Ромашковый гербарий

             Редкое раннее утро приносит с собой такую ясность мышления, — и вроде солнце обычное, яркое, тёплое, неутомимое, и ветер треплет занавески так же, как и день назад, — но именно сегодня Нюше почему-то кажется, словно сознание её сейчас накроет всю Долину и потянется дальше, через море и горы, что так надёжно прячут их от всего остального мира, — голова кажется в один момент такой лёгкой, но такой тяжёлой, и мысли стучат как в лототроне, всё теснятся, толкаются мягкими боками и смешивают элементарные вещи с чем-то действительно любопытным, — да, фонетический анализ слова «самовар» кажется глупостью, но попадись ей сейчас на глаза моделька молекулы глобулярного белка, кажется, она разобрала бы её на все элементы и не ошиблась бы ни разу; — ерунда же, Нюша и видела-то её только однажды, мельком на страницах в библиотеке Лосяша, но предчувствие вселенской мудрости не покидает, настойчиво рвётся наружу.       Нюшу переполняет стремление к знаниям — собственный дом кажется невыносимо тесным и неудобным, как те остроносые туфельки, из которых она выросла ещё три года назад, — и её как магнитом тянет к берегу: у воды увлекательный процесс подготовки набирает обороты, бушует неистово, и Нюша, точно зачарованная, смотрит на искры, которые резак веером бросает под ноги Пина, кромсая латунь самовара — отличный получится гермошлем.       У Нюши под кожей зудит настойчивое, несоизмеримое — кажется, впервые с такой силой ей хочется участвовать, помочь хоть как-нибудь, хоть словом, — зря что ли всё утро от мыслей нет покоя? — и кружит голову собственная причастность к чему-то такому важному, — учёный работает в дуэте с инженером не очень часто, но если уж работает — то итогом становится что-то гениальное.       И Нюша, — не разобравшись с чертежами из-за лишней самоуверенности, что всё утро преследует её предчувствием чего-то гениального, — берёт себе работу не по плечу и, совершая ошибку за ошибкой, храбро хватается за зубило: в конечном итоге незаконченный шлем срывается с крепления, и щедро зачерпывает песок, забивая клапаны и воздуховоды, — Пин ругается себе под нос, путаясь в двух языках, а Крош и Ёжик под руки мягко, но крепко уводят Нюшу прочь, за границу натянутой жёлтой ленты.       Лосяш молчит и к ней не оборачивается, увлечённо царапает что-то в блокноте — словно не замечает, надо же.       Обидно становится до тошноты — да она бы пинцетом убрала каждую песчинку! — ведь все кажутся такими необычно хмурыми и серьёзными именно в тот момент, когда Нюше захотелось поучаствовать в чем-то по-настоящему значимом; зато если помощь требовалась со всякой мелочью — Лосяш был ей только рад: да, нередко Нюша ошибалась и тогда, куда без этого, но учёный всегда был терпелив к её промахам, — лишь изредка за натянуто-спокойным лицом неумело прятал досаду, но стоило Нюше только виновато вскинуть плечи и в крохотной улыбке прикусить губу, обезоруживающе сверкая глазами — Лосяш выдыхал и оттаивал.       А сейчас что меняется? — Нюша поворачивается обратно к скафандру и его создателям так, что тонкая подошва балеток проваливаются в прибрежный песок, и, срывающимся от злости и обиды голосом, совершенно по-детски объявляет им бойкот; им всем, но Лосяшу в самой большей степени.       Когда молча сидеть в пшеничном поле становится совсем тоскливо, а крошечные царапины на голых ногах, — оставленные жёсткими остьями колосьев во время её обиженного быстрого шага от пляжа прочь, — начинают саднить, — Нюша возвращается домой и на воздушном шарике, оставшемся после дня рождения Бараша, рисует подобие человеческого лица — и мстительно добавляет круглый пятачок; а затем, когда этот день, — такой мудрый, но потраченный впустую, — наконец-то подходит к концу, она фломастерным линиям рассказывает то, что хотелось бы сейчас кому-то другому, кому-то, кто похож на Лосяша: — Я раньше темноты боялась. В ней всё плохим и страшным кажется, — и умолкает, потому что сейчас тоже уже близится ночь, и Нюша опасается её наступления так, словно опять вернулась в детство.       Она до утра не может уснуть, а как только небесная чернота сменяется серостью — возвращается к морю обратно, идёт на шум, полуослепнув в предрассветной дымке, что поднимается над водой, и взгляд её останавливается, точно спотыкается: Лосяш спокоен и доволен, в мятом пиджаке наопашь, уставший после бессонной ночи, но на своё творение смотрит с гордостью, улыбается чуть, — он по сторонам не озирается, пропажу Нюши не замечает — и это ударяет, падает к ногам стальным ядром и разбивает землю до ненужной трещиной между ними, — и Нюше становится необъяснимо плохо, она не выдерживает, чуть пошатываясь выходит, напряжённая, как стянутая пружина и требует объяснений, глядя только на учёного:       — Вы со мной не разговариваете, да?       Лосяш удивлённым взглядом встречается с её пустынно-сухими глазами, — всё слёзы выплакались ещё ночью, злые и горькие, — и поспешно подходит ближе: он единственный из присутствующих, из наблюдающих за ней, кто знает её настолько, что замечает под слоем пудры и известково-бледное лицо с пятнами лихорадочного румянца на щеках, и искусанные до крови губы под розовым блеском, — Лосяш лёгким жестом касается её напряжённой спины: прямо между лопаток, где особенно стыло и одиноко — по позвоночнику проходит тёплая волна, — и твёрдо произносит:       — Разговариваем, — и добавляет, извиняясь: — Просто заняты были.       С Нюши словно спадает пелена: становится ясным и ранний час, и усталость на лицах напротив, и напряжённая хмурость, — она видит знакомые искры увлечённости новым проектом в чужих глазах такие яркие, что ненадолго застилают всё прочее — даже её саму.       Нюша загорается лампочкой и весь тот поток, который она сдерживала последние сутки, обрушивается камнепадом невозможного облегчения — в итоге водолазный костюм испытывают на ней.