Пионерский лагерь «Солнышко»

      Я страдаю бессонницей уже несколько лет. Причём, засыпаю днём я просто прекрасно (особенно на физике и литературе, за что мне неоднократно прилетало), но вот ночью я не могу глаз сомкнуть — до утра в голову лезут сумбурные, страшные мысли. В прошлые мои посещения летних лагерей я просто лежал на своей кровати, втыкая в потолок до рассвета. В этом же году я был не один с такой вот проблемой. Вместе со мной не спала Танюша Кириченко — очаровательная миниатюрная брюнетка с круглым личиком, васильковыми глазами и россыпью веснушек под ними. Она не спала, потому что в новых местах ей тяжело уснуть. Я не спал, потому что… потому что не спал. Ещё в первую ночь Танюша подошла к Ирине и попросила разрешения не убирать на ночь телефон — Таня слушает успокаивающую музыку, и шанс, что она уснёт, возрастает. Ирина сжалилась и позволила тихонько сидеть в комнате. Я сглотнул и робко, по-детски подёргав Ирину за плед, в который она заворачивалась вечером, попросил разрешения выходить в коридор, избегая внимательного взгляда. Не очень люблю зрительный контакт — создаётся ощущение, что человек читает твои мысли… На меня посмотрели с сомнением, но разрешили выходить, если я «не буду чудить и бегать в чужие комнаты.» Я сделал своё самое ответственное лицо и пообещал ничего из этого не делать.       Вот, собственно, почему я сейчас стою у окна в дальнем конце коридора, которое ведёт на скат крыши бассейна, и гляжу на толстого паука с чёрно-красной попой, сидящего на громадной паутине и залитого апельсиновым светом фонаря, висящего над окном и чуточку правее.       Сейчас все должны спать. Ну, кроме Танюшки. Я бы с удовольствием перекинулся с ней парой фраз, — она была одной из немногих, с кем мне было комфортно, — но два дня назад она уехала. Ирина звонила её отцу по просьбе самой Тани, когда у той температура поднялась до тридцати девяти, а в лазарет она идти отказалась, потому что там сотовая связь не ловит совсем. Проверено✔       Короче, Таню мы отправили домой.       Из комнат доносится успокаивающий свист и храп. Шумит лишь кондиционер, который нам недавно установили. (Ирина была несказанно рада, потому что один кондёр не справлялся с задачей по охлаждению этажа. Вот только радость быстро сменилась праведным гневом, когда Ирина вышла в коридор, а там — воды по щиколотку… Всем отрядом мы устраняли последствия потопа. Потом, когда Ирина написала об этом в чат вожатых, нам прислали мастера-ломастера, и наша вожатая прилично так хвост ему накрутила. Это было восхитительное зрелище.)       Так что, получается, сейчас должен не спать только я.       Именно по этой причине я подпрыгиваю, когда вижу в стекле движение за своей спиной. Обернувшись и прижавшись поясницей к окну, я смотрю на босоногого Пашку, стоящего в одних лишь коротких спортивных шортах в восьми метрах от меня. В темноте мне кажется, что у него грязные ноги, но я отмахиваюсь от этого, потому что меня пугают Пашкины глаза. — Не спишь. — констатирует он. Я дважды моргаю, затем киваю. Мог бы сказать «да», но у меня внезапно пропала способность произносить слова. Шумно сглатываю и, глядя в пол, мысленно шепчу: «Не могу.» — Бессонница? — я снова киваю. Пашка наклоняет голову к левому плечу, задумчиво хмурит тонкие темные брови. Я не могу рассмотреть его в темноте, но почему-то отчётливо вижу его глаза и то, что они сейчас выражают. Мне даже кажется, что они светятся в темноте. Пашка делает несколько шагов ко мне — плавных, по-кошачьи изящных и грациозных, завораживающих — и у меня перестаёт биться сердце. Я вижу, как он переводит взгляд электрических синих глаз с моего кадыка (который тут же дёргается) к углу окна — туда, где дрыхнет паук. Я шумно сглатываю сухую слюну, моргаю, — и Паша уже передо мной. От него исходит густой и тяжёлый металлический запах. Оранжевый свет заливает его обнаженный торс и выпирающие подвздошные косточки. Пашка резко хватает меня за плечи и дергает в сторону от окна — ближе к стене. Я инстинктивно хватаюсь за его плечи и зажмуриваюсь, боясь, что он приложит меня об стену головой. Но этого не происходит. Его прохладная золотистая кожа холодит мне пальцы. Я моргаю, зачем-то смотрю на линию его плеч и надавливаю на них, проверяя упругость и мягкость кожи. Пашка стискивает мой подбородок холодными пальцами и поворачивает мою голову влево. — Он здесь, не за стеклом. — тихо говорит он, указывая правой рукой на паука, и мне в нос ударяет запах крови. Я отшатываюсь от окна, не выпуская плечи Паши из своих пальцев.       Когда смотрю на него одновременно испуганно и благодарно, оранжевый свет заливает его бледное лицо, делая его по-летнему загорелым. Я смотрю на его лоб, не спрятанный сейчас под банданой, и вижу жуткий дугообразный шрам, идущий почти от центра лба к правому виску. Он глубокий, с рваными краями — я вижу это даже в темноте. Я отнимаю левую руку от его плеча, подношу к краю шрама с коркой запёкшейся крови, и мне почти удаётся дотронуться до его кожи, когда Пашка качает головой и тихо предупреждает: — Не подходи близко.       