Жёлтый цвет

      У неё теперь бледная кожа: золото веснушек померкло, уступив место мраморной белизне. «Как у статуи», — думает Оливье, разглядывая Нанетту. Принцесса Субизская, непривычно печальная и тихая, стоит возле одного из боскетов, вяло обмахиваясь веером, слишком кричащим на фоне её припылённо-зелёного платья. Услышав шаги, Нанетта вздрагивает, как испуганный воробей, и с некоторым усилием поворачивает голову. Она не спала всю ночь, размышляя, что скажет и как себя поведёт, но промучившись почти до рассвета, так ничего и не смогла придумать. При виде Оливье все слова застревают в горле рыбьей костью, что колет нёбо.       — Мадам де Роган-Шабо.       Оливье опускает голову в почтительном поклоне. Они одни здесь, слышно только журчание фонтанов и шелест листьев где-то в вышине. В руке у Оливье записка, которую ещё вчера ему передала служанка Нанетты. Знает ли он, что ему будет сказано? Мучился ли он так же, как она, думая о предстоящей разлуке? По его лицу ничего нельзя прочесть. Но если Нанетта бледна сверх меры, то к коже Оливье пристал золотистый загар горного солнца. Как будто они с Нанеттой поменялись местами.       — У вас веснушки, — тихо говорит она и несмело касается рукой в кружевной перчатке его щеки, — вот здесь. Я не замечала раньше.       — Словно вы их мне подарили на память. — Он отводит взгляд. — Ведь больше никогда…       Дыхание перехватывает — вот он почти и признался.       — Обещайте беречь себя. — Оливье прикладывает руки к груди. — Всё остальное пустое. Я не прошу о большем. Вы так бледны сегодня.       — Я обещаю.       Вот она уже почти плачет: голос дрожит, в глазах блестят жемчужины слезинок. Всё важное вдруг отступает перед этим молящим взглядом.       — Дозвольте мне поцеловать вашу руку, — срывается с губ Оливье.       Неслыханная дерзость с его стороны просить о подобном, но не успевает он устыдиться, как горячие губы Нанетты сами касаются его кожи: тыл ладони, щеки, шея. Она гладит его лицо, словно в исступлении: вся закупоренная сдержанность вдруг прорывается наружу одним отчаянным движением — так раненая птица из последних сил пытается подняться в небо. Он отвечает: висок, ключица, горло — как сумасшедший, как обезумевший от жажды, припавший к роднику. Оливье издает тихий стон, и Нанетта тут же отстраняется, должно быть, испуганная своим порывом.       — Ну всё, всё, — лихорадочно шепчет она, оправляя платье, — довольно. Прошу вас, хватит.       Кровь приливает к её щекам, стирая мертвенную бледность. На миг черты прежней озорной Нанетты с лукавым блеском в глазах, что смеялась над невинными шалостями, проступают на лице, чтобы тут же исчезнуть, сменяясь застывшей маской сосредоточенности.       Оливье запечатлевает последний поцелуй, отогнув край перчатки на руке Нанетты, и горько ей улыбается. Ему хочется спросить: неужели и правда конец? Будет ли она ему писать? Может ли писать он? Но хватает одного только взгляда, взгляда, полного любви, и муки, и стыда, чтобы слова умерли на губах. Ничего не нужно, кроме памяти. День в саду отпечатывается под сердцем тяжким грузом и запирается на замки. Ключ можно выбросить в Сену, пусть там и останется: бледное на золотом, россыпь веснушек, приникшая к мраморной коже, поцелуй на тыле горячего запястья. Где-то вблизи слышны шаги. Должно быть, настало время променада перед обедом, и придворные высыпали в сад в надежде нагулять аппетит.       — Я пойду, — она просит, не утверждает, — меня скоро станут искать. Прощайте.       — Прощайте, — вторит Нанетте Оливье, выпуская безжизненные девичьи пальцы в кружеве перчатки.       И уходит первым, зная, что она смотрит ему вслед: не обернётся ли? Он заставляет себя не оборачиваться.

