Жёлтый цвет

      Лу нервничает. Ему совсем не нравится, как Рене смотрит на портреты Людовика, как поджимает губы, как мрачнеет и обрывает разговор. С него спрос небольшой: он, конечно, в немилости, да и кто бы ни был после пособничества в похищении дофина, и всё же герцогу Рогану дозволено оступиться и запятнать свою и без того небезупречную репутацию. Ему, но не Рене. Лу знает, что мадемуазель де Ноай попала в Версаль из-за какого-то проступка: Александр никогда бы не упустил случая обязать свою протеже, и раскрытие причины станет для Рене если не губительным, то крайне нежелательным. Осторожность необходима ей, как воздух, а потому острый язычок герцогини Марли, чьё жало вдруг повернулось в сторону Его Величества, изрядно тревожит и волнует Лу. Не ровён час, когда благосклонность Людовика к бойкой фрейлине сойдет на нет, и тогда жди беды. Взгляд Рене на полотна с Солнцеликим полон столь откровенного презрения, что Лу невольно ёжится. За одно только это мадемуазель стоит опасаться Бастилии.       Лу мнётся, но потом всё же собирает волю в кулак и направляется к месье Бонтану. Глупо получается — подопечный радеет за свою наречённую наставницу, что обещала прижать его к ногтю и выдрессировать послушней самого примерного пса. Ему бы радоваться да наблюдать, как мадемуазель де Ноай делает первые шаги к пропасти (уж он-то знает, что в Версале достаточно одного неверного взгляда, чтобы угодить в опалу), но противное сердце не желает мириться с подобным: стучит громче и требовательней обычного, убеждая Лу вмешаться.       Александр смотрит на герцога Рогана устало и удивлённо. Он приподнимает бровь, разглядывая камзол, украшенный золотым кантом, и прячет в манжеты улыбку при виде щегольски загнутых носков туфель. Недовольно поводит носом с заметной сетью капилляров на самом кончике, словно учуяв что-то мерзкое, и небрежно берёт из стоящей на столе вазы сливу, вгрызаясь в неё с нарочитым удовольствием. Ну надо же, губернатор изволил разыграть целое представление при его появлении.       — Лу. — Голос у Александра мягкий, тягучий, как патока. — Чем обязан вашему визиту?       Ох, не к добру эта вкрадчивость. Любимая забава месье Бонтана: играть с собеседником, обволакивать его обещаниями, а после накидывать невидимую сеть из обязательств. Каково Рене было оказаться в его власти? Ладони вдруг становятся влажными. Хочется изо всех рвануть бант с шеи, чтоб дышалось свободней.       — Меня волнует ваша протеже. — Лу решает говорить без обиняков. — Её преданность короне кажется мне не вполне надёжной, что может быть опасно…       — И это говорите мне вы? — быстро перебил его Александр. Косточка от сливы закрутилась волчком под его проворными пальцами. — Вам ли упрекать кого-то в неверности, Луи?       Тон из бархатистого стал резким, в голосе Александра зазвучали металлические нотки.       — Мне дорога мадемуазель де Ноай, и я не хотел бы…       — Вот как! — Косточка с глухим стуком выскользнула из пальцев и приземлилась на пол. — И давно вас с мадемуазель связывают нежные чувства, позвольте спросить?       Остаток фразы губернатор практически выплюнул.       — Мадемуазель никоим образом не связана со мной чувствами! — Лу покраснел. — Я не могу говорить от её имени, но с моей стороны это проявление дружеской заботы, не более.       — Дружеской заботы, — процедил Александр, в упор глядя на Лу. — Не считайте меня за болвана, Роган. И держитесь подальше от мадемуазель де Ноай, мой вам совет. С ее благонадёжностью я сам как-нибудь разберусь.       — Премного благодарен! — выпалил Лу, и развернувшись на каблуках, вышел, досадуя на собственную опрометчивость.       Его визит к Александру казался теперь непозволительной глупостью. С другой стороны, было что-то странное в столь резкой реакции губернатора. Месье Бонтан обычно являл собой одну учтивость, так почему же он так разозлился на вырвавшееся признание Лу? Говорило в нём задетое самолюбие наставника или здесь крылось что-то большее? Сурового, застёгнутого на все пуговицы, камердинера короля было сложно уличить в каких-либо чувствах, помимо безграничной преданности Короне, порой граничащей с лакейской покорностью, и всё же.       Лу задумчиво остановился посреди коридора. Что, если его опасения не беспочвенны, и Бонтан и вправду испытывает к Рене что-то помимо удовлетворения от успехов ученицы? Где-то в глубине души он подозревал, что не так уж далёк от истины. Если бы рядом оказался Жюль или ещё хоть кто-нибудь, с кем можно было поделиться переживаниями. Нанетте и без того забот хватает. Что сказала бы матушка или отец, поведай он им о своих сомнениях?       Лу словно увидел уютную гостиную с неизменными креслами перед камином, где так любили собираться вечерами, услышал нежный, тихий голос матери, читающей что-нибудь из Писания под мерный храп отца. Его родители любили друг друга, пусть общество и злословило об их мезальянсе. Причинами тому были большая разница в возрасте супругов и приданое невесты: Маргарита Роган слыла богатой наследницей, тем странней казался её выбор в спутники жизни уже немолодого, незнатного Анри Шабо. И всё же они трепетно относились друг к другу, тепло их чувств согревало и самого Лу. Как бы кстати сейчас оказался отцовский совет. Что, если послать письмо? Пожалуй, он так и сделает. Довольный собой, Лу оглядел себя в зеркало, что попалось ему на пути, поправил сбившийся набок воротник и отправился к Большому каналу, где нынче затевали катание на гондолах.

