Призрак Консерватории

ОТРЫВКИ ИЗ ЕЖЕДНЕВНЫХ РАЗМЫШЛЕНИЙ ДВУХ ИЗГОЕВ

— 17 октября 1878 г.— Для меня было облегчением снова увидеть Чеса перед зеркалом после весьма досадной задержки. Его душещипательный рассказ о незаконном задержании вызывает у меня тревогу, и я не могу оправиться от беспокойства. Если такой коррупции будет позволено разгуляться, я буду скорбеть о будущем всего человечества. —Окт 17— вСе мУсАРа уБлЮдКи — 20 октября 1878— В этот вечер Чес проявил недюжинную проницательность и ловкость. Меня безмерно поражает мастерство, с которым он играет на гитаре, заставляя ее щебетать, как певчую птицу! Не говоря уже о его остроумии! Я могу только гадать, какие захватывающие впечатления он оставляет в своем дневнике. Увы, утро наступает слишком рано, прерывая наши ночные посиделки, но я сплю спокойно с надеждой, что мы, возможно, встретимся во сне. —Окт 21— ЗаСтРяЛ в тУаЛеТЕ пРЕпОдОВ. ПоХОду съЕл что-то не то. — 25 октября 1878— Боже мой, какой прекрасный день! Сколько всего нового! Первый акт «Гламура Цыганки» почти завершен, осталось лишь несколько деталей. Чес — настоящий гений! Он сказал, что если мы включим гитару непосредственно в репризу оперы, публика потребует выхода на бис. Мы репетировали это дуэтом, и результат был просто великолепным! Я никогда не был так счастлив! —Окт 27— Ода пердежу: Ппффффффббббббтт. Ппппппрррррр. Фббблллллрртпупу [продолжается на всю страницу]. — 28 октября 1878— Меня одолевают грустные мысли. Почему мы должны подчиняться деспотичным правилам общества, обреченные, как марионетки, плясать под дудку традиций? Моя роль требует, чтобы я выглядел вечно довольным, в то время как под этим безупречным лоском меня преследует глубокое чувство неудовлетворенности. Точно так же и Чес обречен на жизнь в бесконечном пренебрежении, подпитываемым ни чем иным, как историческими предрассудками. О, прискорбное положение, нам словно подрезали крылья, прежде чем у кого-либо из нас появился шанс взлететь. Только здесь, вдали от повседневных забот, рядом с моим дорогим Чесом, стойким и верным, я мечтаю о светлом будущем. Для нас обоих. — 28 октября— Праснись. Приступить к уничтожению сортира. — Уничтожению... сортира? Глэм едва успел дочитать последнюю запись вслух, как Чес в приступе смеха свалился навзничь с комода для костюмов. Его ноги задрыгались в воздухе, и он схватился за бока, безудержно хохоча. — Чес... — начал Глэм, пытаясь, как всегда, безуспешно придать своему голосу укоризненный оттенок. — Я знаю, но я ничего не мог с собой поделать! — Чес захрипел в очередном приступе смеха. — О, ты бы видел выражение своего лица! — Все еще посмеиваясь над своим мастерским сортирным юмором, он снова сумел взять себя в руки. Он бренчал на гитаре, лежавшей у него на коленях, и череда игривых нот наполняла пещеру своим веселым настроением. Они были в безопасности и уюте, в Логове Глэма, проводя полночные часы за тем, что стало для них привычным на протяжении большей части двух недель: краткий урок по писательскому мастерству, на чем Глэм всегда настаивал, а Чес всегда превращал это в шутку, за которым следовало сочинение музыки для Гламура Цыганки. В то время как внешний мир постепенно приближался к зиме, в подземной пещере сохранялась приятная прохлада, согретая «геотермальными» водами и удовольствием от общения друг с другом. — Ты даже не видишь моего лица, — недовольно заметил Глэм, сидя за своим письменным столом. — Чес, ты должен относиться к этому серьезно. Ведение дневника — очень практичный способ развить свои навыки письма. Должны же быть более стоящие темы, которыми можно поделиться, а