Je suis avec toi.

And if you're still bleeding, you're the lucky ones

'Cause most of our feelings, they are dead and they are gone

We're setting fire to our insides for fun

Collecting pictures from a flood that wrecked our home

It was a flood that wrecked this home

(Youth — Daughter)

Он умер? Говорят, что после смерти ничего нет. Но индивидуальной смерти не существует. Смерть — это вселенское событие. Даже после смерти мы постоянно бодрствуем и изо дня в день продолжаем что-то обдумывать, принимать решения. Сёхэй — медик, он привык смотреть на смерть с научной точки зрения через призму химии и биологии. Смерть — это не конец жизни, а состояние, когда организм перестает поддерживать свои жизненные процессы, и это событие неизбежно связано с изменениями на клеточном и молекулярном уровнях. Сёхэй сомневался, что есть что-то после. Его не мучила совесть, когда он убивал несчастных, перешедших дорогу мафии, потому что знал, что после ничего нет. Бедняги не будут вариться в адском котле и не воспарят в небо. Они останутся здесь, свободные. Он не боялся смерти сам. Он воспринимал возможную смерть, как данность. Что-то неизбежное, как и рождение. Если бы Сёхэй умер, его бы кремировали, ссыпали в дешевую урну, и развеяли бы в первый день зимы где-нибудь над Оокой с Сакурагавы. По крайней мере, такую последнюю волю он написал в завещании пару лет назад. Сёхэй был предусмотрителен. Роскошных похорон такому отбросу, как он, в обстоятельствах простого человека — не видать, но к его несчастью Чуя мог бы позволить ему пышную церемонию, как полагалось: с погребением в приличном гробу, с отпеванием в храме, возжиганием благовоний и прочими помпезностями. Это всё было бы церемонией для одного лишь Накахары — способ убедить себя, что он сделал всё правильно — потому что Сёхэй был уверен: никто больше не пришёл бы с ним проститься. Кажется, даже Акутагава и Коё обошли бы обряд стороной. Оока чувствовал отголоски боли. Весь мир где-то там, вдали от него, пока он был здесь. Один. Он правда умер? Если так, то почему оглушительную тишину в его разуме прерывает шум его мыслей? Сёхэй испытал раздражение, когда в пустоте раздался скрежет. Секунда. Две. Скрежет повторился. Он был похож на тонкий писк, неприятный, давящий, требующий внимания. Сёхэй увидел свет, сквозь полуприкрытые ресницы. Его глаза тут же заслезились с непривычки, и он закрыл их. Сколько он провёл… вот так? По ощущениям, не меньше суток. Аппарат ИВЛ снова противно запищал. Теперь Сёхэй действительно мог помериться своей живучестью с тараканами. Звуки вокруг для него оставались далёкими и приглушёнными, как будто он находился где-то под водой, прячась от света. Только спустя пару минут он смог различить негромкое: «Эй?» Он вздохнул — он наконец дышал сам, не полагаясь на чёртов аппарат жизнеобеспечения — и снова попытался открыть глаза. Лампа на потолке то двоилась, то троилась, но наконец слилась воедино. Он смерил взглядом капельницу, явно не первую и уже наполовину пустую, через которую в него вливали гипертонический раствор. Всё вокруг шумело: бесконечные сигналы медицинского оборудования, гул в ушах, его собственное дыхание, дыхание человека рядом. Всё это было ‘слишком’ для него сейчас. Он поражённо склонил голову набок и почувствовал привычную головную боль и заземляющую тяжесть. — Сколько? Его глотка была сухой, голос — хриплым и донельзя слабым. — Полторы недели. Это был Чуя. Картина была уже