Жёлтый цвет

      Шарля де Лафосса при желании можно было назвать красивым: точёные черты лица, нежный абрис пухлых губ, рыже-карие глаза, похожие на абрикосовые косточки с налипшей на них мякотью. Портрет поистине блестящего молодого человека, прекрасного во всех отношениях, за исключением одной маленькой детали. Шарль взирал на мир с видом ростовщика, заёмщики которого основательно ему задолжали, и он любезно собирался им об этом напомнить. В абрикосовых глазах застыло презрительное недоумение, что заставляло собеседников чувствовать себя неуютно и опускать очи долу, лишь бы не видеть оскорбленную физиономию художника. «Посмотрите, — казалось, говорил он, — меня обокрали. Вы свидетели, я безжалостно обманут судьбой». Этот-то его взгляд, да ещё, пожалуй, вытянутый вперёд подбородок, придававший Шарлю неуловимое сходство с одним из томившихся в королевской конюшне скакунов, и мешали причислить де Лафосса к числу безусловных красавцев.       О натуре художника Рене размышляет, позируя ему в костюме Дианы-охотницы с яблоком в руке. Всё из-за причуды её бывшего патрона: Александр сумел уверить мадемуазель де Ноай в необходимости увековечить себя для потомков на одной из стен Версальского дворца.       — Это положительно скажется на вашей репутации, мадемуазель, — заметил он. — Как фрейлина, вы должны понимать, что портрет — та вещь, что говорит о статусе.       Рене только пожимает плечами. Ещё неизвестно, будут ли у неё потомки, а если и так, то случится ли им ходить по королевским галереям? Рене бы предпочла тихую жизнь вдали от светских развлечений. При условии назначения ей достаточного содержания, конечно же.       — Не вертитесь, мадемуазель, — капризно произносит де Лафосс, — сядьте прямее. Поднимите выше руку. Смотрите на меня. Замрите.       Рене покорно выполняет приказания. При всей спесивости Шарль де Лафосс — не самый несносный из её знакомых. Пусть он и чванлив сверх меры, но наблюдателен, и за определённую сумму способен поведать любопытные истории, что доносятся до его ушей, пока он стоит за мольбертом. Натура художника насквозь пропиталась алчностью, как тряпка — растворителем, и звонкая монета воспламеняла её не хуже, чем огонь — бумагу.       — Говорят, вчера вам позировала мадемуазель де Фонтанж? — интересуется Рене, не разжимая губ.       — Возможно. — Шарль сводит брови к переносице. — Я не запоминаю имён. Я пишу многих.       — Но моё же имя запомнили, — возражает Рене, украдкой поправляя соскользнувшую с плеча тунику.       — Вы моя метресса, мадемуазель. — Шарль откладывает кисть и придирчиво смотрит на холст. — Другие дамы мне не покровительствуют.       — И совершенно напрасно. После тех шедевров, что у вас вышли, не понимаю, как фрейлины не выстраиваются к вам в очередь за портретами. Я слышала, король поручил вам расписать залы Трианона?       — Да, — кивнул Шарль, не удержавшись от самодовольной улыбки. — Его Величеству пришлись по вкусу мои работы. Потому он и заказал мне портрет мадемуазель де Фонтанж. Для украшения своих покоев. Не для широкой публики.       Всё же большинство мужчин одинаковы: стоит усыпить их бдительность лестью, как они готовы преподнести свои секреты на блюдечке, для верности приукрасив всё собственным бахвальством. Вот и Шарль не исключение. Значит, слухи оказались правдивы, и Людовик и правда пожелал портрет новой фаворитки. Бедная Мария Терезия!       Взгляд Рене устремляется на стены, где развешаны эскизы и пустые подрамники. Что-то о ней будут думать спустя века, проходя мимо её портрета? Какой мазок она оставит на полотне истории: вознесётся к славе или канет в неизвестность? Смотрят ли на неё с небес мать и дядя, осуждают ли? Портретов мадам де Ноай в родовом имении не осталось, всё заложили, чтобы хоть как-то покрыть долги. Портреты дяди… Рене невольно вздрагивает: память услужливо воспроизводит хохот тех, что явились за Жаном Рене и увезли в Бастилию. Крики, сорванный со стены портрет, брошенный под колёса кареты и тут же втоптанный в грязь копытами лошадей. Всё, что остаётся после чьей-то жизни — пыль и горечь.       От грустных мыслей Рене отвлекает солнечный луч: он тайком пробирается в мастерскую и золотит витраж в углу. Стекло вспыхивает танцующими капустно-зелёными и сливово-синими бликами. Желая насладиться игрой света, Рене в забывчивости вытягивает шею и рассматривает переливы красок.       — Мадемуазель! — неистовствует де Лафосс. — Не шевелитесь.       И она вновь замирает на стуле в неудобной позе — Диана-охотница в ожидании добычи.