не... — Он скривился, увидев коллекцию записей Чеса, и для пущего эффекта поежился под своим черным плащом. — дефекацией. — Я не силен в словочтототам. Это твоя сильная сторона, — Чес наклонил голову, указывая на более красноречивые размышления Глэма на открытых страницах, лежащих рядом с ним. — Кроме того, ты сказал, что я должен писать то, что знаю, — Он невинно пожал плечами. — Эт я и сделал. — Это не совсем то, что я имел в виду, — пробормотал Глэм. Он закрыл дневник Чеса, постучав пальцем по обложке, затем просиял, словно его осенила идея. — Скажи, почему бы тебе не рассказать о своих поисках преступника? Я полагаю, что это очень волнующе — принимать участие в неофициальном расследовании. Но Чес только хмыкнул, опуская пальцы, чтобы побренчать тихие и бессмысленные ноты. — На самом деле, делиться особо нечем. — Несомненно, вы добились определенного прогресса. Ты и... — Глэм обвел рукой в перчатке воздух.—...этот мальчик? — Кто? Т-ты имеешь в виду Себастиана? — Чес поднял глаза, но Глэм был слишком занят своими бумагами, чтобы заметить слабый румянец, выступивший на его щеках. — Ну, он же помог снять с тебя обвинения в незаконном аресте, не так ли? Он, должно быть, благородный джентльмен. Чес с сомнением хмыкнул, прежде чем отложить гитару и подняться на ноги. Он вытер ладони о штанины, пытаясь отвлечься. — Думаю, у него все отлично. — Ближайшая книжная полка с ее многочисленными сверкающими сокровищами сделала свое дело, и он провел пальцами по ряду разномастных стеклянных флакончиков, бросив через плечо: — Для избалованного ребенка, конечно. Глэм пробормотал что-то возмущенное. — Что ж, возможно, он не так уж плох. — Чес ухмыльнулся про себя, подумав о том, как Себастиан вломился к лучшим сотрудникам Скотленд-Ярда и взял ситуацию в свои руки. Затем была сделка, которую он заключил с мистером Ровдом, и трюк с темперной краской. Он все еще видел довольную улыбку Себастиана, когда краска волшебным образом исчезла, и восхищение, непрошеное, проскользнуло в его следующих словах. — Настолько умный, насколько это возможно. — Красивый. — И настойчивый тоже. — Похоже, ты нашел себе партнера, достойного твоей цели. — Тон Глэма был приятным, даже можно сказать немного самодовольным. — Я не уверен насчет этого. Его...трудно понять. — признался Чес, потирая затылок и вспоминая холодок от мимолетного прикосновения Себастиана тем утром в кабинете директора. Он взял с полки флакон, на гладкой поверхности которого отразилось смешанное выражение лица, когда он откупорил его, чтобы с любопытством понюхать содержимое. Что-то сладкое, но непонятное. — Он сказал, что хочет помочь, но потом... — вздохнув, он вернул флакон с ароматическим маслом на место. С того дня, когда была ситуация с портретом и начался их шаткий союз, они с Себастианом почти не разговаривали. И это было не из-за недостатка стараний. — Я могу подойти и поговорить с ним, и все будет просто замечательно, но как только появляется один из его лакеев, он ведет себя так, будто не знает меня! — Возможно, это... нелегко для него, учитывая его положение, — слабо предположил Глэм с виноватым видом, как будто это он был виноват в том, что Себастиан был скользким, как угорь. — Нелегко для него? А как насчет меня?! — Чес взъерошил волосы и разочарованно фыркнул. — Я думал, мы справимся с этим вместе. Но как мы можем что-то сделать, если он слишком занят, подыгрывая этим придуркам? — Он тяжело прислонился к книжной полке, флаконы протестующе звякнули. — Я не понимаю, что он в них нашел. Знаешь, он им даже не очень-то нравится. — В хитросплетениях высшего общества