Жёлтый цвет

      Солнечный луч мазнул по коже теплом, и Рене нехотя открыла глаза. Всё тело ломило: вчерашний вечер у воды не прошёл даром. Поморщившись, она поднесла к лицу карманное зеркальце, которое верная Жюли заботливо оставила на туалетном столике возле кровати. Отражение её огорчило: под глазами залегли тонкие полумесяцы, веки набрякли, а на носу, точно почки на ветке, выскочила пара новых веснушек. Рене с досадой отшвырнула зеркало.       — Доброе утро, мадемуазель! — Жюли, подтянутая, свежая, как только что распустившийся ландыш, появилась в дверях с кувшином воды и присела в книксене.       «С каждым разом её книксены становятся все изящнее», — мысленно отметила Рене и невольно зевнула.       — Который час? — произнесла она, потягиваясь.       — Шесть, мадемуазель.       И надо же ей было проснуться в такую рань. Во всём виновато треклятое солнце и неплотно задёрнутые шторы.       — Мадемуазель чем-то огорчена? — поинтересовалась Жюли, наливая воду для умывания в подготовленную заранее лохань.       — Веснушки. — Вздохнув, Рене продемонстрировала служанке виновниц, что угнездились на кончике носа. — Вот здесь. Ещё две со вчерашнего дня.       — Значит, вы милы солнцу, — заулыбалась Жюли, — оно не каждого так привечает. Если хотите знать моё мнение, мадемуазель, они вам к лицу. Но коли вам угодно, чтобы личико было чистым и светлым, как снег, то я знаю одно верное средство.       — Уж не уксус ли? — Рене нахмурила брови. — Он совершенно бесполезен, стоит мне выйти на свет, как конопушки снова лезут.       — Нет, мадемуазель, — с пылом возразила Жюли, — не уксус. Нынче я слышала, как служанка мадам де Грамон похвалялась. Дескать, её госпожа смогла достать отменную церузу аж из самой Италии. И теперь лицо у неё гладкое, без единой морщинки, и сияет, как лунный свет.       — Мадам де Грамон, — задумчиво проговорила Рене, подставляя руки прохладной воде с лепестками фиалок.       Катерина. В первую их встречу Рене посчитала княгиню Монако хорошенькой, но пустенькой кокеткой, чей покой мог поколебать разве что полк гвардейцев или заезжие актёры. О ненасытной любви Катерины и к первым, и ко вторым злые языки судачили не переставая. Каждое её появление на сцене придворной жизни Версаля сопровождало зудящее неодобрение молвы, заслоном против которой неизбежно выступал граф де Гиш. И всё же в самом облике мадам де Грамон, в её лихорадочной оживлённости и чрезмерной бойкости Рене чудился некий внутренний надлом.       Однажды она почти подобралась к разгадке: в свите Филиппа Орлеанского, где присутствовала и Катерина, обсуждали мольеровского «Тартюфа». Княгиня Монако, большая любительница позубоскалить, в этот раз отмалчивалась, а под конец беседы и вовсе сделалась мрачнее тучи.       — Что за прелестная сатира! — Шевалье Филипп хохотнул и поднял бокал. — За великого драматурга!       Катерина к своему бокалу не притронулась и холодно взглянула на Филиппа:       — Едва ли сюжет, где мужу безразличны чужие поползновения к собственной жене, можно назвать остроумным.       Воцарившуюся тогда неловкую тишину нарушил месье Бонтан, очень вовремя объявивший, что к столу будет подан жареный лебедь, но Рене не забыла едкого тона Катерины, сквозь который просвечивало плохо задрапированное отчаяние. Горечь её слов въелась под кожу и долго потом саднила, поневоле заставляя задуматься о собственной участи. Каково это — не чувствовать себя хозяйкой в своем доме, иметь из привилегий лишь ничего не значащий титул да редкие побрякушки, пожалованные равнодушным мужем. Вдовство, казалось, стало для Катерины спасением, помогло расцвести и вернуть вкус к жизни. Жадная до удовольствий, княгиня Монако теперь не гнушалась романами, что изрядно марали её и без того небезупречную репутацию.       Однако наблюдая за ней, Рене подмечала и вымученность Катерининой улыбки, и тусклый взгляд бледно-зелёных, точно поросших тиной глаз. Словно почивший супруг, уходя, забрал какую-то часть сердца мадам де Грамон с собой в могилу, перед этим хорошенько протащив его на верёвке по округе. Доселе княгиня Монако не искала расположения Рене, а та не считала нужным ни навязывать своё общество, ни выказывать фальшивое сострадание, чей безобразный лик преследовал мадемуазель де Ноай после ранней смерти матери и гибели дяди. Всё их общение сводилось к редким шуткам и встречам за трапезой и в церкви. Что же, настал черёд это исправить.       Рене придирчиво осмотрела подобранные для неё платья, остановив выбор на жемчужно-сером шёлке. Приказала верной Жюли уложить волосы в узел на затылке, предварительно разделив на пробор, а после украсить обручем по последней версальской моде. Когда все приготовления были закончены, она снова посмотрелась в зеркало, оценивая старания Жюли. Последняя заслужила искреннюю похвалу: благодаря ей мадемуазель де Ноай являла собой само воплощение бесхитростной невинности: она не ослепляла своей красотой, но побуждала каждого, кто с нею бы столкнулся, замирать от сладостного томления в надежде на улыбку. Видел бы её сейчас герцог Роган… Улыбка Рене вянет. Остаток вечера она избегала Лу как могла, боясь, что тот снова начнёт пытать её на предмет чувств к месье Бонтану. Милый Лу (вот кому веснушки точно были к лицу) — он признался ей, что влюблён, и в запале сам, должно быть, этого не заметил. А Рене…       Сердце подсказывало ей отвечать только честно, без утайки. Её собственные чувства походили на клубок безнадёжно перепутанных ниток. Старая симпатия к Александру, облетевшая, почти отцветшая, ещё теплилась в душе. Вчера, когда тот сказал Рене, что никогда не простит, случись ей оступиться, словно кто-то оборвал последние лепестки с увядшей розы привязанности. Чувства самого Александра ей казались при этом кустом папоротника, что пророс в щелях каменной стены. Симпатия же к Лу походила на новый, только завязавшийся бутон, нуждающийся в тепле и заботе. Глупо было бы разом раскрыть его в надежде насладиться ароматом. Рене покачала головой. Пока она повременит с признаниями. Сейчас же нужно найти Катерину.