приевшейся. Для них влипать в опасные для жизни ситуации — не было редкостью. Исполнитель сидел на стуле, опираясь локтём о больничную койку Сёхэя. На плечах Чуи покоился накинутый белый халат, вместо привычного чёрного пальто. Тот же костюм тройка, те же перчатки, одна из которых снята и засунута в карман брюк. Сёхэй рассматривал его так, словно видел эту впервые в жизни. Его взгляд лениво скользил по Накахаре сверху вниз и обратно, пока не остановился на его руке, лежавшей рядом с его собственной. «Ridicule.» — мысленно цокнул Сёхэй. Для пущего эффекта, он бы закатил глаза, но сил на это у него не было. Ему было тяжело даже представить в каком состоянии его нашли. Он был месивом из кожи, костей и выпущенных кишок. И как его вообще нашли? Кто? И где сейчас Легер? Впрочем, ему уже всё равно, где этот выблюдок. Главное, что он больше не здесь. Пусть горит в аду, если он всё же есть. — Вы... Как вы–? Оока снова просипел вопрос, надеясь, что Чуя подхватит его мысль. Брови Чуи сначала вскинулись, потом нахмурились, и он холодно отрезал: —Осаму подсобил. Сёхэй выдохнул. Если бы Легер взял под контроль способность Чуи, вся Йокогама могла прощаться с жизнью. Способность Дазая, как и способность Легера, казалась чем-то выходящим за рамки, превосходящим остальные способности и их эсперов. В конце концов, какая разница, насколько сильна твоя способность, если в мире бродит человек, который одним касанием оставит тебя без неё, вынуждая полагаться только на своё хрупкое человеческое тело и ум? — Где… Легер? — … — Антуан Легер — психопат, освободившийся из Мерсо. Мучитель. Нечеловек, на чьих руках кровь десятков, если не сотен. Мужчины, женщины… Дети. Десятки душевных калек вроде Сёхэя, лишённых имени, права на жизнь, права на будущее. Права на самого себя. Если ад и существовал, то являлся он «Les Tetes Couronnes», где на протяжении десяти лет страдали хрупкие души, которым непосчастливилось выжить. От всех них Сёхэя отличало только то, что он не только смог выжить, но и прошёл весь путь до сегодняшнего дня. Он не был сильным. Он ломался, выл, шёл против себя, менялся. Но он не останавливался и не смотрел назад. Он не был сильным, но он был человеком. Даже после всего того кошмара. Он — человек. Он имел мечты, желания, хобби. Он хотел иметь дом, принадлежать где-то, может даже — принадлежать кому-то. Хотел кричать в небо: «Эй, я здесь! Я всё ещё здесь, суки, я всё ещё стою!» Хотел больше не бояться. Хотел, чтобы прошлое осталось в прошлом. И Чуя сделал бы всё для этого. Антуан Легер — маньяк, чья история закончена. Он убедился в этом лично. Пытки Дазая, пусть не смогут сравниться с десятком лет в том ёбанном казино, тоже прослыли адом на земле. Жестокий мафиози, не знающий понятия жалости. Карие глаза, в которых можно найти отражение самой смерти. Этот человек являлся самым юным исполнителем за всю истории Мафии. Но и самым безжалостным. Его стратегические планы никогда не терпели крах и в этот раз тоже увенчались успехом. Чуя не знал, было ли известно Дазаю о Легере с самого начала, послужил ли Сёхэй наживкой для большой рыбы или Дазай группировался на лету, но одно он знал точно — всё кончено. Он так орал… Наверное, Антуан впервые испытал боль равную той, что причинял. Уши закладывало, но пытки продолжались. Заложник начинал еще быстрее молиться своему Богу, дёргаться… Первая стадия травматического шока. А потом снова и снова прежде, чем мучитель поколения стих навсегда.