трудно разобраться. Чес закатил глаза в ответ на попытку Глэма посочувствовать. — Он двуличный, вот кто он такой. Черт возьми, он еще большая загадка, чем ты, Глэм! Без обид. — Без обид. — Тон Глэма был подчеркнуто нейтральным, но Чес чувствовал, что разговор о молодом аристократе волнует его не меньше, чем его самого. Размышления о Себастиане всегда приводили в уныние, из-за того, как он метался между жаром и холодом: в один момент он был волнующе близок, а в следующий — холодно далек. Этого было достаточно, чтобы свести с ума кого угодно! Хуже того, упоминание Себастиана в присутствии Глэма всегда казалось ему предательством. Жизнь Чеса теперь состояла из двух разных сфер, дневной и ночной, и он боялся, что признание того, что происходит в мире наверху, разрушит его мечту и испортит интимность их совместного времяпрепровождения. К тому же Себастиан оставил Чеса с целым клубком сложных чувств. Чувств, которые он еще не был способен распутать. — Но, в любом случае, хватит о нем! — громко объявил Чес, хлопнув в ладоши, желая сменить тему. — Самое время вернуться к четвертой сцене. Эта опера не напишется сама по себе! — Он тесно прижался к Глэму за столом, наслаждаясь бездумным комфортом, когда они прижимались друг к другу плечами. — Насколько я помню, мы как раз подходили к самому интересному, — воскликнул он, подталкивая его локтем и многозначительно приподнимая брови. — О, да. Конечно. — Глэм прочистил горло, перекладывая бумаги, стараясь не встречаться с ним взглядом. — Первое свидание наших влюбленных. — Именно об этом я и говорю! — Чес легонько встряхнул его за плечи, прежде чем поспешить обратно к кровати, где он уселся, словно нетерпеливый зритель. — Ну, а теперь! — схватив гитару, он просиял: — Нарисуй мне эту сцену! Глэм на мгновение замолчал, прежде чем облизнуть губы. — Хорошо. — сказал он, осторожно беря скрипку, прислоненную к столу. Он всегда держал ее под рукой, поскольку скрипка была его любимым инструментом при создании скелета любой композиции. Гитара Чеса придала музыке плоть, подняв ее на новый уровень, к которому стремился Глэм, это уникальное звучание, которое могли передать только Чес и его гитара. Что-то, чему никто из них не мог дать названия, но что все равно нашло отклик в их душах. Проведя пальцами по самому верхнему листу либретто, Глэм прижал скрипку подбородком и приложил смычок к струнам. — Наши герой и героиня, — начал он повествование, обыгрывая лейтмотив, — только что обменялись письмами, в которых обещали встретиться при лунном свете в садах Бонжови́. Чес сразу же перенесся в экзотическое место. Они наметили эту часть сцены накануне вечером, и его гитара инстинктивно гармонировала со скрипкой Глэма, усиливая великолепие произведения. — Как только на цыганский табор опускается ночь, наша героиня спешит на берег, где ее ждет лодка. — Смычок скользил по струнам, имитируя движение волн во время плавания героини. — Как только она появляется в саду, блистающем летними цветами, — страстный крещендо сопровождал рассказ Глэма. —...она замечает своего возлюбленного. Чеса потянуло вперед, он был слишком очарован причудливой интонацией Глэма, чтобы обращать внимание на свои пальцы. Они уже знали, куда двигаться, что делать, и ноты идеально сочетались с широкой партитурой Глэма: легкий аналог. — Там, на другом конце сада, они встречают друг друга взглядами. Они приближаются. — Плащ Глэма развевался за его спиной, когда он пересекал логово, сначала медленно, затем быстрее. Скрипка сопровождала его неистовым пиццикато шагов. Мгновение спустя он подошел к краю кровати, все еще