Жёлтый цвет

      Когда Катерину со всеми предосторожностями выносят из комнаты, Александр хмурится. Он ни черта не смыслит в медицине, но ему хватает одного взгляда на старика Валло, чтобы понять: тот далёк от разгадки так же, как и сам месье Бонтан. Мадам де Грамон повисает на руках брата тряпичной куклой. Алое платье, черные растрёпанные волосы, мертвенная бледность — она напоминает Александру тепличный цветок, что безжалостно вытащили из оранжереи и бросили в придорожную пыль.       Он думает об осени тысяча шестисот пятьдесят девятого года, когда, раздавленный смертью отца, сколь нелюбимого, столь и неотделимого от его собственной жизни, искал утешения поначалу в вине, а после — в объятиях Катерины. Та не оттолкнула его и никогда более не упоминала о ночи, оставившей лишь смутное чувство сожаления. Винное платье. Виноватый румянец. Лихорадочный шёпот и прохлада безжизненных поцелуев.       Легче не стало — наоборот, утром Александр корил себя за минутный порыв. Попытка убежать от собственных демонов обернулась дырой в сердце, дырой, принявшей форму Бонтана-старшего. А Катерина… Её умелые, но холодные поцелуи только добавили раздрая в душе. Когда всё закончилось, Катерина отрепетированным жестом свернула свои чёрные волосы в аккуратную улитку, стянув обручем, и насмешливо взглянула на лежащего в постели Александра.       — Теперь вы меня презираете? — спросила она ломким голосом.       — Нет. — Он неловко дотронулся до белой колонны спины, провёл рукой между острых лопаток. — Совсем нет.       — Для главы шпионской службы вы слишком плохо врёте, — возразила Катерина, — даже самому себе.       Он промолчал тогда, признавая её правоту. Отвращение к собственной слабости и к ни в чём не повинной мадам де Грамон, увидевшей эту слабость, затопило его с головой. Сколько ещё мужчин до него смотрели на то, как Катерина убирает волосы? Сколькие нанесли ей рану по самолюбию своим равнодушием?       — Мадам, простите меня, — заговорил Александр, прочищая горло. — Я не думал вас оскорбить.       — Так вы и не оскорбили. — Катерина тряхнула головой, выбившийся из прически чёрный локон упал ей на плечи, прикрывая обнаженную полную грудь. — Бросьте, месье Бонтан. Я не похожа на вас, и не корю себя за прегрешения с одержимостью мученика. Не жалейте меня за поруганную добродетель, от неё давно уже ничего не осталось.       — Если я каким-то образом причинил вам боль…       — Нет, месье. — Очередной насмешливый взгляд. — Кажется, Паскаль говорил: существует достаточно света для тех, кто хочет видеть, и достаточно мрака для тех, кто не хочет. Я свой выбор сделала сознательно.       — Бродить всю жизнь во тьме шкафа между полок?       — Но иначе бы мы с вами и не пересеклись.       Она снова играючи его урезонила.       — Ну же, не смотрите так печально. — Катерина почти нежно провела пальцами по шее Александра. — Чем мне вас порадовать, месье?       — Распустите волосы, — невольно вырвалось у него прежде, чем он успел подумать.       Если она удивилась, то не показала вида. Послушно поднесла руку к причёске. Мгновение — и обруч месяцем нырнул в одеяльную волну. Черный водопад кудрей скрыл лицо. Такой Александр её и запомнил — ундина с потухшими глазами, отгородившаяся от мира плотной завесой поддельного равнодушия. Винное платье на полу. Виноватый румянец на щеках. Холод под сердцем. Остаток ночи они пили чай и молчали, наблюдая, как одинокие чаинки кружатся в незамысловатом танце: раз-два-три. С той осени минуло немало лет. Катерина оказалась права: Александр так себя и не простил. Будто среди тех, кто приложил руку к постепенному угасанию звезды мадам де Грамон, затесалась и его ладонь.       Александр отводит в сторону безутешного, обезумевшего от страха Армана, и говорит, что помимо Валло послал ещё за двумя врачами, и скоро они будут здесь. Что его сестра поправится. Слова, слетая с языка, булыжниками падают к их ногам.       А потом он видит Рене и Лу в тёмном коридоре возле двери её комнаты. Чёрный веер ресниц, щёки цвета персика, розовые ноготки-ракушки в чернильной вуали опускающихся сумерек. Рука к руке. Ладонь к ладони. Эхо печали прокатывается по членам, губы немеют. Он знал, что так будет. Лучше и дальше бы ему блуждать во мраке среди книжных полок, где нашлось место историческим трактатам и указам короля, и не нашлось ничего другого. Свет ослепляет таких, как он, и приводит к гибели. А её ещё можно спасти.       — Вас желает видеть король. Немедленно.       Слова грубо разрывают хрупкий кокон влюблённых, рассекают непрочные нити. Рене наклоняет голову — верный признак душевного волнения, и чуть подаётся вперёд. Сейчас она ищет в его глазах ответа: что ее ждёт? Наказание? Награда? С Людовиком никогда не знаешь наверняка. На сей раз Александр и сам не ведает, что задумал Его Величество, велев после завтрака отыскать мадемуазель де Ноай. А потому не заготовил для своей ученицы совета. Рене приседает в реверансе, шепчет: «Да, месье», и растворяется в сгущающихся сумерках. Лу думает следовать за ней, но останавливается, пригвождённый к месту суровым взглядом Александра.       — Вы сделали свой выбор, — выпаливает он, — как и я.       Александр медленно кивает. Лу невольно повторяет слова Катерины. Она тоже сделала выбор. И к чему это её привело?