***

      Катерине нездоровилось. С утра в висках стучало, словно их облюбовали несколько крошечных дятлов. Всё тело ломило, как в лихорадке. Во рту стоял странный металлический привкус, будто Катерина, забывшись, решила позавтракать шпагой брата. При мысли о еде мадам де Грамон незамедлительно почувствовала отвращение: сейчас она явно не могла съесть ни кусочка. Из зеркала на неё смотрела бледная, истаявшая тень себя прежней. Раздавшаяся талия, впрочем, никуда не делась, равно как и проклятые морщины. Подавив приступ тошноты, Катерина дёрнула за шнурок. Куда запропастилась эта глупая служанка, когда она ей так нужна? Наверняка болтает на кухне и строит глазки одному из помощников главного повара. Последний был весьма недурён собой, и если б не определённая граница приличий, за которую не могла перейти даже княгиня Монако… Из уст Катерины вырвался сладострастный вздох. Нет уж, хватит с неё и гвардейцев.       — Вы звали меня, мадам?       Запоздавшая служанка взирала на свою госпожу с излишней, на вкус Катерины, дерзостью. Стереть бы с её лица эту гаденькую ухмылку. Мадам де Грамон открыла рот, собираясь отчитать девушку, но новый приступ тошноты с желудочной коликой заставил согнуться её чуть ли не напополам.       — Вам нехорошо? — Усмешка исчезла с лица служанки. — Велеть послать за доктором?       Катерина молча кивнула, переводя дыхание.       — Может, подать воды, мадам? — несмело предложила служанка.       — Нет. — Колика отступила, и Катерина осела на кресло. — Не нужно. Принеси мне белила.       — Белила, мадам? — с изумлением переспросила служанка.       Вот же чёртова негодница. И почему ей приходится всё повторять дважды.       — Да, белила, — сквозь зубы прошипела Катерина, — те, что на днях доставили из Венеции. В синей баночке.       — Как прикажете. — На лице служанки вновь появилась ухмылка. — Возьмите, мадам. Я как раз подумала, что они вам понадобятся.       Маленькая мерзавка. Да как она только смеет… Живот скрутила очередная волна колики.       — Я справлюсь сама, — махнула рукой Катерина, получив заветную баночку, — ступай.       Служанка присела в книксене (книксен, вне всяких сомнений, тоже был издевательским) и удалилась.       Катерина кинулась к зеркалу. Негоже показываться месье Валло в затрапезном виде. Эти жуткие морщины нуждаются в том, чтобы их как следует замаскировали под толстым слоем белил. Кисточка взлетела в руке мадам де Грамон с поспешностью стрелы, выпущенной нетерпеливым охотником при виде добычи.       — Уж я им всем покажу, — пробормотала Катерина, ожесточённо прихорашиваясь перед зеркалом. — Пусть только посмеют сказать, что Катерина Шарлотта де Грамон увяла и осунулась.       — Мари говорит, что тебе нездоровится?       Катерина вздрогнула и выронила кисть.       — Дорогой брат, в Версале полагается стучать, прежде чем войти к даме в комнату, — жеманно заметила она и вновь взялась за белила.       — Едва ли это правило распространяется на родственников. — Арман с тревогой оглядел сестру. — Да на тебе лица нет, Катерина. И к чему столько краски?       — Ах, вам, мужчинам, ни к чему знать, как тяжело даётся нам красота, — промурлыкала та, водя кистью по щекам.       — Зато оценить её в луидорах вполне по силам. — Арман указал на открытую баночку. — Венецианская церуза по стоимости сравнится с поместьем в какой-нибудь глуши. Впрочем, пустое. Зачем вы вызвали Валло?       — Лёгкая тошнота и слабость. — Катерина пожала плечами. — Должно быть, вчерашние пирожные не пошли мне впрок. Не тревожься зря, прошу.       — Но завтрак ты пропустишь?       — Пожалуй. И пусть меня никто не беспокоит до визита доктора.       Он кивнул и запечатлел на холодном лбу сестры поцелуй. Уходя, Арман кинул прощальный взгляд на Катерину: та расслабленно полулежала на подушках и безмятежно улыбалась. Если бы не её бледность, к тому же подчёркнутая белилами… Оставалось дождаться Валло.