поглощенный сценой, его внимание было приковано к какой-то невидимой фигуре вдалеке. В то время как внимание Чеса было приковано исключительно к нему. — Из их уст изливается тоска их сердец, — продолжил Глэм. — Сначала ария нашей героини: Дни минувшие, как тень ушедшие, Лишь страница в книге вековой, Они мечтами и стремленьями зацветшие, И они уводят мысли с головой. — Далее следует ответ ее возлюбленного: Я шагаю, неуклюже спотыкаясь о ноги, Стараясь идти своей тропой, в такт песне, Ещё одна карета ищет для движения дороги, Скажи, пойдёшь ли со мной, уйдём ли мы вместе? Каденция перешла в оглушительное крещендо, напряжение сквозило в каждой проникновенной ноте, когда Глэм наполовину рассказывал, наполовину пел эту сцену, а его скрипка подпевала ему: — Сердца трепещут, они приближаются. Все ближе и ближе. Это тот момент, которого они так долго ждали. Теперь начинается дуэт: Я возьмусь за перо, чтобы мелодию создать, Что в истории навек сможет отпечаток оставлять, Когда завершу я свой опус, тебе хочу я показать, Кто или где, или что будет дальше, нельзя предугадать. Загадка остается, благо и беда, Пока настоящее не станет прошлым, Или, быть может, боль все же тяжела... Голос Глэма, полный эмоций, заставил Чеса неосознанно подняться на ноги, и они встали друг перед другом. — Это клятва. Обет. Обещание их вечной любви. Ибо путь будет долгим, трудным и полным лишений, но вместе для них нет ничего чего они не смогут достичь. — Закрыв глаза, он произнес заключительный куплет, и его нежный фальцет заполнил всю пещеру: Так раскрывается рассказ жизни моей, И я пишу его с каждым днём, что идёт, Признаю, не лишена красок она живых и идей, Все серого оттенки она всегда превзойдет. Признаюсь, не совсем я в порядке, но утешение найду, Ведь всё может случиться, всегда будет теплей, Да, так раскрывается рассказ жизни моей. Последние аккорды растворились вокруг них, как сон на рассвете. Чес знал эту песню. Он знал ее сердцем и памятью. Это было переосмысление оригинальной мелодии, которую он сочинил для Глэма несколько недель назад. Были добавлены тексты песен, и теперь песня могла похвастаться такой сложностью, на которую Чес и не рассчитывал. Она была невероятно захватывающей, но в то же время невинной и ранимой, как будто она все еще пыталась найти себя. — Ну что? — спросил Чес, когда пришел в себя. У него пересохло во рту, и он сглотнул. — Что будет дальше? Глэм вздрогнул и посмотрел на Чеса, словно вспомнив, что он здесь. Он опустил инструмент, его грудь поднималась и опускалась от частых вдохов. Затем он пожал плечами и просто сказал: — Занавес закрывается. Чес рухнул обратно на кровать, раздавленный. — Ты издеваешься надо мной. Все просто... заканчивается? Ты не можешь создать такую сцену без какого-либо эффекта! — причитал он, проводя рукой по лицу. — Это должно было стать кульминацией первого акта! — И либретто совершенно ясно выражает чувства наших персонажей друг к другу, — Глэм отвернулся, теребя колки для скрипки. — Я не вижу, что еще можно добавить к этому, — фыркнул он. — В общем, да, — неохотно согласился Чес. — Это чертовски хорошая баллада. Но ты не можешь ожидать, что она справится со своей задачей в одиночку. Люди приходят в театр, желая зрелища. — Он протянул руку к пресловутой сцене. — Так дай им зрелище! Покажи им, что бы наши влюбленные, пораженные луной, сделали дальше! Плечи Глэма вздернулись, как у ощетинившегося кота. После недолгих раздумий он положил скрипку рядом с письменным столом и направился прямиком к Чесу. — Хорошо! — фыркнул он. — Если ты так настаиваешь! — Настаиваю. — Чес расслабился, опершись