***

      Его Величество завтракает. Придворные собираются в малой зале и томятся в ожидании, как каплуны в печи. Столы сервированы, тарелки расставлены, ножи и вилки начищены до блеска. Заправлены скатерти, зажжены свечи. Вот уже и блюда, одно за другим, появляются на серебряных подносах и со всей осторожностью выставляются перед захлёбывающимися слюной подданными. Чего здесь только не было: суп из каплунов в пузатой супнице соседствовал с супом из фаршированных капустой куропаток, бульон из голубей — с бульоном из петушиных гребешков, чьи обладатели еще накануне оглашали птичник своими возмущёнными криками. Рядом с первым спешили поставить и горячее: ароматное мясо телёнка теснило фрикасе из цыплят и зажаренных на вертеле кроликов. К мясным блюдам доставляли и закуски в виде паштетов, среди коих выделялся террин из куриных бёдрышек с болгарским перцем. Глаза разбегались от подобного изобилия, а ведь были ещё и десерты: свежие и сушёные фрукты, компоты и джемы, нуга и воздушные круассаны с начинкой и без, и, конечно, суфле, колыхавшееся при малейшем движении, как юбка проворной камеристки.       Когда терпение придворных было готово вот-вот лопнуть, и ропот в зале грозился перейти в вопль возмущения, появился Людовик. Он неспешно оправил камзол, нехотя оглядел толпу придворных, поправил парик и, наконец, сел. Вопреки обычаю сегодня король трапезничал не в одиночестве, а с подданными, словно подчёркивая военное положение. Раздалось позвякивание приборов о тарелки. Перед Людовиком поставили крутое яйцо на подставочке. Король чуть наклонил голову (злосчастный парик тут же съехал в сторону, на мгновение явив миру клок жидких тонких волос), подавая знак, и дворецкий ловко разбил скорлупу, подвинув Его Величеству плотный, упругий белок.       «Сейчас он начнёт есть с ложечки», — с отвращением подумала Катерина и поспешно опустила взгляд в тарелку. От короля её отделяли две супницы, баночка с рыбным паштетом и начищенный до блеска кофейник, который не преминул отразить искажённое лицо мадам де Грамон с ощетинившимся пушком над верхней губой. Катерина поморщилась: пушок этот приносил ей немало страданий и так и просил закрыть его изящной мушкой. Последняя была совершенно необходима для воплощения задуманного плана: княгине Монако не терпелось выставить мадемуазель де Ноай в дурном свете перед королём. Для этого требовалось две вещи: быть убедительной и быть блистательной, подобно ведущей актрисе из труппы Расина. Или, на худой конец, подобно кофейнику. Затаив дыхание, Катерина выжидала. Напротив неё усадили дофина, что кидал недвусмысленные взгляды на стоящую перед ним вазу со сливами.       «Не иначе как замышляет шалость», — подумала мадам де Грамон.       Сама она едва притронулась к жареным цыплятам и лишь слегка поковыряла суфле. В последнее время Катерина сильно раздалась в талии, и ее служанке приходилось изрядно трудиться каждое утро, чтобы затянуть пышные формы княгини Монако в корсет. Поэтому она отложила вилку в сторону и взялась за померанец. Плод легко скользнул в руку, брызнул едким соком на пальцы.       Катерина невольно вспомнила утро, когда ей пришлось отбиваться от одного из назойливых актёров. Ах, мадемуазель, у меня так холодно в груди, согрейте же меня. Брр. Наверняка причина холода — пустой желудок, а не любовное томленье. Посоветовав надоедливому поклоннику скушать апельсин, Катерина гордо удалилась. Её размышления были внезапно прерваны самым неожиданным образом.       — Мама, откуда берутся дети?       Звонкий голосок дофина легко перекрыл всеобщий гомон, чтобы тут же погрузить Версаль в невероятную по своей оглушительности тишину.       — Не сейчас, дитя моё. — С места поднялась взволнованная Мария Терезия. — Не за столом…       — Николя говорит, что это все враки, что меня в капусте нашли, — не сдавался дофин. — На самом деле нужно обниматься, и целоваться, и ещё всякое такое, от чего растет живот, а потом из него вылезает ребенок. Так Николя говорит.       — Любовь моя, мы обязательно всё обсудим позднее, а теперь…       — Только я не знаю, до каких размеров он должен вырасти — больше, чем у месье Бениня или меньше, потому что у него давно такое пузо, сколько ж там детей тогда сидит?       Все придворные, за исключением разом побагровевшего Жака-Бениня, принялись надсадно кашлять и фыркать, пытаясь сдержать смех.       Людовик открыл было рот, но его опередили.       — Дети появляются из семечка, монсеньор. — Рене де Ноай промокнула губы салфеткой и непринуждённо улыбнулась дофину. — Совершенно особенного семечка родителей, дарованного Господом нашим, которое со временем вырастает в такое любознательное дитя, как вы.       — Как волшебное бобовое дерево из стручка? — озадаченно осведомился дофин.       — Именно, — кивнула Рене с серьёзным видом. — Загляните как-нибудь в оранжерею, сир, и вы узнаете, как из маленького ростка способно появиться большое растение.       Мадемуазель де Ноай раскинула руки в стороны, чуть не задев при этом сидящую рядом Катерину, и хитро подмигнула дофину.       — А вы покажете мне волшебные семечки, Рене? — Воодушевлённый мальчик почти подпрыгивал на месте.       — Разумеется, монсеньор.       Дофин захлопал в ладоши и тут же утратил интерес к вопросам деторождения, сосредоточив своё внимание на лежащих перед ним финиках. Все за столом облегчённо выдохнули. Людовик довольно усмехнулся и пододвинул к себе ещё одно яйцо.       — Ловко, — пробормотала раздосадованная Катерина. — Ещё и бога смогла приплести, подумать только.       Случай был упущен, возводить поклёп на Рене сейчас, в момент её триумфа, явно не стоило. И почему Катерина не додумалась окоротить этого мальчишку?       Завтрак продолжился.