***

      — Сир.       Она приседает достаточно глубоко, чтобы выказать своё почтение, но раболепности в движениях и повадках Рене не сыскать, нечего и пытаться. По дороге в тронный зал она перебирает возможные причины, по которым король пожелал её увидеть, но, как назло, на ум ничего не приходит: фантазия Его Величества поистине неисчерпаема.       В Версале до сих пор поминают день, когда Людовик спросонья нащупал у себя на спине опухоль и впал в уныние. При ближайшем рассмотрении опухоль оказалась персиковой косточкой, случайно проскользнувшей под исподнее и прилипшей аккурат между государевых лопаток. Даже Александр со всей его сдержанностью тогда не смог ничего с собой поделать: крякнул от смеха и поспешно закашлялся. Месье Валло сохранить серьёзность не удалось вовсе, он искренне расхохотался Его Величеству в лицо, рискуя и своей должностью, и, возможно, собственной шкурой. Но всё обошлось: радость короля была столь велика, что он простил придворному врачевателю его веселье.       «Или же напротив, затаил обиду, — размышляла Рене, — злопамятность Его Величества среди подданных также была хорошо известна».       — Мадемуазель де Ноай.       Голос короля, мелодичный и спокойный, отражается от стен залы. Повсюду зеркала, много-много зеркал, что показывают много-много версий мадемуазель де Ноай в золотистом свете догорающего заоконного солнца. Наконец, солнце исчезает, напоследок одарив небо всеми оттенками жёлтого. Людовик смотрит на Рене с лёгким любопытством. От его острого взгляда не укрывается ни некоторая небрежность причёски, ни сбитые на сторону кружева на воротнике её платья. Рене краснеет, опускает глаза. Его Величество отнюдь не относится к поборникам морали, пусть и не поощряет открытые проявления чувств. Для себя, впрочем, он охотно делает исключение.       — Что вы думаете о мадемуазель де Фонтанж?       Вопрос задаётся словно невзначай. Король со скучающим видом сплетает в замок пальцы с аккуратными миндалевидными ногтями. Рене исподтишка рассматривает нанизанные на пальцы Людовика перстни. Как же их много. Прямо как грибов после дождя, так и тянет сорвать. Что же касается Анжелики де Фонтанж, то с языка так и просится: «Вы погубите её, монсеньор. Погубите, отошлёте прочь, а после о ней и не вспомните». Вслух же она отвечает:       — Насколько я могу судить, сир, у мадемуазель де Фонтанж на редкость изысканные манеры и приятная наружность.       Рене словно слышит голос Александра: «Любую реплику стоит выбирать столь же тщательно, что и украшения. От каждой из них можно ослепнуть, как и от чрезмерного блеска перстней». Что же, этот урок она усвоила.       — Вы считаете её красивой, мадемуазель?       Король оставляет кольца в покое и пристально всматривается в лицо Рене.       — Да, сир, — без запинки произносит она, не забыв о лёгком книксене.       — Вот как. — Людовик довольно усмехается. — Тогда вам будет приятна моя просьба. Помогите мадемуазель освоиться во дворце. Мне не хочется, чтобы пребывание здесь превратилось для неё в тягость. Завтра утром мадемуазель приглашена на охоту, но после прошу вас составить ей компанию.       — Да, сир. — Рене улыбнулась одной из самых очаровательных своих улыбок. — Разумеется.       — И постарайтесь отвлечь мою супругу от грустных мыслей. — Король морщится. — Сыграйте с ней партию-другую в амбигю. Дайте ей выиграть. Для возмещения расходов можете обратиться к Кольберу.       — Как скажете, монсеньор.       Лёгкий кивок головы говорит о том, что в обществе Рене более не нуждаются. Она грациозно поворачивается на каблуках и выходит из залы. Внутри всё пылает от негодования. Вот значит, зачем она понадобилась: развлекать новую королевскую фаворитку и не давать хандрить Марии Терезии, пока Его Величество будет с наслаждением лицезреть её старания. Как будто она какая-то актриска, выступающая на потеху публике. Марионетка. Китайский болванчик. Ну что же, она постарается развлечь мадемуазель де Фонтанж. Возможно, Его Величеству ещё придётся пожалеть о своей просьбе.       — Мадемуазель де Ноай!       Нанетта бежит ей навстречу, сжимая в руке письмо.       — Вы слышали новости? — тараторит она. — Мой супруг прибывает в Версаль на следующей неделе. Ох, я так нервничаю! А ещё гвардейцы…       Нанетта осекается, по её лицу скользит мимолётная улыбка.       — Я слышала, что они теснят неприятеля, и скоро вернутся с победой. Возможно, что и… — Вновь осечка. — Я смогу встретиться с одним важным для меня человеком. Вот только если здесь будет мой супруг, то как же неловко получится.       Рене не успевает ей ответить: к ним спешит служанка Катерины.       — Как себя чувствует мадам де Грамон? — тут же интересуется принцесса Субизская. — Говорят, ей нездоровится.       Мари останавливается и затравленно смотрит на Рене и Нанетту:       — Доктор считает, что мадам отравили.