на руки, самоуверенный и готовый к выступлению. Собрав все свое мужество, Глэм подошел к своему невидимому коллеге по съемочной площадке, поджал губы и слегка наклонился вперед, запечатлев воздушный поцелуй в одну невидимую щеку, а затем в другую. Он выпрямился и повернулся к Чесу, как солдат, ожидающий смены со службы. — Ну вот. Доволен? Чес только моргнул, глядя на него. — Ты… понятия не имеешь, что делаешь, не так ли? — заметив, как при этом замечании Глэм покраснел от гнева, Чес схватил его за рукав, прежде чем он успел уйти. — Подожди, я не это хотел сказать! — Я не вижу смысла продолжать этот диалог, если твоя единственная цель — вывести меня из себя! — Это не так! Клянусь своей жизнью! — крепко, но нежно пожав руку, Чес усадил Глэма рядом с собой. — Да ладно, не будь таким. Я только хотел сказать... — Он прочистил горло. — Послушай, они же должны быть любовниками, верно? Так где же волнение? Драма? Страсть? Глэм съеживался, как будто каждое слово было ударом кинжала. — Я не хочу, чтобы моя опера выглядела… неприлично. — сказал он тихим голосом. — Кто говорил о неприличии? — Чес рассмеялся, накрывая руку Глэма своей. Еще неделю назад было бы невозможно прикоснуться к Глэму таким образом, чтобы он не отшатнулся. Он был пуглив, как жеребенок, даже при малейшем физическом контакте. Но ночь за ночью, час за часом Чесу удавалось найти брешь в его обороне, и он открывал ее до тех пор, пока не создал для себя уютный дом в личных стенах Глэма. Он ободряюще сжал руку Глэма. — Подумай, Глэм. Что люди больше всего хотят увидеть в любовной истории? — Разврат? — Нет, романтику! Они хотят романтики! — раздраженно воскликнул Чес. — Очевидно, ты кое-что смыслишь в этом, иначе не смог бы сыграть то, что сделал сейчас. Вот, — он взял ледяную руку Глэма и прижал ее к своей груди, как раз над его бешено бьющимся сердцем. — Ты чувствуешь это? Бледное горло Глэма теперь было темно-гранатовым, а бешеный пульс на его боку отражал пульс Чеса.  — П-прости, — пробормотал Глэм, его пальцы дернулись, но он не убрал их. — Я не хотел подвергать тебя такому неприятному испытанию. — Здесь не о чем сожалеть. Ты хочешь получить такую реакцию от своей аудитории. Проявление привязанности напоминает им о том, что у них есть пульс, что в их сердцах горит огонь! — Его улыбка была мягкой и умоляющей. — И если ты хочешь убедить людей в том, что наши герои действительно влюблены, вам нужно, чтобы они сделали нечто большее, чем обменялись поцелуем в щеку, как дальние родственники. Сравнение, похоже, задело Глэма за живое, потому что он резко опустил руки, сжав их в кулаки на коленях. Отвернувшись, он произнес низким, с оттенком обиды голосом: — То, что ты предлагаешь — это предаваться чувственным удовольствиям. Это… плотский грех. Чес устало рассмеялся, качая головой. — Черт возьми, ты такой же плохой, как и остальные гаджо. У тебя все наоборот, Глэм. Зачем бы Богу давать нам эти тела, если не для того, чтобы мы наслаждались всеми удовольствиями этого мира? — Он протянул руку и потянул Глэма за мочку уха. — Эй, — выругался Глэм. — Что ты делаешь? Но прежде чем он успел закончить, Чес наклонился ближе, касаясь губами его уха, и прошептал: — Зачем нужны уши, если не для того, чтобы слушать самую сладкую музыку? Глэм вздрогнул, и у него вырвался слабый вздох. — Глаза, не для того, чтобы любоваться красотой природы? — Чес, осмелившись, заглянул в темные прорези маски, представляя, как на него смотрит сапфировый отблеск. Его пальцы скользнули по приоткрытым от удивления губам Глэма. — Языки, не для того, чтобы наслаждаться изысканными