Ромашковый гербарий

             Книжные шкафы в его доме затягивались пылью и паутиной неумолимо, как бы часто и старательно Нюша не заглядывала к нему, неся за собой гордое оправдание для чрезмерно подчёркивающей это косым взглядом и хлёстким словом Совуньи, — вот, убираюсь, полезно для тренировки хозяйственности, как ты и хотела, и ничего не пропадаю я у него в науке, тут я, — и библиотека Лосяша, словно намеренно подыгрывая, никогда не оставалась чистой дольше, чем на два дня, — да и тогда что-нибудь точно взрывалось в углу с химическими опытами, копотью заполняя вообще все комнаты, и Нюша с высоко поднятой головой оставляла любые свои дела и удалялась за ведром и тряпкой, едва только не показывая язык Крошу и Барашу, — ещё бы: Лосяш, застывший у входной двери, в таких случаях пропускал только её, чего сам себе объяснить не мог — настолько это тихое и любознательное присутствие стало привычным.       Обычно он что-то рассказывал ей, чаще всего монологом, получая в ответ либо утвердительное мычание и заинтересованное хмыканье, либо прямолинейно открытую зевоту, когда его заносило совсем уж на неизведанную почву разговора, где собеседник понимал только каждое третье слово, — но даже это было лучше тишины, такой как сейчас, когда Нюша скользила по корешкам книг щёточкой-метёлкой только под мерный отзвук компьютерных клавиш, — Лосяш за её спиной благодушно и расслабленно молчал, заставляя скучающие Нюшины вздохи разноситься по всей библиотеке и оседать по углам, — и радиоприемник, намеренно включенный погромче, поднял настроение в тот же миг — баклажановый снова в моде! — подбрасывая следующими новостями идею для маленькой шалости.       — Не понимаю, — с кокетливой демонстративностью выдыхает Нюша, и бедром задвигает несмолкающую коробочку поглубже на книжную полку. — И кому могут быть интересны все эти Нобелевские премии?       Уловка срабатывает незамедлительно, — Лосяш оборачивается к ней стремительно, безуспешно заглушает возмущение такой ограниченностью взглядов, и восторженно объясняет престижность и значимость награды, углубляется в историю появления, отзывается о некоторых лауреатах с одобрением, а о некоторых — со скрытым превосходством, которое так легко отличает уверенного в своих словах учёного от толпы прочих, — и Нюше остаётся только прятать лукавую улыбку, которая так и норовит растянуть её губы в ответ на страстную речь Лосяша.       От своего компьютера он отвлекается более чем успешно — всё же Нюша успела выучить его слишком хорошо, — и единственное, к чему она не оказывается готова — то, что в пылу громких высказываний Лосяш вскользь откроет перед ней занавесь своего прошлого, в котором всплывает какая-то, — несомненно недальновидная и бестолковая, как кажется Нюше, — «особа», описывая которую, Лосяш мечтательно обводит рукам пространство, и Нюша, сама не понимая источник своего раздражения, выдаёт нетерпеливо:       — И она предпочла другого?       Лосяш отворачивается от неё резко, но всё же не успевает достаточно замаскировать застарелую досаду, и Нюша прикусывает язык — не хотела ведь задеть, само вырвалось.       — Некоторые, не побоюсь этого слова, лоси, — последнее слово он выплёвывает ругательством, — нагло полагают, что всё вопросы нужно решать не путём умственных состязаний, а через размер… — Лосяш как-то внезапно заминается, но в ответ на пытливый взгляд Нюши всё же бормочет: — Ещё Фрейд изучал то, как некоторые, хм, индивиды стараются окружить себя вещами роскошными и выдающимися по размеру… возможно, чтобы уравновесить собственные комплексы.       Осознание того, о чём идёт речь, вспыхивает у Нюши на щеках маковым цветом, и теперь уже она оборачивается к книжному шкафу, с нарочитым вниманием разглядывая потёртые временем корешки, — и зачем ему столько медицинской литературы? никогда ведь лечить не пытался, — а Лосяш, окончательно теряясь от её реакции, добавляет совершенно уж невпопад:       — В вопросах… дружбы, размер не имеет значения. Поверь мне, я защищал на эту тему докторскую, — заканчивает он с неловкой усмешкой и Нюша понять не может, шутит он или говорит серьёзно, и вообще весь этот диалог обжигает её неожиданным жаром и неловкостью перед Лосяшем, который обычно с такой простотой рассказывает особенности физиологии, — даже женской, когда у Нюши возникают вопросы о себе самой, — и в таких моментах он кажется существом совершенно бесполым — но сейчас, по необъяснимой причине, задевающей таинственные нити, внезапно Лосяш становится в первую очередь мужчиной, а не учёным.       И Нюша, — отчаянно стараясь не обернуться, не опустить любознательный взор ниже его груди и не скользнуть глазами туда, куда не нужно, потому что щеки её и без того всё так же горят, и сердце в груди колотится совсем уже тяжело, и мысли в голове ворочаются бесстыдные и окончательно по-девчоночьи неприличные, — возвращает диалог в правильное русло:       — Так значит, она считала иначе? И ты хотел доказать, что ум важнее всего прочего?       Лосяш молчит долго, всё ещё спиной к ней, — Нюша не выдерживает и бросает быстрый взгляд через плечо, — и когда он отвечает — настроение беседы меняется полярно, потому что голос его тихий и скрывает отдалённую, пока ещё непонятную, нежность:       — Мы совершаем подвиги для тех, кому до нас уже нет дела. А любят нас те, кому мы нужны и без всяких подвигов.       И почему-то кажется важным это произнести — заверить, убедить, согласиться, — волна намерения восстаёт из глубин её души со всепоглощающей силой, и Нюша размыкает вмиг пересохшие губы, и почти отпускает в воздух с произнесенными словами что-то неудержимое и важное, что-то, что могло бы запустить необратимый процесс, — но в последний момент она сглаживает углы:       — Лосяш, я… мы все тебя очень-очень любим.       — И я вас тоже, — учёный отзывается тут же, и из-за его извечной путаницы с местоимениями Нюша понять не может — использует ли он её собственный приём или всё же нет.