***

      «Мой любезный друг! Простите меня за подобную вольность в обращении, но "месье" дышит затхлостью и безнадёжностью столетней давности. Стоит написать "Месье Бонтан", как мне представляется старик с забитыми пылью морщинами и в парике, через который просвечивают усохшие лобные кости. Нет уж, увольте. Александр! Ваша тревога о моём самочувствии греет сердце, в отличие от погоды за окном. Спешу сообщить вам, что несмотря на усилия лекарей, я почти здорова и весела, хотя месье Моршаль делает всё, чтобы вогнать меня в уныние. Он запретил мне церузу, запретил жареную птицу, запретил волноваться, а люби я, как и вы, ваниль и корицу, запретил бы и их.       Пишу и вижу, как этот старик (с пылью в морщинах и при парике) возвышается надо мной, словно колонна над Гревской площадью, и грозит своим шишковатым пальцем, пока я сижу в кресле и взираю на него с покорностью грешника, что молит духовника об искуплении грехов. Точнее, мог бы возвышаться, не вздумай я встать и обнаружить, что месье Моршаль едва достаёт мне до плеча. Рацион мой составляют крепкие бульоны и сладкий чай, чья крепость как раз сомнительна. Вы остались бы недовольны: по сравнению с тем цейлонским, что мне довелось попробовать в Версале, этот — сущие помои.       Впрочем, едва ли мне стоит жаловаться, подобная трапеза способствует стройности и поднятию духа (ничто так не бодрит, как ощущение приближающегося обморока, поневоле стараешься крепче держаться на ногах). Моя новая служанка сумела затянуть корсет куда туже, чем раньше, пусть наряжаться здесь решительно не перед кем, если, конечно, в один прекрасный день моё скромное жилище не посетит гвардейский полк. Вот тогда-то я затребую церузу. Пока же месье Моршалю есть чем гордиться.       В Монако до невозможности скучно: льёт ли тёплый дождь, падает ли снег, погода одинаково омерзительна. Моцион вокруг поместья да беседы с братом, что навещает меня изредка — вот и все развлечения. Вы могли бы упрекнуть меня в придирчивости по части досуга, но, право, здесь совершенно нечем заняться. Многие находят удовольствие в отделке интерьера, но мне претит сама мысль об изменении декора: вся мебель в доме отбиралась почившим супругом, так пусть же она доживает свой век в этих стенах, пока кости месье Грамона окончательно не истлеют в могиле. По крайней мере, мне не поставят на вид, что я не чту память покойного. Между тем вещи, что отобрал мой муж, и правда заслуживают пристального внимания — стремясь к совершенству, месье Грамон добился сочетания цветов и форм. Стол подходит к стулу, мотив орнамента на ковре — к рисунку на ткани оттоманки. Ну не скука ли подобная гармония?       Столь тоскливое существование способна скрасить лишь книга. Читали ли вы, мой любезный друг, творение месье Милло? В Париже эта книга наделала немало шума. Я ознакомилась с сим трудом на днях и нашла его занимательным и, в какой-то мере, поучительным. Прошу, поделитесь со мной впечатлениями, развлеките всеми забытую вдову. Или же вы, подобно многим, полагаете, что жизнь куда как интереснее романов, и едва ли стоит расходовать свой ум на пустые забавы, вроде чтения?       