блюдами? — Они прошлись по его подбородку и слегка обвились вокруг шеи, когда он придвинулся так близко, что их бедра соприкоснулись. — Кожа, не для того, чтобы чувствовать прикосновения другого человека? Теперь они были очень близки. Чес наблюдал за Глэмом из-под полуприкрытых век, выискивая в языке его тела малейшие признаки нежелания или, не дай боги, неприятия. Маска ничего не выдавала, но эти губы выдавали битву, которая велась между его сердцем и разумом: в них было рвение и отрицание, и, оказавшись посередине, готовность попробовать. — Что бы ты хотел, чтобы я описал? — Я думаю, ты уже знаешь ответ на этот вопрос, Глэм. — Настоящий поцелуй, — вздохнул Глэм, и это прозвучало почти как поражение. Покачав головой, он жалобно добавил: — Но я ничего не знаю о таком поцелуе. Глаза Чеса изогнулись в улыбке. — Ну, вот тут-то я и вступаю в игру. Официальный сотрудник оперы, помнишь? — Его пальцы запутались в волосах Глэма на затылке, и он почувствовал, как напряжение спадает под его ласками, пока голова Глэма не стала свободной и податливой. Он придвинулся ближе. — «Ты всегда говоришь, пиши то, что знаешь.» Так что... подумай об этом как о исследовании. — Тогда ты скажешь мне, — горячее дыхание Глэма обдавало нижнюю губу Чеса при каждом слове. — как правильно описать «поцелуй»? О, я не просто скажу тебе. — Лучший способ научиться целоваться... — пробормотал Чес, становясь все более горячим и наглым, его взгляд скользнул по лицу Глэма. Он уже не думал о том, «если» или «когда», и позволил воспоминаниям об этих гибких губах направлять его, когда его веки сомкнулись. —...значит испытать это на себе. В последний момент он решил спросить: —Твои глаза закрыты? — А должны ли они быть закрыты? — вопрос Глэма был не более чем выдохом. — Да. Потом Чес поцеловал его. Время остановилось. Где-то зашуршала бумага. Капли воды продолжали падать в озеро. Пламя свечей изогнулось и зашелестело, словно от любовного вздоха. Чес ничего не делал, ни о чем не думал, кроме ощущения губ Глэма на своих губах. Они были мягкими и слегка сжатыми от страха, и Глэм дрожал. Чес тоже дрожал, потрясенный до глубины души тем фактом, что он целовал Глэма. Он. Целовал. Глэма. Это было то, о чем он позволял себе только мечтать. Так часто в те ранние утренние часы, когда он, спотыкаясь, поднимался наверх, чтобы лечь в постель, обезумев от усталости и вожделения, у него хватало сил лишь на то, чтобы трогать себя, думая о губах Глэма, прежде чем сон лишал его кульминации. Увлечение Чеса таинственным призраком с тех пор переросло в непреодолимое влечение к мальчику под маской. Он был постоянным сюрпризом, гением во всем, доверенным лицом, другом, а теперь... чем-то большим. Гораздо большим. Но точно так же, как простой глоток воды только усилит жажду измученного от жажды человека, каждая маленькая поблажка, которую он позволял себе с Глэмом, только усиливала его желание. Чем больше он узнавал о Глэме, тем больше надеялся узнать; чем больше он слышал его голос, тем больше ему хотелось рассмешить его; чем чаще он его видел, тем дольше хотел остаться. Чем сильнее он ощущал прикосновение губ Глэма к своим, тем сильнее ему хотелось попробовать его на вкус. Он осмелился прижать язык к изгибу губ Глэма, и последовавший за этим тихий вздох дал Чесу как раз то, что ему было нужно. Его язык роскошно скользнул по языку Глэма в нежном приветствии, и он застонал от удовольствия прямо во рту Глэма, придерживая его затылок, чтобы напомнить ему, что он в безопасности. Глэм согнулся от прикосновения, в поцелуе послышалась паническая трель, когда его кулаки сжали куртку