Ромашковый гербарий

             Когда Нюша мечтательно засматривается в небо, часами пропадает возле сломанного кукурузника и старательно возит по Долине самодельную тележку — все остальные равнодушно улыбаются и пренебрежительно отмахиваются: очередная минутная блажь, скоро пройдёт.       Лосяш смотрит на неё с лёгким сожалением, и уголок губ его кривится сочувственно: подобная страстная увлечённость ему знакома слишком хорошо; и слишком часто она становилась лишь новым поводом для непонимающих взглядов учёному вслед — поэтому Лосяш добродушно кивает и позволяет туго приковать себя ремнями безопасности к стулу, принимая из девичьих рук кофе — и тёплые глаза её тогда сияют признательностью.       Нюша знает, что, изучая солнечные пятна, он всегда пьёт именно его — привычка, одна из многих, которыми Лосяш себя окружает и к которым она привыкает совершенно незаметно, неосознанно перенимая их часть и в свою собственную жизнь: бутерброды за чтением и сон после полуночи лишь малая часть.       Для них это работает обоюдно.       От того, отмечая утром очередную пропажу телескопа, Лосяш точно знает, где его искать.       Он замечает её на поляне ещё издали — рыжая коса горит указующей Альфой Малой Медведицы, контрастно выделяясь на кобальтовом фоне её затянутых в форму плеч, — но с каждым шагом цепляется глазами за подробности, от которых во рту становится горько: зажжённые и прогоревшие до самого основания свечи по контуру неровных полос краски на траве, грубо сколоченное подобие авиационного трапа.       Лосяш находит её одну, склонившуюся печально и слишком знакомо — как и положено тем, кто чрезмерно увлекается фантазиями.       — Вы не видели мой телескоп? — он загодя различает его контур за чемоданами, но спрашивает мягко и спокойно — Лосяш знает, что эту плотину нужно только подтолкнуть, расшатать слабо выстроенную защиту, и тогда девочка не умолкнет, расскажет всё в подробностях, захлебнется кусающими изнутри эмоциями, выговориться и вздохнет наконец-то спокойно.       Иначе их ждёт потоп.       Или черно-белый мир.       Нюша полумер не знает — у неё внутри ежеминутное вулканическое извержение и каждая эмоция вспышкой сверхновой, снежной лавиной, лесным пожаром — это для них уже трафаретно.       Но когда она объясняет непривычно тускло, взросло, разочарованно — Лосяш печально узнаёт в ней отпечаток собственной надломленности: это не минутная блажь.       Нюша стоит с осколками несбыточного будущего и смотрит вниз, сквозь ромашковые поляны и мотыльковые крылья, до самого горизонта, пока хватает взгляда — это всё, что у неё есть здесь и сейчас, все возможности и средства, которыми располагают равнины и возвышенности места, которое она зовёт домом — и этого недостаточно, пока внутри пылает желание получить нечто большее.       Здесь не летают самолёты, которым она нужна.       У них маршруты, на которых её нет.       Лосяш думает: лучше бы она кричала; лучше бы вскочила и ткнула ему пальцем в грудь, доказывая свою правоту и упрямо дожидаясь блестящего росчерка в небе; лучше бы расплескала раздражение, собрала огарки свечей и забыла об этой фантазии, сделав её чем-то неважным; лучше бы она спрятала лицо в ладонях и всхлипнула тонко, по-девичьи, как умеет — Лосяш бы выслушал, вручил платок, помог бы с уборкой, отвлёк книгами.       Но Нюша смиренно ведёт плечом и прощается с частью себя.       Подобное он вынести не в силах — зеркальным отражением слишком знакомо: у него бесконечно-длинные ряды иллюзорного и недостижимого за спиной, недоказанные законы и неудавшиеся эксперименты — сколько же их ещё впереди.       Но маленькой мечте он помочь в силах — Лосяш шагает к Нюше с блеском её же идеи в глазах, доверительно переходит на «ты», отбрасывая все формальности, и твёрдо доказывает возможность невозможного, произнося:       — Знаешь, есть одно свободное место.