Ромашковый гербарий

             Нюша выныривает из предрассветного кошмара резко, не замечая саднящего дискомфорта от неудобного отдыха — сон короткий и поверхностный, но картинка отпечатывается отчётливой чеканкой под смеженными веками, пуская импульсы в похолодевшие ступни: бежать, прятаться, скрыться от раскрывшейся для неё тайны, такой реалистичной и злой.       Книги об обратной стороне защиты и мужественности разбросаны на полу вокруг неё: патриархат и угнетение женщин, недалёкая история их реальностью, о которой так быстро позабыли, выметая из памяти страшнейшую несправедливость этой планеты — и у которой есть все шансы на повторение.       Особенно когда Бараш отмахивается от её искреннего любопытства — и протягивает цветы с видом величайшего героя.       Может поэтому найденные страницы удерживали Нюшу так крепко, отзываясь сочувствием и болезненным интересом к прошлому, которые обычно не волновало так сильно?       Изнутри разрушительной силой поднимается поток негодования… и застывает под сердцем заиндевелым узором, точно замёрзшая волна, что не успевает разбиться о скалы — когда по библиотеке скользит шлейф чужого присутствия.       Лосяш меж стеллажей ступает неслышно — он с ними сроднился за столько лет, выучил каждый изгиб и угол, стал частью длинных шкафчиков и полок — такой же пропыленный и хранящий неисчерпаемое количество знаний; он остаётся невидимкой — но Нюша почему-то различает его шаги.       Иррационально становится спокойнее.       — Вы что, уснули прямо на полу, любознательная моя? — Лосяш встречает её взгляд тепло и с весельем: ему хватает трёх секунд, чтобы разобраться в происходящем и оценить тот растрёпанный вид его вечерней гостьи, который может вызвать только неотвратимая жажда знаний — и даже вопрос его звучит как-то самодовольно и гордо.       — Да… Я… — Нюша судорожно схлопывает словари и книги по истории, неловко отворачивая обложки от хозяина библиотеки, но Лосяш не обращает внимание на увесистые фолианты у её ног — взгляд его приковывает наполовину развёрнутый желтовато-песочный лист ватмана — такие обычно можно встретить у Пина в мастерской.       — Это у вас что, чертёж ветрогенератора? — учёный спрашивает со странной интонацией: схемы и графики ярко пестрят пометками, оставленными пылкой, но неопытной девичьей рукой. — Вам правда это интересно? — Лосяш неверяще уточняет, и в словах его звучит неощутимый шёпот триумфа.       Нюша вскидывается и резко вспоминает, чем занималась до всех этих таинственных слов и их обозначений — тем, что оказалось действительно неожиданно увлекательно и ново, пробуждая уснувший интерес к жизни, когда сказки перестали справляться.       Наука — слово отзывается изнутри вспышками новых миров, пока недосягаемых, но таких близких: высокие стопки книг, остывающий чай, переплетённые над расчетами руки, полуночные опыты и неожиданное озарение новой идеей, что вызывает такой же восторг в глазах напротив.       Только дай себе показать.       Дай себя... научить.       — Да! Это так удивительно: ветер — это же ничего. А мы получаем из этого «ничего» — электричество, — сбивчиво, но вдохновенно повторяет Нюша свои же утренние слова, прямо здесь неосознанно решаясь на что-то революционное, подталкивая себя к недоступному, но в какой-то миг ставшему таким возможным. — Только вот, я не совсем понимаю, как это работает, — всё же сознается, опуская глаза к полу.       Она так и сидит посреди библиотеки — отринутая, высмеянная, брошенная в своём неподходящем увлечении.       Мансипама — и слово правильное, злое.       — Я могу помочь, — Лосяш говорит это так свободно и просто, и опускается на корточки рядом с ней, разворачивая чертёж.       Нюша смотрит на него во все глаза, на тревоге от недавно прочитанного, пока в голове её с трудом разъединяется прошлое и настоящее — книжные страницы рассказывали, что раньше такое было бы недопустимо.       Но здесь и сейчас       Лосяш улыбается ей и зажигает погасшие свечи, разрезая рассветный сумрак.       почему бы и нет?