***

      — Вам помочь, мадемуазель?       Оливье ласково улыбается Нанетте и протягивает руку прежде, чем та успевает ответить. Версаль вот уже неделю заливает дождями, и лужи подстерегают его обитателей то там, то тут. Сафьяновые туфельки принцессы Субизской давно безнадёжно промокли, но она, кажется, ничего не замечала, задумчиво ступая прямо в холодную воду. Если б не Оливье, не миновать Нанетте на своём пути коварной лужи, размерами превосходящей остальные.       — Благодарю вас. — Нанетта опирается на подставленный локоть и благополучно минует преграду. — Я совсем, должно быть, зачиталась.       В руке у неё Оливье замечает книгу.       — И что же так привлекло ваше внимание? — спрашивает он тихо.       — Шекспир. — Нанетта стыдливо отводит глаза. — Его сонет напомнил мне об одном человеке.       — Могу ли я узнать эти строки? — Сердце Оливье колотится так громко, что его слышно наверняка в самой Швейцарии.       — Как вам будет угодно. — Нанетта с выражением декламирует: — «Его лицо приветливо и скромно. Уста поддельных красок лишены. В его весне нет зелени заёмной, и новизна не грабит старины».       — Это, должно быть, шестьдесят восьмой? — Оливье улыбается.       — Все верно, месье. Вы читали Шекспира?       — Он в большом почёте у моей матушки. — Взгляд Оливье теплеет. — Как жаль, что теперь я не скоро её увижу.       — Ваша матушка живёт не в Париже?       — О нет, мадемуазель, в Люцерне. В маленьком доме на берегу Ройса.       — Как бы и мне хотелось жить в маленьком доме, — задумчиво проговорила Нанетта, — подальше от суматохи и человеческих лиц. Где никто тебя не потревожит.       — Вам не нравится Версаль?       — Я не знаю. Порой мне кажется, что здесь все постоянно тебя оценивают. Плетут интриги. В Версале неспокойно. Дома всё казалось проще.       Нанетта вздыхает.       — А теперь и вы уезжаете. — Она с грустью проводит пальцем по корешку книги. — Что мне остаётся, кроме стихов?       — Я обязательно вернусь, мадемуазель, — заверяет её Оливье. — Могу я попросить вас кое о чем, если позволите?       — Ах, что угодно! — вырывается у Нанетты. Она густо краснеет.       — Ваш томик сонетов. — Оливье застенчиво касается обложки книги. — Если вам… Эта вещь будет напоминать о вас, когда я…       От волнения он запинается, слова никак не идут с языка.       — Конечно! — Нанетта кладёт свою руку в перчатке поверх ладони Оливье. — Она ваша, месье.       — Не выразить, как я вам благодарен. Обещаю, что буду беречь её, как зеницу ока.       — Пустое. Главное, возвращайтесь скорее.       — Эй, Оливье! — кричит издалека один из гвардейцев. — Заканчивай увиваться за дамой. Общий сбор!       — До свидания, мадемуазель, — нежно говорит Оливье, — молитесь за победу Франции.       — До свидания, — еле слышно шепчет Нанетта.       И добавляет почти про себя:       — Я буду молиться за вас.