Представляю, как вы изучаете эти строки, сидя у камина с чашкой чая, ваши льдисто-серые глаза пылают гневом от моей дерзости, и вы рассерженно откладываете письмо, коря себя за вежливость, что побудила вас написать мне первым. Прошу, не судите меня строго, месье… Ах, нет, я же говорила, что не люблю это обращение. Не судите меня строго, Александр. Ваша томящаяся от безделья подруга, Катерина де Грамон».       Александр улыбается, пока читает послание Катерины. Княгиня Монако не изменяет себе: всё та же любовь к эпатажу и дерзость, проявляющаяся даже в почерке: крупном, округлом, с решительным наклоном влево, словно мадам де Грамон стоит с кинжалом в руке и готовится нанести удар в спину. Творение месье Милло Александру знакомо: не будучи ханжой он в числе первых приобрел один из трёхсот выпущенных экземпляров «Школы девушек или философии дам», движимый скорее любопытством, чем похотью. Сюжет этой книги, не отличавшийся замысловатостью и не предполагавший глубинных измышлений, был весь построен на беседе двух кузин, что бахвалились друг перед другом любовными победами и смачно живописали подробности утех. Только Катерина с её озорной натурой могла предложить на обсуждение подобное сочинение. Александр вспоминает лукавую улыбку мадам де Грамон, совсем не портящий её пушок над верхней губой, низкий грудной смех, и тихо вздыхает. Удивительное дело, он скучает по Катерине, как скучают по вошедшим в привычку вещам: лишь потеряв их, начинаешь горевать об утрате. Новое ощущение, неудобное, как жмущий в плечах камзол. Выходки мадам де Грамон, при всей их эксцентричности, помогали развеять завёрнутую в чопорность скуку и ощущение нависшего над Версалем ненастья.       Мысли Александра метнулись к королю. Страсть Людовика к мадемуазель де Фонтанж тревожила его и не сулила ничего, кроме новых забот. Анжелика — совсем ещё юная, неискушённая в интригах девушка. Пока она под защитой Его Величества, ей ничего не грозит, но стоит королю ею пресытиться, судьба мадемуазель станет на редкость незавидной. Порицание при дворе было лишь малой каплей, с ним Анжелика, имея достаточное количество душевных сил, могла справиться, и ей бы в том помогли (Александр невольно улыбнулся, с нежностью вспоминая тот жест доброты, что выказала мадемуазель де Фонтанж Рене), но сам Людовик… В последнюю их встречу от Александра не укрылась распущенная шнуровка корсета и та поспешность, с которой девушка отстранилась от государя, стоило месье Бонтану зайти в комнату. В потайном проходе от её туалета истекал настойчивый запах флёрдоранжа, так любимого Людовиком. Бедное влюблённое дитя. Как сияли её глаза, когда Анжелика с придыханием расспрашивала о вкусах Его Величества, в надежде угодить своему кумиру. Как скоро грозило ей разочароваться в избраннике и какова будет цена?       Месье Бонтан отдавал Людовику должное, считая последнего умелым и осторожным политиком, порой умилялся шалостям патрона, как отец умиляется проказам любимого чада, но ни на миг не заблуждался относительно крепости королевской привязанности. Стоило фаворитке разочаровать монсеньора, и тот смахивал ее с полотна Версаля как докучливую муху. Черед Анжелики пока ещё не пришёл, и если господь будет милостив, придет нескоро. И всё же... Александр качает головой и гасит свечу.