А Сёхэй жив.

Теперь, когда ему больше не нужно бояться ни Верлена, ни Легера, ни себя самого, он по-настоящему жив. Оока почувствовал, как его холодную ладонь сжала чужая, шероховатая, тёплая. Когда щекой он почувствовал влагу на подушке, он вдруг понял, что он плакал. Он не пытался сдерживать себя сейчас. Человек, который не плачет — это человек, который перестал чувствовать. Слезы — это самое действительное напоминание о том, что мы живы.

Если ты ещё способен плакать — радуйся. Тебе повезло. Ты ещё дышишь и пока жив.

Если ты плачешь и рядом с тобой есть тот, кто готов пройти этот путь горечи с тобой, рука об руку, не осудив тебя — ты благословлён высшим даром, который может предложить тебе этот прогнивший мир.

— Я с тобой, ладно? Всё в порядке. Ты будешь в норме. Сёхэй поджал губы и согласно кивнул. Не ясно, кому из них двоих были предназначены эти слова; кого должны были успокоить, но… Чуя здесь. Сёхэй никогда не верил в слова «Всё будет хорошо», но он верил Чуе.

***

Что такое страх? У каждого человека, зверя, существа есть страхи. У каждого разные, но объединенные одним — чувством безысходности, звериного ужаса перед лицом их ничтожной судьбы. Бесстрашных не существует, а сказки про рыцарей в блестящих доспехах без страхов и изъянов — лицемерные выдумки. Даже у Чуи есть страхи. Страхи, в которых он никогда не признается. Даже себе. Страх остаться одному? Нет, это не страх одиночества. Это страх оказаться недостаточно сильным, недостаточно надёжным, просто, блять, недостаточным, чтобы защитить тех, кем дорожит до звона бешено бьющегося пульса в ушах и рези в сердце, если оно у него есть. Страх стать тем, чего боится, тем, что так чертовски ненавидит, который каждый раз воплощается в жизнь. Снова и снова. Потому что он — Чуя — единственный, кто останется в строю, пока за его спиной будут стоять люди. Его близкие, может вся Портовая Мафия. Может быть, весь город. Вся чёртова Йокогама, за которую будет стоять он, Бог разрушений, телесное воплощение монстра. Нечеловек. Порча. То, чего Чуя боится. Снова не совсем корректно. Он боится не шрамов, что останутся от язв, как последствия порчи, что уже сплошь покрыли его тело. Он боится снова чувствовать, как сознание мутнеет. Чувствовать кожей, как человечность покидает его, не оставляя ему ничего, кроме животного желания разрушать. И у каждого существа, обладающего минимальным интеллектом или хотя бы базовым инстинктом самосохранения, при виде фигуры, уничтожающей всё на своем пути, появится единственная верная мысль –бежать, не оглядываясь и не останавливаясь. Наверное, своим бесстрашием в этом плане отличился только Дазай. Граница между жизнью и смертью — тонкая нить. Дазай использует эту нить, как ебучую скакалку, если учесть, сколько раз он должен был сдохнуть и сколько раз чудесным образом сохранил свою жизнь. Несмотря даже на его рвение покончить со своим бессмысленным существованием. Почти смешно. Его страхи — тайна покрытая мраком. Может он боится остаться один или боится, что в Японии объявят сухой закон. Что угодно, но не порча, всепоглощающая и ничего не щадящая, к которой он приближается, уподобляясь мотыльку, летящему к огню. Только он, в отличии от несчастного насекомого, которому суждено погореть, сможет потушить очаг зверского пламени одним касанием. А Сёхэй… Что ж — До порчи ему дела нет. Это не Чуя, только Смутная Печаль, которой Йокогама обязана жизнью, Сёхэй– к слову — тоже. Во многих смыслах на самом деле. Он уже привык каждый раз идти туда, где гремит рвущийся воздух, валятся здания, ревут — кто бы мог подумать — драконы или во что бы там не превращался Лавкрафт. Да, порчи он не боялся. Плевал на неё с высоты его безучастности. Ведь он не причастен к двойному чёрному. Никогда не был и, наверное, никогда бы не хотел, зная, как раскаляется воздух, если в одном помещении Двойной чёрный собрался полным составом и устроил очередной пердимонокль. Сейчас он, наверное, не боялся ничего. Ветер пробежал легким порывом над Йокогамой. Пепел с тлеющей сигареты ссыпался вниз, пролетая мимо пепельницы. Сёхэй уже смирился с тем, что Судьба — никогда не была его подругой. Она подкидывала ему дерьма под нос и вставляла палки в колёса, но. Верно говорят: «Жизнь даёт нам не то, чего мы хотим, но то — что нам нужно.» — Je suis toujours avec toi. — срывается с губ Сёхэя, когда он тушит сигарету о бортик пепельницы, задумчиво глядя на вид ночной, никогда спокойной Йокогамы. Чуя нехотя поднимает на него взгляд карих глаз, выдыхая сигаретный дым, и хмурится: — Что? — Я всегда с тобой.