил проявить свой характер и противился отцовским приказам. Повелитель смотрел на Мустафу — и видел в нём, в его словах и поступках Махидевран. Он понимал, что наглое поведение юноши — последствие дурного влияния матери. Сулейману было больно, но он просто не знал, что с этим делать.       Или, может быть, любимая супруга? Его вечная головная боль. Гнев кипел внутри Сулеймана при мысли о ней.       Хюррем стала совсем неуправляемой. Вместо того, чтобы заниматься гаремом и воспитанием детей, она осмеливалась грубить ему, только и делая, что строя интриги и плетя заговоры против всех вокруг. Сулейман винил себя в том, что разбаловал жену, позволил ей возомнить, что она выше остальных и может творить всё, что пожелает. Выходит, Валиде была права: не стоило давать обычной рабыне столько свободы и власти.       Падишах был в отчаянии. Он ломал себе голову, не зная, что ему делать с Хасеки, как поставить распоясавшуюся мать своих детей на место. Сулейман, как ему казалось, перепробовал все способы, но ни один не сработал на ней так, как он хотел. Повелитель пошёл на крайние меры — завёл себе фаворитку. Он надеялся, что Хюррем воспримет это, как наказание, сделает выводы, переосмыслит своё поведение и изменится в лучшую сторону, чтобы вернуть его внимание и любовь.       Он был уверен, что так и будет. Но это не помогло.       Словами не описать, насколько Сулейман был шокирован реакцией Хюррем. Он ожидал всего — истерик у двери своих покоев, проклятий в свою сторону, угроз покончить с собой, убитой рабыни, даже яда в собственной еде — но только не холодности и безразличия, которые получил.       Несколько лет назад, узнав, что у него появилась наложница, Хасеки бы тотчас упала у его ног со слезами, мольбами и клятвами в вечной любви. Что же с ней случилось? Что изменилось? Неужели она… действительно разлюбила его? Хюррем? Как она могла? Сулейман отказывался верить в это, но… она не написала ему ни строчки за все это время. А он ведь ждал. Он хотел, чтобы она ему написала.       Падишах был страшно разгневан поведением своей Хасеки, но в глубине души он знал, что гнев его касается не только супруги. Сулейман не хотел признавать, что он сердился и на самого себя.       За то, что ему было не всё равно, разлюбила она его или нет. Он понимал, что, если бы она действительно была ему безразлична, его бы это так не волновало. Он сердился, потому что у него были чувства к Хюррем. Он был привязан к ней. Что бы она ни делала, сколько бы раз ни заставляла его сходить с ума от гнева, он всё равно любил свою Хюррем, и не мог ничего с этим поделать.       Смирившись с тем, что заснуть у него не получится, Сулейман с тяжёлым вздохом встал с постели. Чтобы собраться с мыслями и успокоиться, он достал из лежавшей в углу шатра походной сумки плотную стопку писем.       Развязав тонкую красную ленту, которой были связаны письма, он принялся перебирать их. Он пробежался глазами по исписанным чернилами листам пергамента, и на хмуром и уставшем лице его расцвела тёплая улыбка. Письма дочери всегда действовали на него как успокаивающий отвар, согревали сердце. Михримах, в отличие от своей матери, писала ему очень часто и с большим удовольствием.       Девочка подробно, но лаконично докладывала, что происходило в гареме и во дворце, говорила о том, как сильно скучает по отцу и молится за него каждый день, и, конечно, не забывала про матушку и братьев. Матушку Михримах упоминала особо часто. Чуть ли не в каждом письме она говорила отцу, что Хасеки ходит по дворцу сама не своя, не может найти себе места, и по ней видно, что она так изводит себя от тоски по своему Повелителю.       Сулейман был в замешательстве — если Хюррем, по словам дочери, так страдает без него, почему не написала ни одного письма, не извинилась за своё поведение? Это только усиливало его гнев, и в то же время… Падишах чувствовал, что в глубине души ему самому не терпелось увидеть знакомую копну рыжих волос. Он тоже скучал по Хюррем, хотя и не мог себе в этом признаться.       Стараясь отогнать мысли о супруге, Сулейман перечитывал те строчки, в которых его дочь с любовью и нежностью говорила о своих братьях. Михримах упоминала, как ей нравится учиться, читать книги и ужинать вместе с Мехмедом, играть с Селимом, Баязедом и Джихангиром, учить их чему-то новому и водить на прогулки в сад.       Его отцовское сердце согревала мысль, что дочь так хорошо ладила как со старшим братом, так и с младшими, и проводила много времени с ними. Михримах даже говорила, что помогла матери найти Джихангиру хорошего лекаря, который своими манипуляциями смог хотя бы немного облегчить боль мальчика.       