Спасение Кацуки - дело рук Хитоши

      Эйджиро спасает ситуацию сильнее, чем догадывается. Он болтает с Кацуки, с Хизаши, и хотя отвечает ему только один, на кухне не повисает неуютная тишина, порождённая напряжённым Айзавой и ревнующим Шинсо. Скрепя сердце и отвернувшись в подушку, Хитоши мог бы признаться, что действительно любит своего брата. Эйджиро при всей своей энергичности и шумности был удобнейшей подушкой для подбородка и самым милой плаксой, которого знал Шинсо. — Кацуки, тебе нравится? Это ведь вкусно, правда? — Эйджиро широко улыбается Кацуки, но быстро замечает нетронутые наггетсы в большой детской тарелке и озадачено склоняет голову, — Тебе не нравится?       Малыш молчит, не двигаясь, и напряжение в его спине переходит даже на руки - перебинтованные кисти Бакуго прячет под столом, боясь даже двинуться на довольно высокой подушке, которую ему положили на стул. Разве он может взять что-то со стола? Еда пахнет вкусно, и урчание живота уже не удаётся сдержать простым контролем дыхания, но ему кажется, что стоит двинуться хоть на сантиметр, и он упадёт со стула, поэтому вся его концентрация уходит на удерживание равновесия и слежку за взрослыми.       Он просто не может иначе - пока у мужчины, который назвал себя «Шота» в руках нож, страх крепким узлом затягивается у грудной клетки Кацуки.       А тарелка весьма красивая, только зачем—то на той есть деления, будто кто-то захотел отделить вкусно пахнущие наггетсы от соуса и брокколи. Это странно, ведь намного вкуснее было бы съесть все сразу, разве нет? Иначе зачем мама бы клала в одну тарелку ему и кашу, и салат? Ну, ему казалось, что остатки овощей и должны были быть салатом. И это было очень удобно, потому что каша частенько была тёплой, а есть не холодную еду было просто потрясающе.       В такие дни Кацуки старательнее обычного устанавливал вымытую им в импровизированной ванной пластиковую тарелку, чтобы потом оставить ее у двери в подвал, изредка решаясь выйти из-за картонок, когда отец заходил забрать посуду. Тогда Масару улыбался так тепло, что Кацуки хватало смелости прижать ладонь к губам в немом «спасибо», взволнованно кусая щеки изнутри. Это было действительно приятно - знать, что родители приносят еду сразу, не забывая о ней, что они готовят специально для Кацуки что-то простое, иногда довольно странное. Мицуки редко делала так. Она приносила еду только в том случае, если Масару не было дома пару дней. Узнать об этом было просто по тому, что утром, в обед или вечером в квартиру приходил доставщик с едой — Кацуки слышал его, когда тот разговаривал с Мицуки, рассказывая ей о каких-то купонах. Еды, наверное, было достаточно на несколько приемов пищи, потому что можно было услышать звук микроволновки вечером и в обед, и именно по этим звукам Кацуки понимал, что сейчас время приема пищи у родителей.       Иногда он надеялся, что Масару приедет поскорее и покормит его в следующий раз, когда сработает микроволновка, но чаще случалось так, что Мицуки громко ругалась с кем-то по телефону, а потом, переполненная раздражением, швыряла тарелку с овсянкой Кацуки, никогда не беспокоясь, что та переворачивается еще где-то на лестнице или на полу. Ее ребенок ел пальцами и мог съесть ледяную кашу с пола, и ей было противно видеть это. К тому же, если она и заглядывала в подвал через какое—то время, то миска, всегда чистой, стояла у лестницы, а на полу не было ни единого следа от еды, разве что было видно, что тряпка, которой Кацуки убирал свою «комнату», висела на батарее мокрой. Ему было сложно выжать ткань сломанными пальцами, но так как это не доставляло неудобств Мицуки, она никогда не ругала сына за это. Максимум — фыркала, называя его животным, если заставала Кацуки за питьем. Подвал в качестве комнаты был идеален: с небольшим окном под потолком, с зоной, отделанной плиткой и доступом к воде, с унитазом в той же зоне и тёплыми трубами отопления на одной из стен - вся эта обстановка будто ждала момента, когда станет тюрьмой для ребенка, который до икоты боялся темноты и не умел убираться.       Кацуки пришлось учиться засыпать до темноты, не спать слишком близко к трубам, чтобы не обжечься, мыть посуду и убираться. Каждая неудачная попытка приводила к избиениям, но путь проб и ошибок выдался довольно длительным. Тернистым.              Он бы хотел получить свою кашу, пусть даже холодной. В своей миске, которую, как он знает, маме неприятно трогать, но точно можно трогать ему — Кацуки. Он хотел бы еду, которую точно можно съесть и при этом не получить наказание от людей, которые смотрят на него так внимательно, будто ждут малейшей ошибки. И он так хочет пить.       Будто в качестве наказания, мальчик, Эйджиро, делает большой глоток из своего стакана, шумно сглатывает и с наслаждением выдыхает, будто съел что-то действительно вкусное. Стараясь не пялиться, Кацуки опускает глаза и сглатывает, поднимая взгляд лишь после знакомого звука щелчка жестяной банки. Но пахнуть начинает не терпким и горьким, а сладким и будто бы фруктовым. На стенке банки нарисованы какие-то круглые ягодки, и Бакуго заинтересованно смотрит, как Шинсо медленно делает глоток, сунув в банку соломинку. Та прозрачная, и Кацуки видит, что напиток темно-фиолетовый. Такого цвета он видел только синяки на собственных руках и рёбрах, но, кажется, цвет может быть и не таким неприятным, раз Шинсо делает еще глоток через пару минут? — Кацуки, малыш, тебе нужно поесть хоть немного, —- Хизаши улыбается малышу и двигает тарелку чуть ближе к крохе, накалывает на детскую вилку наггетс и подносит к лицу Бакуго, а тот впадает в панику. Если Хизаши трогает вилку, значит ее нельзя трогать ему, Кацуки, и это же касается еды. Впрочем, особой надежды и не было, что ему позволят пробовать симпатичные котлетки в панировке и овощи, но… он мог подумать об этом, когда его посадили напротив отдельной порции.       Отрицательное мычание сопровождается отчаянным мотанием головой, Кацуки отклоняется назад и хватается за спинку стула со всей силы, тут же жмурясь от острой боли. Но боль в руках кажется мелочью по сравнению со страхом падения - все же, он слишком давно не сидел на стульях, и высота кажется ему опасной. По крайней мере, когда он упал с лестницы, было чертовски, просто невыносимо больно. — Все-все, малыш, никто тебя не тронет! Ну же, Кацуки, все в порядке! — Заши, не надо. Он все еще под лекарствами, возможно, он не голоден, — Шота тяжело вздыхает, перехватывая руку мужа. Ему не меньше остальных хотелось бы, чтобы Кацуки поел, но если это чревато истерикой, лучше подождать. Остаётся только убедить в этом Эйджиро, замершего с наггетсом в руке, и Шинсо, который взволнованно кусает соломинку, подглядывая на Бакуго. — Мы не будем трогать его, ребята, если он не хочет, ясно? — Шота трет переносицу пальцами и негромко зовет Кацуки по имени, — Как думаешь, ты сможешь дать нам знать, если проголодаешься или захочешь попить чего-то? Достаточно показать на холодильник, и мы что—то придумаем.       Кацуки кивает, и Шота считает это небольшим достижением. Он дал конкретный вариант жеста, получил ответ, и это неплохо. Только Кацуки голоден, хочет пить, и он понятия не имеет, что у него есть право просить еду.