Ромашковый гербарий

             Когда Бараш, — особенно угрюмый и отстранённый, — оказывается у него на пороге тем дождливым днём, неприветливо и сумрачно просит совета, — роняя слова задумчиво, словно бы вовнутрь себя, — и ведёт свой короткий монолог-вопрос отвернувшись, пустым взглядом вглядываясь в безликую оконную серость, — Лосяш берётся помочь без задней мысли, — хотя с таким логичнее было бы направится к Карычу, заядлому театралу и виртуозному импровизатору, выложить ему всё не таясь, и заглядывать в лукавые и понятливые глаза, как заглядывает птенец в клюв большой птицы, ожидая мудрости жизненного опыта, разгадки психологических тонкостей и напутствий вдогонку, — а идти с подобным к учёному, который сам слова все окрашивает в серый, объясняет всё безлико и ровно, следуя ранее написанному — дикость.       Но об этом Лосяш задумается позже, — о причинах и мотивах, оказавшихся по итогу беспощадной к нему иронией, — а пока он отвлекается от игры легко и увлечённо, мастерски ораторствует у грифельной доски, и ненароком подталкивает Бараша к особенно удачной мысли, — которая у самого Лосяша останется на краю сознания и будет неустанно беспокоить, покалывать незаметно, как оставленная в кармане раскрытая булавка, — и позже, когда он всё же спрашивает у Бараша, как обстоят дела с его красноречием, Лосяш сам себе удивиться не успевает: и почему помнит такую ерунду, если ранняя осень уже давно сменилась на декабрь? — а Бараш бросает в него слова с лёгкостью фокусника, звенящие, громкие, сильные, и они падают-падают под ноги, ударяют болезненно, дразнят догадкой, от которой Лосяш напрягается и темнеет лицом, и сам не понимает, в чём же дело.       — Да! Да! Вчера я всё понял из ваших сияющих глаз. О боже, неужели вы ко мне неравнодушны? — Бараш умело играет эмоцией и интонацией, переплетает несмелую надежду с восторгом возможной взаимности — и Лосяш столбенеет, роняет зонт, выдавливает из себя:       — Формулировочки могли бы быть и поточнее, — и мысленно себе отвечает: глупость — нет никакой нужды в том, чтобы уточнять написанное, потому что здесь звучит лишь то, что и без того известно всем и каждому в этой Долине: Бараш и Нюша взрослели вместе, бок о бок изменялись, и взаимоотношения их созревали вместе с ними, ожидая лишь одного — прямого признания.       И в Лосяше восстаёт нелогично-обнадеживающее, успокаивающее одним только предположением: может это ошибка и речь вовсе не о Нюше? — Лосяш тут же одёргивает себя зло: а какая разница? какое вообще ему дело?       Он сам привёл Бараша к этому — и вот результат; своими руками дал эту подсказку — и от понимания этого становится ещё хуже, до каменной тяжести в той опустело-затворённой части естества, в которую Лосяш и прячет эту мысль, вырывает из головы с корнем, — но как это возможно, как осуществимо, если буквально через неделю, радуясь первому снегу, мимо его окон проходит Нюша, всё в той же шапочке, мягкой и сползающая на глаза, и снова с этими своими санками, — с теми самыми, из-за которых всё когда-то и началось: отшелушившаяся чешуйками краска цветных дощечек и затёртая верёвка, ещё помнящая его руку.       И Лосяш понимает, что злится на себя: у него не находится той тонкой красоты слова, что так легко и беспечно использует в своих работах поэт, чтобы описать эту картину, — о нет, язык Лосяша — это проклятая наука, безучастная, не откликающаяся, это только лишь: синергетическое сочетание уникальных фенотипических характеристик — но разве так описывают то, от чего невозможно отвести взгляд? — Лосяш исследует свой уголок с поэзией, пробует изучить и перекрестную рифму, и ямб, и дактиль, строит бесполезные схемы, ставит ударения и акценты, в столбец выписывает все рифмы к слову «рыжеволосая», замечает, что уходит в глаголы, вновь вскакивает с места и кружит по комнате коршуном, под такт собственному гулко-торопливому сердцебиению, но в конечном итоге вспоминает, что когда-то любил хокку, — почти математический подход с подсчётом слогов, — и даже тут терпит поражение, исцарапывая весь лист неумелыми строчками в неверном свете свечи: недостаточно ёмко, недостаточно ярко, недостаточно эмоционально, чтобы вместить все дни-истории и образы, которые нет-нет да и мелькали всё это время перед глазами — для неё недостаточно, да и для него самого, упрямо стремящегося к совершенству освоенного дела, к недостижимому самоидеалу — тоже, и Лосяш убеждает себя, что причина только в этом, что его отчаянные попытки овладеть магией слова никакого отношения к Нюше не имеют, готовится назвать себя злостным завистником, наречь себя Сальери, смять лист с глупыми стихами, — но не успевает, потому что вместе с серым зимним рассветом на него, за столом сидящего, с силой наконец-то обрушивается сон.       И когда Нюша, без стука тихо открывает скрипнувшую дверь, поутру решив его проведать, — Лосяш не поднимает головы: он всегда дремлет крепко в те несколько часов, которые вычленяет из плотного графика, но на её присутствие Лосяш давно уже перестал реагировать даже едва, — так что Нюша спокойно проскальзывает в комнату, привычно набрасывает учёному на плечи его же лабораторий халат, так же привычно удерживается от того, чтобы провести пальцами по взлохмаченному затылку, меняет прогоревшую свечу на новую, пересматривает записи и рассортировывает по стопкам, соединяя между собой канцелярскими скрепками из своего же кармана, — может это всё влияние Совуньи, которая взращивала в ней хозяйственность столько лет, но Нюше действительно нравится процесс: упорядочить беспорядочное так, чтобы учёный не запутался в своих же заметках — общее дело сближает и в это по-настоящему хочется верить.       Под локтем у Лосяша мятый лист, и Нюша не решается его поднять, но краем глаза цепляет обведенное в круг:       «Синестезия цвета,       Энергия её мысли,       Красота — в её взгляде»       И заинтересованная, склоняется ниже, различает безжалостно зачеркнутое:       «Она идёт — и шаг её так прям и гладок, и в рыжем всполохе её волос — хромата калия, нитрата серебра виднеется осадок»       Нюша вспыхивает жарко, малиново, отступает на шаг: стихи? неужели?.. неужели это о ней? — лёгкая поступь и коса огненная настолько, что глазам больно — она на всю Долину такая одна, иных не отыскать, и лежит на её плече; и сердце бьётся оглушительно-звонко, неуверенно-испуганно, предвкушающе-робко, когда Нюша вчитывается в строчки, написанные размашисто-уверенной рукой Лосяша, повторяет про себя снова и снова, вшивая в память, чтобы позже произносить мысленно, — как странно, никакие стихи Бараша не запоминались так хорошо, как эти, причудливые и прерывистые, — а позже, когда Лосяш заметит, что она всё декламирует себе что-то под нос, то спросит почти ревниво, не поэта ли это работа, а Нюша ответит, что не говорила с Барашем давно, он сам почти не показывается ей на глаза и только что-то пишет, а что именно — не рассказывает, и нет, стихи это другие, в книжке какой-то вычитала.       И они оба выдохнут спокойно.