Ромашковый гербарий

             Расшитый птицами кисет Нюша всё-таки вернёт Совунье обратно, молчаливо оставит на потемневшем от копоти подлокотнике кресла и торопливо уйдёт от поляны прочь, не оглядываясь, потому что стойко смотреть в затянутые солью и воспоминаниями глаза, — когда Совунья расстроено прижмёт тоненькую ткань мешочка к груди, — сил после всей этой, и без того некрасивой, ситуации не наскребётся вовсе, — всё-таки не пригодился, даже спустя столько лет, даже в совсем другой судьбе он так и остался всего лишь тряпицей с узором цветастых ниток — чужой подарок, чужой труд.       И Бараш совсем чужой какой-то: глядел хмуро, исподлобья переводил взгляд с Нюши, — совершенно растерявшейся, забывшей об обещании из-за едва не разбушевавшегося пожара, с волосами сажей присыпанными и заляпанными краской пальцами, — на Лосяша, такого же гарью измазанного и занятого работой с лицом спокойным, в странности поведения Бараша заинтересованного меньше, чем в мелких узелках, разбросанных по периметру пледа на своих плечах; Бараш долго смотрел, едва не полыхал совершенно абсурдной злостью, а затем сквозь зубы выцедил Нюше её же утренние слова с издёвкой, — на память, чтобы не забывала, — снял узелок с шеи и ей протянул, а Нюша стояла дура дурой, и даже объяснить ничего не успела — только на Совунью взгляд перевела непонимающий, а та головой покачала едва-едва: обиделся, мол, что она снова с Лосяшем; и правильно сделал, если уж совсем начистоту.       Подарить этот кисет Барашу её уговорила как раз Совунья — вынула откуда-то со дна своего сундука, придирчиво оглядела вышивку, вздохнула чуть печально, отвернувшись, — думала, Нюша не заметит и не поймёт, что он кому-то из давно ушедшего прошлого предназначался, — и вложила ей в ладони холщовый мешочек, подталкивая к выходу, — иди-иди, а то ты и так редко с ним бываешь, совсем забудет, — и хотя Бараш никуда уезжать не собирался, а иного повода словно бы не было, Нюша всё-таки вручила узелок ему, — пусть торопливо и неловко, — и неясно зачем соврала, что сама вышивала, хотя это уже не имело значения, потому что нависшее напряжение недосказанности между ней и Барашем уже разрослось до размеров утёса и одним знаком внимания не исправлялось — он всё реже звал её на качели, а ещё реже Нюша находила время, отвлекаясь от новоиспечённых интересов: вот и сейчас не нашла, о встрече позабыла, — или его компании совсем другой предпочла? ту, что сейчас в длинном и забавном свитере чихает в рукав и смотрит мягко и сочувственно?       И даже тогда, подарок отдавая, Нюша сбежала к Совунье обратно сразу же, терзаясь предчувствием неправильности и неискренности, и в какой-то совершенно дурацкой привычке, — которую однозначно не стоило бы выставлять напоказ, — забывшись, выпила чай из кружки Лосяша, — тот носом шмыгнул, — заразный я, простыл, — стоял и смотрел в пустую ёмкость так внимательно, оставляя на кухне то сахар, то ложку, что становилось смешно, но приходилось сдерживаться, потому что Совунья уже поглядывала в их сторону остро и любопытно.       И страшновато становилось: если у Лосяша в голове столько мыслей друг с другом путается, что он, — весь такой неорганизованный, беспорядочный и бессистемный, — половину забывает, то вот кому следовало подарить что-то на память — идея эта в тот момент казалась зыбкой и неуверенной, но после произошедшего с Барашем на поляне окончательно укрепилась и пустила свои корни.       Лосяшу она вышивает маленький телескоп на треноге серыми нитками, — схем таких, конечно же, нет ни в одном журнале, так что Нюша рисует сначала в тетрадке по клеточкам узор, переделывает и пересчитывает, а затем переносит на холщовую ткань кисета, — даже с третьей попытки не получается так изящно, как это было у Совуньи, но Нюша добавляет россыпь ярких жёлтых звёзд крест на крест и остаётся довольна.       И складывает вовнутрь веточки сушеных трав, которые помогают при простуде, — душица, шалфей, ромашка, — вот когда пригодился тот стеллаж, который когда-то привлёк её внимание в библиотеке Лосяша: отыскалась там, к счастью, и народная медицина, потому что иначе было бы совсем туго — Совунья свои лекарские знания хранит либо в тетрадке с рецептами, которую не выпускает из поля зрения, либо сразу в собственной голове, — а спрашивать не хочется, потому что Совунья и без того эти дни задумчиво-печальная: как же так вышло, что Бараш вернул Нюша подарок, — величайшая форма неучтивости! — а сама Нюша всё больше времени проводит не с ним на качелях, а в пыльной библиотеке Лосяша?       Кар-Карыч на эти переживания отмахивается легко: ну а что в этом плохого? девочка взрослеет, а наш учёный не обижает её ничем, — а сам внутренне усмехается: надо же, минутная причуда старого интригана, несколько слов здесь, лёгкое движение по струнам судьбы там — и вот уже можно отследить кульминацию, наблюдать за которой особенно забавно, когда Нюша пробирается в комнатку, — хотелось бы незаметно, потому что Совунья как раз ушла за мёдом к Копатычу, но кто же знал, что она оставит приглядеть за чайником Карыча? — тот прячет за кашлем смех и подсказывает, где лучше искать запасы трав, — как на зло, на душицу сейчас не сезон! — а Нюша робко расцветает в ответ на поддержку, вытягивает несколько нитей-стеблей из общего пучка и убегает прочь.       Учёный возьмёт её подарок отвлечённо, невидяще станет смотреть на тонкую вышивку под пальцами, а затем воспрянет, воскликнет, — это же Большой квадрат Пегаса! сегодня первый день, когда он окончательно сместит Летний треугольник, а я совсем забыл! спасительница вы моя! — хотя Нюша знает, что россыпь звёзд она вышивала бездумно, но улыбнётся с невозможной нежностью, глядя на то, как учёный поспешно собирает карты ночного неба и подбирает подходящий окуляр для телескопа, разглядев в её подарке что-то настолько особенное, — и он позовёт Нюшу с собой смотреть на звёздное великолепие, и его длинный-забавный свитер окажется на её плечах, и они будут пить чай из одной кружки снова.       И Нюша чувствует, — знает, — что никакие подарки на память Лосяшу не нужны — просто потому что о ней он никогда-никогда не забудет.