Сулейман чувствовал, будто боль в его душе исчезала, а раны заживали, стоило ему вспомнить о детях. Мехмед, Михримах, Селим, Баязед и Джихангир — они были главной радостью и светом в его жизни. Ничто он не любил так сильно, как их.       Повелитель гордился своими Шехзаде: мальчики росли сильными, умными и храбрыми воинами. А дочь… Сулейман любил Михримах, свою умную и взрослую не по годам девочку, особой, трепетной отцовской любовью. Он был привязан к ней так, как не был привязан ни к одному из сыновей.       Порой он думал, что дочь — самый великий дар, который ему послал Всевышний. Она — ангел, не иначе.       Конечно, ему было грустно видеть, как быстро Михримах взрослела. Сулейману было больно думать о том, что, вернувшись домой, он увидит не маленькую девочку, с радостным визгом залетавшую ему на руки, а взрослую девушку. Повелитель хотел бы, чтобы она навсегда осталась ребёнком… Но, к сожалению, остановить время он был не в силах. Михримах, как и все остальные дети, росла, и ему необходимо было смириться с этим.       Мысль, что совсем скоро он будет дома и увидит всех своих детей, сможет обнять и поцеловать их, придавала Сулейману сил.       Радостный, нежный трепет наполнил отцовскую душу.       Сулейман вернулся в постель. Он настолько не хотел отпускать письма дочери, что засунул их под подушку. Впервые за долгое время обретя душевный покой, Повелитель устроился поудобней и закрыл глаза.

***

      В моих покоях было темно: оставленные служанками свечи почти прогорели, а небо за окном только-только начинало светлеть перед восходом солнца. Лунный свет, сочащийся сквозь занавески, падал на мою кровать. Было тихо, словно весь дворец заснул крепким сном. Я любила эти украденные моменты спокойствия всей душой.       Я хотела пить. Вероятно, это желание меня и разбудило. Осторожно встав с постели, стараясь не разбудить служанок, я на цыпочках подошла к столу с кувшином. Я замёрзла, пока наполняла стакан и пила воду, стоя босиком на каменном полу.       Поёжившись, я закуталась в тёплую ночную рубашку, чтобы хоть как-то согреться. Дрова в камине давно догорели, и огонь погас. Холод, пронзавший тело до костей, снова и снова напоминал о том, что подходила к концу осень. Моя третья осень в этом мире.       Сон ушёл окончательно. Ложиться снова не хотелось. Я обвела глазами комнату, зацепившись взглядом за отражение в темном зеркале. Девушка. Довольно высокого роста; тело её медленно зрело. Ткань ночной рубашки очертила вполне заметные формы: тонкую талию, небольшую грудь, слегка округлившиеся бёдра.       Иногда мне не верилось, что я так сильно изменилась за два года. Меня было не узнать.       Честно говоря, я немного скучала по пухлому детскому личику — оно казалось мне милым. От него не осталось и следа: детская припухлость пропала, черты лица истончились, скулы заострились. Густые русые волосы свободно спадали по плечам. В солнечном свете они отливали золотом, в неверном свете свечей поблескивали ещё и медью. Меня вполне можно было назвать красавицей.       Весной мне исполнилось четырнадцать. Совсем взрослой я не выглядела, но и ребёнком меня было уже не назвать.       Я отвернулась от зеркала, опустив глаза на стол. Рядом с кувшином лежала книга, которую я в который раз перечитывала. Сон не шёл, лежать просто так мне претило, так что я решила скоротать время до утра за чтением при тусклом свете почти догоревшей свечи.       Я взяла книгу в руки, чтобы вместе с ней вернуться в постель, и листок, которым я заложила страницы, выпал на пол. Нагнувшись, я подняла клочок пергамента, скользнув по нему взглядом.       Знакомый список имён. Я написала его почти два года назад, как раз перед тем, как Сулейман ушёл в поход. Список людей, которыми я должна была заниматься эти два года. Я записала их, чтобы никого случайно не забыть.       Я задумчиво смотрела на пергамент в своей руке. Поход был окончен, отец в пути и скоро вернётся в Стамбул. Самое время собрать воедино итоги проделанной за два года работы. Вовремя этот список попался мне на глаза.       Я потёрла виски. Сон отменялся окончательно.       Сжав листок в руке, я вернулась в постель. Закутавшись в плотное одеяло, я в который раз перечитала имена.       Родители. Здесь с места мало что сдвинулось — матушка всё так же обижена на отца, да и он на неё, судя по тому, что он не упомянул свою Хасеки ни в одном письме. Тут я сделала всё, что было в моих силах — Сулейману было известно через мои письма, как сильно матушка тоскует, изводя себя от любви к нему.       