Чеса спереди. Они вцепились, но не оттолкнули, и после еще одной секунды успокаивающих прикосновений Чеса они растворились в нежном объятии, ласке, прежде чем, в конце концов, скользнули вверх и обвились вокруг шеи Чеса, когда он ответил на поцелуй. Из горла Чеса вырвался довольный стон от тщательности ответа Глэма. Он наслаждался этим так же сильно, как и Чес, его пылкость была видна в том, как он наклонил голову, что позволило Чесу углубить поцелуй. Бесстыдно постанывая, он отвечал взаимностью так искренне, как только мог, учитывая его неопытность. Он ни в коем случае не был экспертом, его язык хлестал вслепую и нескоординированно. Но было что-то подкупающее в невинности, с которой он целовался. Глэм целовался, как человек, только что выучивший иностранный язык и умеющий говорить только в настоящем времени и только во втором лице. Только сейчас, сейчас, сейчас. Только ты, только ты. Ты. Сердце Чеса пылало, и все его тело пронзила волна желания, на время вытеснив всякое чувство благоразумия и осторожности. Все, что он знал, это то, что ему хотелось Глэма. И, насколько он мог судить, Глэм тоже хотел его. Встав на одно колено, Чес развернулся и опустил Глэма на кровать, а сам последовал за ним, так что их губы по-прежнему сливались в дуэли. Их сердца забились быстрее, как у пары взбесившихся лошадей, и по шее Чеса пробежал жар. Он ослабил узел галстука, и, когда пошевелился, его пах коснулся бескомпромиссной твердости между ног Глэма. Он издал одобрительный стон, но следующий добровольный поворот его бедер был встречен испуганным вскриком Глэма. Чес немедленно прервал поцелуй, тяжело дыша. Он отшатнулся, понимая, что должен извиниться, но не знал, что сказать. Чувство вины испортило его возбуждение, и ему захотелось, чтобы пол провалился и поглотил его целиком. Он, как всегда, зашел слишком далеко. Слишком дерзкий, слишком нетерпеливый, слишком, черт возьми, безрассудный. Он все испортил. Бормоча проклятия, он приподнялся. Но руки Глэма крепче обхватили его, удерживая на месте. Чес опустил взгляд, и на его нахмуренном лбу сам собой нарисовался вопрос. Было невозможно разглядеть выражение лица Глэма под его маской, когда он лежал поверх чернильных простыней, зажатый в объятиях Чеса. — Чес? — В его голосе звучала нерешительность, но в его хватке не было ничего, кроме жадности. Он не позволил бы Чесу уйти. Розовый кончик его языка выскочил облизать его припухшие от поцелуя губы или, возможно, вкус сущности Чеса. — Все... все в порядке? — Господи, Глэм, — смех Чеса был полон головокружительного облегчения и безграничной благодарности. — Все более чем в порядке. Это... — Он наклонился, чтобы чмокнуть Глэма в кончик носа, их груди соприкасались. От волнения его сердце забилось быстрее, он все еще был увлечен танцем. — Это именно то, на что я надеялся. Но я боялся, что ты, возможно, чувствуешь себя ошеломленным. — С тобой? Всегда. — губы Глэма растянулись в застенчивой улыбке. — Это… интенсивнее, чем я предполагал. Чес издал короткий смешок. — Думаю, я приму это за комплимент, — Он покачал головой, собираясь встать. — Но, возможно, нам пора остановиться... — Подожди. Пальцы Глэма коснулись его шеи сзади, и Чес замолчал, радуясь, что все было прощено. — Можем ли мы... — Глэм опустил подбородок, покусывая нижнюю губу. — Можем ли мы продолжить? Чес приподнял брови. Прощен и, очевидно, благословлен. — Д-для исследований. — Быстро добавил Глэм. — Конечно, — промурлыкал Чес, и сердце его затрепетало от желания и обожания, когда он улыбнулся во время их следующего поцелуя. — Для исследований.

*~Конец первого акта~*