Жёлтый цвет

      — Ааапчхи! — Шарль чихает столь оглушительно, что вздымает маленькие пылевые облачка, где помимо собственно пыли присутствуют частички пигментов краски. Воровато оглянувшись и удостоверившись, что никто не видел его позора, Шарль вытирает покрасневший нос батистовым платком с тщательностью служанки, полирующей ножки любимой хозяйской оттоманки.       — Вы простудились, месье?       Де Лафосс издаёт сердитое восклицание и недобро всматривается в полог, что отделяет мастерскую от коридора. Из-за кулисы, мило улыбаясь, появляется мадемуазель де Ноай, но улыбкой Шарля не утешить — метресса наверняка поднимет его на смех и ославит перед всем двором.       — Вовсе нет, — оскорблённо замечает он. — Во всём виновата та ленивая женщина, что якобы здесь прибирает. Взгляните, сколько грязи!       Шарль широким жестом обводит мастерскую. Ноздри его раздуваются, как у гончей, что почуяла добычу: вот-вот осклабится и нападёт.       — Понимаю ваше негодование, месье, — примирительно говорит Рене.       Кончик носа Шарля, несмотря на его усилия, протестно алеет в полутьме комнаты. Рене вспоминает о капиллярных кракелюрах на носу месье Бонтана: быть может, причина им — жизнь в вечной тени пыльных комнат? В тени, что отбрасывают похожие на леденцы рубины короны Людовика. Шарль, несколько успокоившись, усаживает Рене на стул, привычно поправляет ей наряд, задерживаясь пальцами на груди, якобы драпируя недостаточно отутюженную ткань, и после отходит с видом человека, уже создавшего настоящий шедевр мирового искусства.       В этот миг мадемуазель де Ноай ускользает от взора художника, вместо неё де Лафосс лицезреет Диану-охотницу, заключённую в рамку чужого тщеславия. Рене скучающе рассматривает ставшее таким привычным за сеансы яблоко: один бок подгнил, второй, напротив, налился красным: если смотреть на спелую половину, то не заметишь подвоха. Двойственность в искусстве, плавно перетекающая в реальность. Тьма и свет. Луна и солнце. Неудачные картины и наброски, спрятанные от чужих глаз в кладовку, так же как неугодные люди — в застенки Бастилии.       — Прямее, мадемуазель, — командует Шарль из-за мольберта.— Вы скукожились, словно высохшая изюмина.       «Да он поэт, — думает Рене со смехом, — не иначе как влияние Филиппов».       Кисть то летает в руках Шарля бойкой синицей, то замирает, будто мышь, почуявшая кошку. Де Лафосс непрестанно хмурится и что-то бормочет себе под нос, всё больше раздражаясь, и, наконец, отшвыривает кисть.       — Нет, — говорит он недовольно, — это никуда не годится.       Последняя партия пигментов — сущий кошмар.       — Месье? — Рене ёрзает на стуле, пытаясь удержать яблоко.       — Цвет, мадемуазель! — Шарль яростно трясёт кудрями. — Всё дело в оттенке. Вместо шафранного я получил охру. Не то, совсем не то.       Кажется, ещё немного, и Шарль начнёт рвать на себе волосы.       — Непредвиденные расходы мне сейчас не по карману, — ноет де Лафосс. — С моего жалованья не разгуляешься, а пока ничего не готово… Как писать портрет с такими красками, хотел бы я знать?       Он продолжает стенать, но Рене его уже не слушает. Вся эта эскапада служит одной-единственной цели: Шарль хочет денежного вознаграждения. Не прошло и недели, как Рене вручила ему кошель с монетами, и вот теперь де Лафосс развернул целое представление ради луидоров. Воистину, аппетит приходит во время еды. И снова чувствуется рука принца Орлеанского, прослывшего при дворе известным мотом, под стать правящему брату. Шарль ранее не был замечен в чрезмерных тратах.       — Я могла бы вам помочь, месье. — Рене прерывает поток возмущений художника на середине фразы. — Ради искусства я готова пожертвовать некоторую сумму на будущие шедевры.       — О, мадемуазель! — Шарль тут же светлеет лицом. — Я знал, что не ошибся, когда выбрал вас своей покровительницей. Обещаю, что вы будете довольны!       Рене кивает. Им осталось два сеанса, за которые ей предстоит выяснить, на что Шарль потратил все причитающиеся ему деньги, готов ли портрет Анжелики, и так ли он хорош, как говорит король.       — Ваша щедрость делает вам честь, — мурлыкает де Лафосс, — увы, некоторые дамы отличаются поразительной скупостью. Вот, например, мадам де Монтеспан. Истребовала у меня несколько пигментов и не поблагодарила как следует.       — Мадам де Монтеспан просила у вас краску? — изумляется Рене.       — Да, мадемуазель, — обиженно подтверждает Шарль, — именно так. Ради какой-то маски для лица. Уму непостижимо.       Рене представляет одну из бывших фавориток короля с охрой на носу и хихикает. На что только не идут некоторые дамы, лишь бы вернуть расположение Солнецеликого. После появления при дворе мадемуазель де Фонтанж популярность мадам де Монтеспан и интерес к ней короля резко пошли на убыль, и та из кожи вон лезла, желая получить толику внимания.       — Мадам и так скупила все притирки в округе. — Шарль, довольный тем, что может отомстить за скупость, как никогда словоохотлив. — Вот только толку никакого нет. Недавно я видел её на улице Роз. Не иначе как задумала извести соперниц. Вы слышали о лавке мадам Монвуазен?       Рене вспоминает слова Катрин: «совсем недавно меня посещала знатная особа». Похоже, Шарль прав. Мысленно поблагодарив художника за его болтливость, Рене изображает удивление:       — Признаться, нет. А что это за заведение, чем известно?       — О! — Шарль усмехается. — Едва ли я могу говорить о подобных вещах. Поговаривают, что мадам — колдунья.       — Вот как? И что же, многих ли она извела?       — Не знаю, мадемуазель, — пожимает плечами Шарль. — Мёртвые ведь не говорят, от чьей руки приняли смерть.       Слова звучат на удивление зловеще. Рене вспоминает свой сон: короля с крылом в горле и перепачканное платье Марии Терезии. Дурное предназменование или…? Скоро она покинет Версаль навсегда, и загадка останется неразгаданной. И всё же упомянутый Шарлем визит мадам Монтеспан к Катрин Монвуазен не даёт ей покоя.       При выходе из мастерской Рене встречает дофина. Мальчик радостно приветствует её, предлагая присоединиться к игре:       — Я решил захватить замок, мадемуазель! Его границы начинаются от дуба возле боскета Фетиды. Но мне мешает неприятель, я не могу прорвать оборону.       — Вы запаслись снарядами, монсеньор? — подыгрывает ему Рене. — Нам понадобится много пушек, чтобы разбить врага.       — Разумно, — соглашается маленький Луи, — тогда вы будете командовать артиллерией. Выдаю вам метательные орудия.       Дофин протягивает сливы: сочные, тёмно-лилово-синие, что так и просятся в рот.       — Приготовиться! — командует Луи. — Пли!       И не успевает Рене среагировать, как дофин ловким движением швыряет сливу в проходящую по галерее мадам де Монтеспан. «Орудие» описывает в воздухе дугу и приземляется в декольте мадам, на что та реагирует испуганным криком и озирается по сторонам.       — Бежим! — выпаливает Рене, хватает дофина за руку и несётся что есть силы по анфиладе коридоров, словно за ними гонится свора гончих.       — Уфф! — дофин пыхтит где-то под боком, пытаясь отдышаться.       — Рене! Рене, стойте.       Она тормозит, вся раскрасневшаяся и порядком растрепавшаяся, прямо возле растерянного Лу.       — Мадемуазель де Ноай! — восклицает он, как ей кажется, с лёгким оттенком вины в голосе.       Она смотрит на герцога Рогана, в голове шумит, мысли путаются: Александр, мадам де Монтеспан, принц Орлеанский, — и не придумывает ничего лучше, чем раскрыть ладонь:       — Не желаете ли сливу?       Лу вдруг начинает смеяться, да так сильно, что из глаз брызгают слёзы.       — Вы прямо сговорились, — хохочет он, пока Рене изумлённо на него взирает, — сливы… ох, не могу.       И вся тяжесть на душе вдруг пропадает, уступая место лёгкости. Омерзительное чувство недоверия, возникшее после слов Александра, испаряется без следа. Рене забывает о дофине, что всё ещё сопит рядом, и целует Лу, прерывая смех. Если он и удивлён, то не показывает этого, поскольку охотно откликается на поцелуй, ничуть не смущаясь. Как будто они одни в целом мире. Как будто не наступит завтра, а потом послезавтра, и Рене придётся уехать, иначе месье Бонтан исполнит свою угрозу и расскажет королю о её поездке к Монвуазен. Как будто не нужно огорчать Марию Терезию и рассказывать ей о своем провале. Здесь и сейчас есть только она и Лу.       Они отрываются друг от друга и замечают, что дофин куда-то исчез.       — Мне нужно кое-что вам рассказать, — с тихим вздохом говорит Рене.       Лу осторожно кивает:       — Мне тоже. Боюсь, я сделал глупость, отправившись к принцу и попросив его вас не беспокоить.       — Ох! — вырывается у Рене. — Так вот зачем вы туда ходили. Вас видел Александр и не преминул доложить мне.       — Могу представить, что он вам наговорил! — Лицо Лу темнеет от ярости. — Придется мне напомнить месье Бонтану о его прямых обязанностях, и…       — Нет, не надо. — Рене умоляюще посмотрела на Лу. — Оно того не стоит, поверьте. Вред, который Александр может причинить мне, и так огромен, я не хочу впутывать ещё и вас.       — О чём вы?       И она рассказывает всё: о просьбе королевы, визите в Париж и своем фиаско.       — Вы отправились туда одна. — Лу смотрит на Рене с тревогой. — Не поставив меня в известность. Рене, эта женщина могла сотворить с вами, что угодно. Пообещайте, что никогда более не станете так рисковать, прошу вас.       — Теперь уже всё позади, — тоскливо говорит Рене. — И я виновата перед вами. Обещалась выбрать вас, а сама…       — Не думайте об этом, — возражает Лу, — вы не могли поступить иначе. Бедная королева. Что же нам теперь придумать.       — Нам?       — О, я отправлюсь вслед за вами. Если вы покинете Версаль, то что мне здесь делать? И Нанетта уезжает, меня ничто тут не держит.       — Нанетта? — переспрашивает Рене. — Это требование супруга?       — Нет, её личный выбор, как ни странно, — вздыхает Лу, — и чувство долга.       Слёзы вновь подступают к глазам. Как же часто она плачет в последние дни, подумать только. На целое озеро наберётся.       — Я расстроил вас? — озабоченно вопрошает Лу.       — Нет, совсем наоборот. — Рене улыбается. — Всё думаю, чем заслужила вас. Мне жаль расставаться с вашей сестрой, однако сколь ни тяжела разлука с нею, её мне вынести по силам. Но с вами — нет.       — Ну что вы, — польщённо бормочет Лу, — это я могу по праву назвать себя счастливцем. Мне тоже жаль терять Нанетту, но я не стану оспаривать ее решений.       Между ними на миг воцаряется блаженное молчаливое согласие. Затем Лу вспоминает кое о чём:       — Рене, скажите, вам не кажется странным, что Монвуазен вас узнала? Где и как она могла вас видеть?       — Де Лафосс обмолвился, что видел мадам де Монтеспан возле лавки Катрин. Кто знает, о чем они беседовали. И сама Катрин проговорилась мне, что недавно её посещала знатная особа, дабы извести соперницу.       — Вы думаете, Франсуаза имела в виду вас? — несмело предлагает Лу.       — Скорее Анжелику де Фонтанж.       — Но тогда ей грозит опасность?       — Мы не можем знать наверняка. Если был бы способ выяснить…       Мимо Рене и Лу проходит стайка фрейлин, бросая на них недвусмысленные взгляды. Если бы среди них оказалась Катерина де Грамон, она на всю округу растрезвонила бы о романе герцога Рогана и мадемуазель де Ноай по одному только взгляду. Приближается время трапезы, и Рене с сожалением расстаётся с Лу, готовясь переодеться к обеду. Король опозданий не терпит.

***

      «Мадам де Грамон, шато Рушмон, Монако.       Достопочтенная мадам! Смею надеяться, что моё послание застанет вас в добром здравии и расположении духа. Был польщён вашим вниманием к моей скромной персоне почти так же, как и доволен полученной от вас весточкой. Отвечая на ваш вопрос, сообщаю, что книга месье Милло мне известна, однако я удивлён вашему к ней вниманию. Многие суждения из этого сочинения весьма поверхностны, в особенности те, где говорится о знании женской анатомии, и требуют более глубокого подхода. Сдаётся мне, корень зла кроется в невероятном невежестве и бахвальстве рассказчиц, что делает сие творение обычной беседой двух хвастуний. Подобных легко сыскать в любом трактире. Послушать нашего конюха после кружки эля, ему улыбалась сама королева. Поэтому простите великодушно мое отсутствие интереса к книге месье Милло, едва ли из неё можно почерпнуть нечто полезное.       Жизнь в Версале подчинена церемониалу и неизменна, разве теперь, после легкого несварения желудка, в немилости у короля оказалась оленина. Его Величество усомнился в её свежести и заменил говядиной (пусть мне причина видится не в качестве, но в количестве потребляемого мяса). В Трианон пожаловала посланница из Рима с дарами для монсеньора по случаю заключения Ахенского мира, среди которых моё скромное внимание привлек целебный камень, освященный самим Климентом lX. По первому впечатлению это обычный булыжник, какой используют для мощения улиц. Он призван принимать на себя ругань спотыкающихся об него пьяниц, а то и содержимое их желудка. Но, как стоит понимать, впечатление это обманчиво, коль камень провозглашён святым самим Папой. Весь список целебных свойств не уточняется, однако приглашенный на аудиенцию Жак-Бенинь тут же почувствовал в присутствии камня небывалое воодушевление (не исключено, впрочем, что тому поспособствовал поссет мадемуазель Жаксон, выпитый нашим духовником до визита к королю).       В любом случае льщу себя надеждой, что данный булыжник нас ещё приятно удивит (и как только пристальное внимание к нему несколько ослабнет, можно будет с его помощью подновить одну из дорожек, ведущих к боскету Аполлона. Уберечь от повреждений обувь придворных — чем не целебное свойство?). Жаль, мне не под силу развеять вашу хандру, выслав в Монако полк гвардейцев, ибо кто же тогда будет вытаптывать грядки в королевском огороде и приносить выручку местным трактирам, распивая эль и горланя нехитрые песенки?       Дабы хоть как-то вызвать на вашем лице улыбку, прилагаю к письму отборный сорт цейлонского чая — помнится, вы к нему благоволили. Заклинаю вас не портить этот напиток сахаром, он хорош своей горьковатой крепостью, и раскрыть всю прелесть вкуса возможно, лишь попробовав его а ля натюрель. Ваш, смею надеяться, друг       Александр Бонтан».