***

      — Вместо куропатки подайте индейку, — говорит Александр, — и сообщите месье Лавуа, что количество паштетов нужно увеличить, некоторым гостям в прошлый раз пришлось довольствоваться одним бульоном.       Он выходит из кухни, пропитавшись жаром печей и запахом пряностей. Усталость берёт своё: Александру кажется, что стоит ему смежить веки, как он заснёт прямо тут, посреди коридора. Немудрено вымотаться, проведя всё утро на ногах и отдавая распоряжения — король затеял очередной приём, а значит, нужно убедиться, что все гостевые спальни готовы и половине придворных не придётся ночевать в каретах.       Обнаружить отравителя Жака-Бениня так и не удалось, со стороны фрейлин продолжались сетования на тяжесть в желудке после обеда и регулярные обмороки. Проверить все эти жалобы Александру не доставало ни сил, ни времени, тогда как Его Величество каждое утро делался всё мрачнее и капризнее, требуя немедленно найти вредителя, если таковой имелся. Уже не спасала его привязанность к мадемуазель де Фонтанж — Анжелика осунулась, поскучнела, и вместо оживлённого смеха чаще отмалчивалась и норовила покинуть залу одной из первых.       Причиной подобной разительной перемены, несомненно, была беременность Марии Терезии. Королева, казалось, решила всячески подчёркивать свое особое положение: стоило ей появиться среди придворных, как она выставляла вперёд растущий день ото дня живот и гордо шествовала сквозь расступающуюся перед ней толпу — величественная и полная достоинства.       — Любовь моя. — Людовик суетился вокруг неё. — Вам не душно?       — Нет, мой король, — равнодушно отвечала Мария, до конца вечера не проявляя более ни к чему интереса, кроме игры в карты или разговоров с маленьким Луи. Анжелика при виде королевы терялась, мялась, неловко пыталась порой ей угодить. Однажды она подала Марии чашку горячего шоколада, зная, что мадам королева обожает это лакомство, но в награду получила лишь холодный надменный взгляд. Рука с чашкой так и повисла в воздухе. Мария Терезия, не удостоив соперницу ни единым словом, молча прошла мимо. Анжелика беспомощно огляделась по сторонам в поисках поддержки, и если бы не вовремя подоспевшая мадемуазель де Ноай, фаворитка короля оказалась бы в крайне незавидном положении. Вездесущая мадемуазель де Ноай.       Александр хмурится: предательство бывшей ученицы задело его куда сильнее, чем ему хотелось в том себе признаться. Рана саднила, постоянно напоминая о нанесённой обиде. Та категоричность, с которой Александр потребовал у Рене покинуть Версаль, сейчас виделась ему излишней. То был лишь результат душевного смятения и горечи. Он никогда бы не причинил Рене вреда. И если бы ему удалось как-то смягчить свои слова, он с радостью воспользовался моментом. Но мадемуазель де Ноай избегала его общества. С последней их беседы прошло три дня, и за всё это время ему не удалось перекинуться с Рене и парой фраз. Король требовал постоянного его присутствия то на кухне, то в кладовых, то отсылал к портному или шляпнику, и Александр не мог улучить мгновения и объясниться с бывшей подопечной. Как же он устал.       — Вам нужен отдых, Александр.       Он в изумлении оборачивается. Неужели… Но вокруг никого нет, голос звучит в голове — чуть насмешливо и вместе с тем сочувственно. Будь мадам де Грамон здесь, наверняка отпустила бы пару колкостей, поделилась свежей сплетней или призвала Александра не падать духом.       Он что же — столь сильно скучает по обществу княгини Монако? Письма от неё теперь неизменно вызывали у него улыбку, а их ожидание — приятный трепет. Александр мысленно проклинает сам себя. Только этого ещё не хватало. Нет, всё дело в обычном переутомлении. Тишина, сон, крепкий чай — и он придёт в себя: выкинет из головы глупые фантазии и желания, забудет, как страшный сон. Только бы добраться до кровати.       — Какая жалость. — Возникшая перед глазами Катерина смеётся, распуская волосы и присаживаясь на краешек стула. — Вы камердинер короля, и снимаете с него камзол перед сном, но кто же снимет ваш?       Наваждение никак не проходит. Колдовство, не иначе.       — Прочь, — бормочет Александр, — возвращайтесь в свой замок, оставьте меня в покое!       — Вам не нужен покой, — возражает она с готовностью. Волосы струятся по спине водопадом. — Вам нужен кто-то, с кем вы сможете поговорить по душам. Кто-то, кому вы сможете исповедаться перед сном.       — У нас все ещё есть Жак-Бенинь, — пробует возразить Александр, подпуская в голос строгости. — Исповеди — его забота.       — Перестаньте, месье Бонтан, — шепчет Катерина ему в ухо. — Жак-Бенинь — старый ханжа и чревоугодник. Он никогда не узнает, что такое чувства.       — А вы, стало быть, знаете?       — Как и вы. Просто мне хватило смелости честно в них себе признаться. Каяться в грехах со вторника по пятницу в строго отведённое время может любой. Святыми от этого всё равно не стать.       — Вы сводите меня с ума своими рассуждениями.       — Наконец-то вы это признали, — хохочет воображаемая Катерина.       — Нет, я не…       Но она вдруг пропадает, оставляя Александра стоять посреди коридора в одиночестве.       — Дьявол! — шепчет он в изнеможении.       Мысль об ужине с бесконечными переменами, где придётся стоять за спиной короля и внимательно следить за очерёдностью подачи блюд, приводит Александра в ужас. Постель, тёплая и мягкая, так и манит прилечь. Закрыть глаза, представить чёрный бархат волос и мелодичный смех той, что с некоторых пор занимает его мысли, и окунуться в долгожданные грёзы. Катерина взмахивает кистью, точно птица крылом, и та ласково опускается в волосы Александра. Прикосновение лёгкое, почти невесомое, и он поневоле придвигается ближе, желая не упустить этой внезапной ласки.       Где-то раздаётся крик, и мираж вновь тает. Навстречу Александру бежит служанка Рене, Жюли. Лицо её перекошено от ужаса.       — Ох, месье! — Она бесцеремонно хватает его за обшлаг рукава. — Месье, скорее! Мадемуазель де Фонтанж! С ней случилась беда.       Час от часу не легче. Он чувствует, как кровь вдруг стынет в жилах.       — Что с ней стряслось?       Жюли всхлипывает.       — Кто-то прислал ей пирожное, якобы от Его Величества. Мадемуазель откусила его, и ей стало дурно. Её отравили, месье!       — Александр!       Рене возникает из-за спины Жюли. При её виде горло вдруг сводит судорогой. Обида вновь поднимает голову, и слова, не его слова, чужие, злые, булыжником падают с языка:       — Поклянитесь, что к случившемуся вы не имеете ни малейшего отношения.       — О чём вы? — Рене смотрит на патрона с таким разочарованным недоумением, что и камень бы растаял.       — Вы же никак не навредили мадемуазель де Фонтанж, ведь правда?       Краска приливает к лицу Рене. Она набирает в грудь воздух, словно готовясь выдать яростную тираду, но останавливается:       — Если вы считаете меня своим врагом, месье, то хотя бы относитесь ко мне с уважением. Только глупец на моём месте мог пожелать зла Анжелике. А я не глупа.       Александр нервно выдыхает. Гнев, должно быть, застил ему разум. С чего бы Рене желать зла фаворитке Людовика, даже если она и благоволит к королеве?       — Я… — Он беспомощно разводит руками, но мадемуазель де Ноай уже огибает его и скрывается за колоннами — сердитая и расстроенная.       «Ну и болван же ты, Бонтан, — думает Александр. — Какой же ты болван».