Жёлтый цвет

      Свет, вкрадчивый и осторожный, размечает комнату на квадраты. Белый-чёрный-белый. Сверху вниз и снизу вверх: куда ни кинь взгляд, везде ровные, аккуратные ячейки, наполненные лунным сиянием. Рене подходит к окну: месяц похож на непропечённый творожный ломтик, забытый нерадивым поваром на доске небосвода. Луч падает на щёку, деля лицо на полосы. Лу вступает в квадрат лунного света, над головой его реет серебряный нимб. Точно ангел, спустившийся из рая. Рене невольно хихикает, представив за спиной герцога Рогана крылья. Зная любовь Лу к ярким оттенкам, какой цвет он бы выбрал? Кричащий золотой? Вызывающий жёлтый? Бледно-лимонный? Медово-оранжевый, под стать своим веснушкам?       Она не успевает додумать: Лу протягивает ей руку, вовлекая в лунную ячейку. Теперь они стоят вдвоём: его ладони на её плечах, её ладони — на его. Квадраты похожи на шахматы, комната — на игровое поле. «Вы моя пешка, Рене, — настигает её тягучий, бархатный голос Александра из глубин подсознания, — и будете делать то, что я вам скажу». «Рене, — с губ Лу срывается тихий шёпот, — посмотрите на меня». И видения прошлого отступают. Здесь и сейчас пешка превратилась в королеву. Шах и мат, месье Бонтан. Счастье пузырится внутри, прорываясь на поверхность смехом, таким же серебристым, как и льющийся в окна свет.       — О чём вы задумались?       Губы мягко скользят по коже, отодвигая досадную преграду в виде ткани.       Рене запрокидывает голову, подставляя под поцелуи шею с тонкими отметинами вен. Мысли снежинками оседают внутри и тают под теплом чужих ласк. Анжелика. Она думает о новой фаворитке короля: совсем ещё девочке с круглыми, как у совы, глазами. Анжелика смеётся, прикрывая рот пухлой ладошкой, с вожделением дитяти смотря на лежащую перед ней пригоршню фиников, и прямо светится, увидев Его Величество. Лупоглазая беззащитность вкупе с застывшим бесконечным обожанием и приязнью к королю. Обличительные речи застывают у Рене в горле скопившимся нагаром — Анжелика ей попросту не поверит. Слишком уж знаком Рене этот взгляд, взгляд безнадёжно влюблённой девушки. Людовик — совершенство, мадемуазель де Фонтанж не может и помыслить, что её возлюбленный, её идеал повинен в чьих-то горестях.       Рене делает глубокий вдох и всё же ныряет в словесное море, чтобы почти сразу пойти ко дну. Разговор становится тесным и жмёт, как неподходящий башмак: Анжелика отшатывается от собеседницы, словно дотронулась до чего-то мерзкого. «Вы все врёте, — произносит она надтреснутым голосом, — вы со зла говорите такие гадости». Она машет руками и пятится, пятится и машет, словно это поможет и Рене исчезнет, улетит, как те противные птицы, что будят карканьем мадемуазель де Фонтанж поутру. Но Рене не теряет надежды, выступает вперёд и говорит, говорит и никак не может остановиться. О том, что и её, как на потеху, вывозили на охоту в седле подле короля. Перед глазами встаёт загнанный испуганный олень и злобное рычание гончих, готовых вцепиться ему в глотку. Крик Людовика: «Ату его, ату!». И красные пятна крови, распускающиеся цветками на зелёной траве. Азарт, перемешанный с бессмысленной жестокостью, забавы ради. Неужели ей не жаль?       «Вы говорите вздор, — упрямо твердит Анжелика, — всё было не так. Никто не хотел зла. А оленю на роду написано умереть». Рене говорит о Луизе, что рано утром покинула двор в звенящей тишине. «Вы нарочно меня пугаете, — шепчет мадемуазель де Фонтанж, — прошу, оставьте меня». И Рене отступает, признавая поражение. Каждый человек — сам сторож своей совести. Не ей наставлять кого-то на путь истинный.       — Рене. — Голос Лу возвращает её в реальность. — Поделитесь со мной своими тревогами.       Она ласково проводит рукой по рыжим прядям, касается пальцами полных приоткрытых губ.       — Это всё чепуха, — шепчет Рене в ответ. — Забудьте, Лу.       Рядом с ним все перестает иметь значение. Ей не хочется делить с кем-то эти мгновения. Есть только струящийся по подушке свет и блеск карих, похожих на опавшие осенние листья, глаз. Как же быстро визиты Лу в её комнату стали неотъемлемой частью жизни. Словно по-другому и быть не могло. Будто они прошли по тонкой грани между враждой и дружбой, чудом удержав равновесие, и теперь переплели судьбы, ни у кого не спрашивая на то дозволения.       — Вас что-то волнует, — настаивает Лу, — а значит, чепухой считаться не может.       — Меня волнуете вы. — Она наматывает прядь отливающих янтарём волос на палец. — И вам вполне по силам с этим разобраться, месье.       Рене опять всё сводит к шутке, прячет тревоги в темноте ночи. И Лу принимает правила игры. Они со всем справятся. Рука обхватывает грудь.       — Да, мадемуазель.       Пусть Анжелика де Фонтанж присоединилась к толпе обожателей, что следует за королём, исполняя извечный балет во славу Его Величества. Она, Рене де Ноай, подумает об этом завтра.

***

      — Отравили?       — Отравили.       — Врёшь ты всё!       — А вот и нет!       — А вот и да!       — А вот и нет!       — Поклянись!       — Клянусь! Если вру, не сойти мне с места.       — Ну, ладно.       Дофин важно надувает щёки и чуть не лопается от гордости. Ему редко удаётся убедить в чём-то Николя или Венсана, а потому сейчас особенно приятно видеть, что друзья явно впечатлены. Новость об отравлении мадам де Грамон облетела Версаль за каких-то полдня не без помощи маленького Луи. Он просто не мог сдержаться и не рассказать своим приятелям о событиях, в которых сам невольно поучаствовал. В кои-то веки можно было утереть нос вечно хвастающемуся Николя, чей отец трудился в аптекарском павильоне, а потому имел доступ к таким завлекательным для мальчишек вещам, как банки, склянки и порошки самых разных цветов. Но триумф дофина был недолгим. Наморщив лоб, Николя с хитрым видом подмигнул Венсану и развернулся к Луи:       — А чем же её отравили?       — Не знаю. — Луи пожал плечами. — Отравили, и всё. Так месье Валло сказал.       — Как можно не знать о яде, но говорить об отравлении? — встрял Венсан, который вечно поддакивал Николя. — Может, у мадам обыкновенный припадок случился. Говорят, с женщинами такое бывает.       — Что за глупости! — возмутился дофин. — Какой такой припадок? У моей мамы не бывает никаких припадков.       —Так это потому, что твоя мама постоянно шоколад ест, — подхватил Николя, — и не падает в обмороки. Всё сладкое слопала, а княгине Монако не досталось, вот она и захворала.       — Врёшь ты всё! — выкрикнул дофин. — Моя мама — самая лучшая, ей ни для кого шоколада не жалко.       — А вот и нет!       — А вот и да!       — А вот и нет!       — Враки это всё. Враки!       Почувствовав в голосе королевского отпрыска истеричные нотки, Николя понял, что перегнул палку.       — Ну ладно, враки, — миролюбиво заметил он, — но что насчёт яда? Откуда он взялся?       — Мадам считает, что служанка что-то подмешала ей в питьё, — оживился дофин, — но мне кажется, это неправда. Мари и мухи не обидит.       — Да как сказать. — Венсан потёр затылок. Мари ему нравилась — жаль, чувство было невзаимным, что Мари весьма доходчиво объяснила настырному мальчишке с помощью тряпки, пару раз прошедшейся по шее не в меру пылкого ухажёра.       — А что подмешала — неизвестно? — уточнил Николя. — Ты же заходил в комнату.       Дофин просиял.       — Заходил, — произнёс он с расстановкой, — и кое-что нашёл. Только обещайте, что никому не расскажете.       — Могила! — тут же воскликнули друзья.       Луи важно запыхтел и медленно извлёк из кармана камзола жестяную баночку.       — Вот, — сказал он торжественно, — там таких по всей комнате много валялось.       — А что это? — Венсан открыл баночку и воззрился на белый порошок.       — Это на лицо мажут, — со знанием дела пояснил Николя, — для красоты. Чтоб кожа была белая-белая, как у ангелов. У меня у матери этих коробочек на столике не перечесть.       — Что хорошего в том, чтобы походить на ангелов? — хмыкнул Венсан.       — Для маскировки? — предположил Луи. — Чтобы в рай пустили?       Друзья закивали.       — Ты думаешь, ей яд в банку подмешали?       — А куда ещё-то? Мадам постоянно красится.       — Так она ж его не ест!       — Эх, вы, дурни! — приосанился Николя. — Папа говорит, что через кожу яд тоже проникать может. Только медленней. Наверно, мадам де Грамон давно травили.       Луи с Венсаном переглянулись.       — У меня идея! — объявил дофин. — Нужно провести эксперимент. Подсыпать кому-нибудь этот порошок в еду и посмотреть, что будет.       — А вдруг он возьмёт да и помрёт?       — Так мы совсем чуть-чуть насыпем, — тут же нашёлся Николя. — Папа говорит, что в подобных вещах главное — соблюдать дозировки.       — Может, на курах потренируемся сначала? — робко предложил Венсан.       — Куры нам яйца несут! — с укоризной заметил Луи. — И мы потом эти яйца едим. Нет уж. Если и подсыпать, то кому-нибудь злому и вредному.       — Учителю? Мадемуазель Жаксон?       Немного подумав, Луи выпалил:       — Жаку-Бениню!       Последнего недавно сделали наставником дофина, бог весть за какие прегрешения, и жизнь Луи, и без того довольно унылая, превратилась в сплошное мучение. Бесконечные молитвы и нравоучения опротивели Его Светлости почти сразу же, и душа его жаждала реванша за впустую потраченные часы.       — Травить проповедника? — Венсан присвистнул. — За такое можно и в ад отправиться.       — Там хотя бы весело, — возразил Луи, — и не нужно петь противные псалмы.       Приятели тут же скривились: петь псалмы никому из них не нравилось. Кандидатура Жака-Бениня была решительно одобрена. Кинули жребий, и подсыпать порошок в еду проповеднику ожидаемо выпало самому Луи.       — Пустяковое дело, — заверил друзей дофин, пытаясь унять трясущиеся поджилки, — раз плюнуть.       Воплотить задуманное представлялось возможным вечером: Жак-Бенинь имел обыкновение нагуливать аппетит перед ужином, совершая моцион вокруг часовни с заходом в оранжерею, где обычно занимал себя беседами с дочкой садовника. Всё это время его комната пустовала. Запирать её и не пытались: покушаться на имущество святого отца ни у кого не достало бы духа. Дофин же изучил привычки наставника и знал, что Жак-Бенинь — большой любитель поссета, в который по случаю доливалась парочка-другая капель арманьяка. Заранее заготовленный бокал с напитком дожидался проповедника с прогулки на тумбочке возле двери, и доступ к нему был открыт. Дело оставалось за малым — быстренько подмешать в поссет щепотку белил и никому не попасться при этом на глаза. Мысленно прочитав молитву (Дорогой Боженька, прости меня, куриц мне жалко куда больше, чем наставника, и вообще, Жак Бенинь злой) дофин отправился навстречу приключениям.