Это было правдой — я видела, как тяжело матушке было пережить разлуку с супругом, пусть он и причинил ей боль. Она страдала, но не могла переступить через себя и написать ему первой, и моё сердце болело за неё.       Я надеялась, что гнев Сулеймана за два года уймётся, что он сам истоскуется по матушке не меньше, чем она по нему. Теперь осталось только молиться, что они соскучились друг по другу достаточно, чтобы помириться.       Больше от меня ничего не зависело.       Матушка. Наши отношения с мамой — я только так называла Хюррем в своих мыслях — стали очень тёплыми за прошедшее время, и я не могла не радоваться. Я стала опорой ей, а она — мне. Она дарила мне материнскую любовь, тепло и заботу, и я отвечала ей тем же.       Пусть мы знали теперь, что матушка любила меня и моих братьев больше всего на свете, она осталась прежней — временами жестокой, жадной до власти и полной амбиций. Она готова была пойти по головам, чтобы достигнуть желаемого, и останавливаться не собиралась. Этого я в ней изменить никак не могла.       Но теперь я знала, что внутри этой несгибаемой, властной госпожи сокрылось трепетное, ласковое материнское сердце, ранимое и полное любви к детям. Мне стоило только попросить — и она была готова сделать что угодно ради меня.       Что, конечно, было мне на руку.       Мехмед. Я постаралась сделать всё возможное, чтобы завоевать доверие старшего брата, став ему самым близким человеком и главной опорой. Пока я не могла оценить, насколько хорошо у меня это получилось — Мехмед любил меня, доверял мне и прислушивался к моим советам, но влияние Мустафы пока никто не отменял.       Меня беспокоило количество времени, которое Мехмед проводил с нашим единокровным братом. Они были практически неразлучны. Я не могла ничего возразить ему по этому поводу, но прекрасно помнила сериальный совет Ибрагима Мустафе — втереться детям Хюррем в доверие и переманить их на свою сторону.       Не по этой ли причине у сына Махидевран внезапно проснулась «братская любовь»?       Вряд ли Мустафа мог смотреть на брата как на равного себе. Наивным, доверчивым Мехмедом с его слепой любовью к старшему Шехзаде было очень легко манипулировать. Я должна была сделать всё от меня зависящее, чтобы не позволить ему стать игрушкой в руках Мустафы (или Махидевран).       Вчера мы с братом, как обычно, ужинали вместе, и я, получив вести, что отец на пути домой, решилась впервые открыто заговорить с братом о законе Фатиха. Я попыталась осторожно напомнить ему обо всех угрозах Махидевран в нашу сторону, о том, что если Мустафа взойдёт на престол, мы все будем в опасности, и намекнула, что старший брат не сможет пойти против многовекового закона, как бы сильно он нас ни любил.       Конечно, реакция Мехмеда была вполне ожидаема, пусть и разочаровала меня: брат пришёл в ярость, он не поверил мне, едва ли не с пеной у рта доказывая, что я ошибаюсь насчёт Мустафы, что брат никогда не навредит нам. Я вынесла это стойко, спокойно выслушала его до конца, не перебивая, но стояла на своём, всем своим видом показывая, что не согласна с ним.       В конце концов, я дала Мехмеду шанс самому осмыслить мои слова, сделать верные выводы и принять решение. Я не могла сделать это за него — он должен был сам осознать и принять мою правоту. Я сделала всё, что могла, чтобы помочь ему это понять. Теперь дело было только за ним.       Можно было лишь надеяться, что Мехмед слышал и помнил слова, что я втолковывала ему всё это время, и что этого было достаточно, чтобы он включил голову, переосмыслил своё отношение к Мустафе и по крайней мере подошёл к пониманию, как на самом деле устроен этот жестокий мир.       Теперь только время покажет, были ли мои старания успешны.       Селим и Баязед. С ними, пожалуй, работать оказалось тяжелей всего. Я уговорила матушку поселить их в отдельные покои, и разговаривала с каждым братом по отдельности, часто играла вместе с ними. Но характеры у мальчиков были просто невыносимы — сколько бы раз я ни повторяла им, что они должны быть опорой друг для друга и держаться вместе, братья снова и снова спорили по любому поводу, продолжали своё соревнование и затевали драки. Они оба были одинаково упрямы, и я не могла справиться с ними.       Я не знала, что мне делать. Ни один доступный мне способ хоть как-то повлиять на братьев не помогал. Матушка, как и Мехмед, похоже, вечно были заняты собственными делами, не желая что-либо делать с противостоянием Селима и Баязеда. Если они вообще замечали его, то списывали на детские игры, не наблюдая в этом проблемы. А я, к сожалению, не была для мальчиков авторитетом.       