Ромашковый гербарий

             Осень остаётся горечью увядания и изменчивой неизбежности — когда даже отсыревшая ржаво-грязная листва не хрустит весело под ногами, а только поглубже проваливается в размякшую от дождя землю — время беспокойное и печальное, мелькает призраком уходящего тепла, бросает морось дождевых каплей вместе с порывом звенящего скорыми заморозками ветра, заставляет поглубже зарыться в шарф — какие уж тут сарафаны?       Уголок фотографии на полу едва заметно вздрагивает от сквозняка, крошево стекла фоторамки тускло отблескивает в полумраке — лампочка перегорела уже давно, а плотные фисташковые шторы почти не пропускают холодные остатки солнечного света.       Осенью комната грусти — как никогда кстати.       Бараш приходит, теряя вдохновение — роняет вместе с ним табуретку, рыдает горько и громко, чтобы Нюша за дверью точно услышала, но хватает его обычно минут на десять — а после него на выцветших обоях остаются строчки зачеркнутых стихотворных отрывков.       У Пина печаль злая, взрывчатая — появляется он обычно в следах копоти, путается в двух языках, монотонно стучит головой в стену, словно размышляет над собственными ошибками, вздыхает в конце горько-горько — может, вспоминает о ком-то? — и уходит молча.       Лосяш приходит часто. Чаще всех остальных.       У него не сходятся расчеты и ломаются приборы, эксперименты заканчиваются неудачно, а теоремы остаются просто словами без доказательств — он злится в себя, молча разглядывает обои и сжимает пальцами дерево табуретки, опускает плечи и становится до щемящего печальным.       Нюша обычно не мешает — только смотрит ему в спину долго и тоскливо, всё пытается что-то сказать, и голос её звучит непривычно тихо — но дверь она закрывает безропотно и кротко.       Всё же эта комната — её идея. Место, где грусть заворачивает и укутывает до подбородка, где не страшно показать потрёпанным обоям покрасневшие глаза и мокрые следы на щеках, где злость никого не укусит жёсткими словами — место для одиночества и истинных лиц, которые никто никогда не увидит.       Но сейчас… Лосяш сам на себя не похож — обездвиженный горем, остекленевший взглядом — он сидит прямо и дышит едва-едва, словно сквозь забивший горло непрозвучавший крик, которому не хватило воздуха в тихой комнате — он складывается пружиной всё крепче, до скрипа костей, готовый сорваться в любой момент разрушительной силой.       Нюша не знает, как он смог дойти сюда.       Нюше страшно запирать дверь — торнадо везде будет мало места и уничтожит он в первую очередь себя.       — Лосяш… Ну ты чего? — она ступает осторожно, по периметру света из дверного проема, в каком-то непонятном желании тянется рукой к включателю, забывая, что лампочка давно уже только потрескивает оборвавшейся вольфрамовой нитью — и всё топчется за его спиной, нарушая главное правило — не мешать.       — Как я мог так ошибиться… — шелестом звучит ответ, почти спокойный, если бы в тёмной комнате от него мурашки не бежали по коже — спина Лосяша ровная-ровная, даже плечи не вздрагивают, только изнутри трещит что-то ломко-хрусткое — точно карандашный стержень.       — Я чай принесу тебе, будешь? С ромашкой. Или с мятой. И варенье ещё есть клубничное, пойдём, ну пожалуйста? — Нюша бормочет себе под нос почти жалобно, совершенно потеряно, делает несколько быстрых шагов в сторону двери, возвращается, так и не решаясь оставить учёного, и хватается за ткань шторы, отчего-то опасаясь даже впустить солнце.       Ответь мне. Помоги мне. Вернись ко мне.       — Заботливая вы моя, — Лосяш моргает, усмехается горечью и закрывает глаза, чуть-чуть опуская голову, но для Нюши это становится спусковым механизмом — она стынет от осознания того, что её услышали — сейчас! именно её! — и стремительно приближается вплотную, вспарывая пространство тугими объятиями.       — Ну что ты, всё хорошо будет, — Нюша всхлипывает, едва ощутимо скользит пальцами по растрёпанным прядям чужих волос — величайшая форма доверия, допустимая только сейчас, когда каждый из них так остро-уязвим — смелость, от которой в груди становится тесно-тесно.       И верит в произнесенные слова, когда крепкие руки смыкаются за её спиной в ответ.