***

      Людовик дует на суп, не рассчитав сил, и крохотные капли куриного бульона летят ему на манжеты и подбородок, придавая Его Величеству удивительно комичный вид. Александр отрепетированным жестом протягивает королю салфетку и спокойно продолжает трапезу. Ничего не случилось. Никто ничего не заметил. Рене прячет улыбку, опускает глаза в тарелку. Не нашедшее выход веселье пузырится внутри, грозясь прорваться игривым смешком в неуместный момент.       — Я не вижу мадам де Грамон, — говорит Людовик, чуть гнусавя. — Общество короля ей отныне не по вкусу?       — Ей нездоровится, сир, — ответствует граф де Гиш примирительным тоном. — Мадам сочла уместным остаться в своих покоях.       — Её уже осмотрел лекарь? — Людовик неумело разбивает яйцо, и бело-жёлтый мешочек приземляется ему в рукав.       — Да, сир. — Арман почтительно склоняет голову.       — Он определил причину недомогания? — Его Величество яростно трясёт изгвазданной манжетой над кокотницей.       — Месье Валло посчитал, что у мадам де Грамон катар желудка.       — Она не заразна, надеюсь? — Людовик нервно теребит салфетку. — В любом случае, пусть не показывается до тех пор, пока не поправится.       На лице Армана проступают красные пятна отпечатавшегося стыда.       — Да, сир, — говорит он тихо.       Пусть не показывается. Как будто Катерина и не человек вовсе, а чумная крыса, которую надлежит загнать в тёмный угол и задушить. Жаль, что повидаться с ней не удалось — мадам де Грамон распорядилась никого не принимать, и Рене была не вправе её осуждать. Но Людовик… Мадемуазель де Ноай чувствует, как внутри неё кто-то чужой, опасный, поджигает фитиль сосуда, где медленно закипает гнев. Ему много лет, этому сосуду с гневом, не хватало лишь запала, и вот теперь, наконец-то, ярость стремится прочь, грозясь разорвать Рене пополам. Должно быть, это её огненный язычок призвал дядю стать заговорщиком и привёл к гибели. Её зов она слышит каждый раз, когда король отшвыривает от себя чужие мольбы с той же лёгкостью, что и шары для игры в пэлл-мэлл. Её жар опаляет все члены, стоит Его Величеству отправить в изгнание ещё одну загубленную душу.       Рене вскидывает голову и встречается глазами с Александром. Лицо её наставника сделало бы честь любому каменному изваянию Версаля: до того оно неподвижно и лишено всяческого выражения, одни капилляры на кончике носа пульсируют в такт дыханию. Месье Бонтан прочитывает во взгляде воспитанницы нерастраченную ненависть и тихо прикладывает палец к губам.       Молчи. Многих казнили только за недостаток надлежащей робости, взгляд же Рене подобен целому мятежу. Молчи: стисни вилку пальцами, дыши глубже, не смотри на короля. Пусть спина согнётся якобы под тяжестью благодарности за сытную трапезу. Притворись, солги, обмани. Но главное — молчи. Тишина, вечная спираль тишины и долготерпения, от которых сводит зубы. Рене хочется закричать от душащей её несправедливости, от боли за тех, кого нет в этом душном зале.       — Вы думаете, он пощадит вас, когда придёт ваш черёд? — Слова танцуют на языке, царапают отёкшее вдруг горло. — Нет, месье, привязанность Людовика — вещь непостоянная. Вы пока что нужны ему, как дитяти нужны любимые игрушки, но даже они имеют свойство приходить в негодность, и вот тогда… Он уничтожит вас, Александр. Одним росчерком пера, одним пожатием плеч.       Если бы существовал способ всё изменить. Жаль, она не ведьма: капли волшебного зелья хватило, чтобы король больше никому не причинил вреда. Если было бы можно всё изменить… И сдавливающие кольца гнева вдруг отступают, сменяясь холодной решительностью. Возможно, она кое-что придумала.       — Передайте, пожалуйста, суфле, — говорит Рене твёрдым голосом и отводит взгляд.