Мне оставалось только надеяться, что, повзрослев и поумнев, Селим и Баязед начнут прислушиваться к моим советам. А пока мне нужно было наказать им, чтобы во время приветствия Повелителя они оба помалкивали — я помнила, что в сериале братья принялись спорить прямо перед отцом.       Посмотрим, послушают ли они меня.       Джихангир. За него я была рада больше всего. Матушке (с моей подачи, конечно) удалось найти действительно хороших лекарей, благодаря которым он имел относительно нормальное детство, хоть и рос с горбом на спине. Процедуры и лекарства избавляли его от боли, и мальчик бегал, гулял, играл вместе с братьями. В целом, он был хорошим, умным и очень даже развитым на свой возраст ребёнком.       Джихангира чуть ли не на руках все носили: как самый младший ребёнок, и к тому же больной, он был окружён вниманием и любовью. С одной стороны, я была рада такой заботе о нём, с другой это… беспокоило меня. Я помнила, к чему это привело в каноне: взрослый Джихангир любил манипулировать чувствами родных ему людей. Мне бы не хотелось, чтобы он вырос таким.       Помнила я и то, как он, став взрослым, спелся с Мустафой. Если бы их тандем сложился и здесь, это было бы, мягко говоря, очень неприятно. Я намерена была не дать этому случиться, чего бы это мне ни стоило. Я делала всё, чтобы Джихангир проводил свободное время с Баязедом, Селимом, Мехмедом и мной, а не с единокровным братом.       Я была очень благодарна Сюмбюлю за то, что он нашёл мне хорошего мастера, который по моим рисункам вырезал из дерева разные фигурки, пирамидки, кубики, чтобы я могла играть с младшими братьями. Селим, Баязед и Джихангир пришли в восторг от строительства замков из разноцветных деревянных деталей.       Было радостно, что я смогла занять мальчиков полезными и интересными играми, чтобы у них не было времени на глупости, споры или сближение с Мустафой.       Мустафа и Махидевран. С обоими я, как и планировала, старалась не пересекаться. Два года я разговаривала с ними только при крайней необходимости, когда по-другому было просто никак. Я прекрасно видела, как у Мустафы сжимались челюсти от одного только взгляда на матушку, как Махидевран при любом удобном случае пыталась задеть Хасеки острым словом или вывести на конфликт.       Я видела, но стояла в стороне — и пока молчала. Главным моим оружием против Мустафы и Махидевран были вежливость и соблюдение дистанции. Это была не моя война… пока не моя.       Из груди моей вырвался тяжелый вздох. От размышлений разболелась голова, и меня снова стало клонить в сон, хотя за окном уже рассвело. В списке, к счастью, осталось только одно неприятное мне имя.       Хатидже. Она раздражала меня больше всех остальных, и мне очень не хотелось с ней видеться, но выбора у меня не было: я должна была знать, что на уме у моей психически нестабильной тётушки. Я ездила к ней во дворец довольно часто: чаще — с Гюльфем, иногда — с Махидевран. И раз за разом я только сильнее убеждалась: Хатидже была лицемерным и неприятным человеком.       Я едва не скрипела зубами всякий раз, когда Хатидже, нацепив лживую улыбку, говорила, как сильно она любит и меня, и мою матушку, и моих братьев. Мне тяжело было улыбаться ей в ответ, в то время как я прекрасно знала, что на самом деле она готова была бы уничтожить всех своих родных, включая меня, и глазом не моргнув.       А уж когда она начинала плакать, чтобы вызвать жалость к себе… Я только держала лицо, лишь бы не показать степень своего отвращения к ней.       Впрочем, эти два года я держалась хорошо. Я вела себя с Хатидже очень осторожно, и, думаю, она не смогла увидеть во мне ничего подозрительного. Сестра Повелителя смотрела на меня, как на маленькую наивную девочку, и не воспринимала меня всерьёз — и так было только лучше для меня.       Засунув пергамент под подушку, я потянулась на постели и зевнула. За окном вставало солнце. По моим подсчётам, до того, как во дворце снова проснётся жизнь, ещё оставалось несколько часов. Я решила, что успею хотя бы немного поспать до того, как служанки разбудят меня.       Относительно спокойные дни заканчивались. Повелитель на пути домой, и вскоре во дворце снова забурлит жизнь, снова начнутся конфликты и интриги… На горизонте у меня было много новых проблем и испытаний, «милостиво» подброшенных судьбой. Разбираться с ними нужно будет по мере поступления.       Да, я волновалась, но ещё я верила в свои силы. Верила, что у меня получится. Что я справлюсь.       Засыпая, я вспоминала человека, которого мне не терпелось увидеть снова. Стоило мне вспомнить его имя, как всё тело охватывал трепет, а на губах сама собой возникала улыбка.       Рустем…