Паша лезет в карман и чиркает колёсиком зажигалки. Он подносит пламя к паутине, недобро усмехается и переводит взгляд на меня: — Везунчик.       Это слово хлёстко бьёт по лицу, как внезапный порыв ледяного ветра. Я вскидываю глаза на Пашу и удивленно поднимаю брови. Я кто угодно, но только не везунчик. Пашины губы изгибаются в снисходительной улыбке. Он подносит огонёк к пауку и поджигает его. — Ты что делаешь?! — охаю я, бросаясь к паутине. Я не знаю, зачем я это делаю — у меня же арахнофобия…       Паша упрямо толкает меня в грудь. — Это каракурт. — говорит он стальным голосом. Я непонимающе гляжу на него. — Чёрная вдова. — поясняет Паша. Я гляжу на него с мольбой — всё равно не понимаю, о чём он. — О, Господи, за что мне всё это? — ворчит он, подняв глаза к потолку. — Вань, — он упирается рукой мне в грудь и припечатывает к стене. Я тут же цепляюсь за его плечи, чтобы… ну, не знаю… наверно, чтобы ощущать его тело под своими пальцами. — Укус этого паука смертелен для человека.       Это подобно грому среди ясного неба.       Я только что мог умереть?       Я только что мог умереть.       Я только что мог умереть!       Мои пальцы вдавливаются в плечи Паши. Моё дыхание ускоряется, становится коротким и поверхностным. Грудь стягивает невидимым обручем. Не могу дышать… Не могу дышать…       Где мой ингалятор? — нашариваю его в кармане, подношу к губам, но рука так сильно дрожит, что я не могу попасть мундштуком в рот. Паша забирает из моих непослушных пальцев ингалятор, ловит мой дрожащий подбородок и просовывает мундштук за мои зубы. Он нажимает на кнопку, и я вдыхаю. — Всё хорошо. — он возвращает ингалятор мне в карман, хочет отстранить от себя мои руки, которые уже сводит судорогой от напряжения, но я издаю умоляющий протестующий звук. Я цепляюсь за него так отчаянно, что у Паши на плечах наверняка останутся царапины и синяки. — Постоять тут с тобой? — спрашивает он. Я киваю и робко смыкаю пальцы на его затылке. Со стороны может показаться, что я собираюсь его поцеловать — поблагодарить за спасение моей никчёмной жизни… — Ты хороший. — вдруг слышу я шепот в ухо. Теплые руки смыкаются на моих лопатках, притягивая меня к себе и обнимая. Это вообще нормально, что мы — два парня — обнимаемся в темноте после расправы над пауком?.. Паша словно чувствует моё напряжение, поэтому спрашивает: — Ничего, что я тебя обнимаю? Подумал, так тебе станет легче.       Я взвешиваю свои ощущения. Нет, ничего. Мне приятно, и это заставляет мои щёки вспыхнуть румянцем стыда. Паша смотрит мне в глаза, а я, избегая его взгляда, — на свои пальцы, которые снова надавливают на его плечи. Тут точно будут синяки. Я как раз думаю о том, какой они будут формы, — круглой или овальной, — когда понимаю, что остался в коридоре один. Ну, вернее, один на один с подгоревшим пауком. Я кошу взглядом на толстое насекомое, — мне кажется, оно всё ещё дергается на полу, — ёжусь и решаю, что нужно вернуться в комнату, пока у меня не случился новый приступ, и закрыть дверь. Лучше — на засов. Когда я запираю дверь, то обнаруживаю две странности: первая — Пашина кровать пуста, вторая — от окна к двери ведёт цепочка следов… Мы жили на втором этаже, … без балконов. В окно физически нельзя было забраться с улицы, а грязь можно было найти только там.       Я забираюсь в кровать и зажмуриваюсь, отворачиваюсь носом к стенке, сжимаю пальцами свой маленький нательный крестик и стараюсь сосредоточиться на звуке дыхания Максима. Слышу, как он ворочается на кровати, переворачиваясь носом в комнату.       Расслабляюсь, когда слышу шум воды в закрытой ванной — Паша там. Судя по звукам — чистит зубы. Значит, все на месте, значит, всё в порядке, как Паша и сказал, — это меня радует и успокаивает. Я немного расслабляюсь, но напряжение в мышцах всё равно ощутимо. Пашка выходит, и я могу дышать свободнее. Слышу, как под ним тихо поскрипывает кровать. Один раз: он не лёг, — сидит и какое-то время смотрит мне в спину. Ощущая его взгляд, я немного успокаиваюсь и расслабляю ноющее от напряжения тело. Снова слышу короткий скрип, а за ним — тихое шуршание босых стоп по полу. Паша наклоняется надо мной, дотрагивается до плеча через ткань яркого радужного пледа и шепчет: — Никто тебя не тронет. Это понятно? — его большой палец выводит два кружочка на моём плече, и я выпускаю из пальцев крестик — он тихо шлёпает о подушку. Когда я слышу повторный скрип пружин — продолжительнее первого, — то совсем успокаиваюсь, потому что Пашка лёг, и через несколько минут он засыпает — я слышу его шумное дыхание. Он дышит громче, чем Макс, полностью заглушая звуки его дыхания.       Когда утром открываю глаза, то подмечаю ещё три любопытные вещицы: первая — я выспался, вторая — следы исчезли, третья — у Паши снова повязана бандана, будто он скрывает под ней тот жуткий шрам (который, собственно, мог мне привидеться).