Пионерский лагерь «Солнышко»

      Он появился на пороге нашего корпуса через полторы недели после начала смены. Короткие шоколадно-каштановые волосы, отливающие на солнце золотом и мягкой рыжиной, и длинная отросшая чёлка, падающая на глаза, были всклокоченными, словно его корова лизнула, мокрыми от пота и припорошенными песком. Пронзительные электрические синие глаза (по-моему, у людей не бывает настолько пронзительных и ярких глаз) широко открыты, выглядят стеклянными, как у чучел животных в музее, — он словно не верил, что с ним могли так подло поступить — отправить в детский летний лагерь. Его кожа была одновременно золотистой и бледной, и блестящей, как у Эдварда Каллена из фильма «Сумерки», но более теплой на вид. На нём была помятая белая футболка со следами песка и пыли, облегающие горчичные шорты, не доходящие до середины бедра и черные кеды на босу ногу. На левой руке была повязана черная бандана с рисунком «пейсли», на голове — белая, и я почему-то был уверен, что в его темно-зеленой спортивной сумке их окажется ещё как минимум пять или шесть. Он выглядел странным, немного пугающим, но при этом довольно милым.       Вообще весь его вид буквально говорил о том, что его выбросили из едущей машины…       Его не должны были отправлять к нам в отряд — у нас и так все комнаты были заняты. Но из-за того, что от нас уехали три девочки — Тамара Агаева, Настя Манекина и Таня Кириченко, — а одна — Софья Панамарова, — перевелась в другой отряд, потому что её обвиняла в воровстве, а потом ушёл пацан — Коля Погудин, то новенького зачислили в наш отряд, остановив уменьшение количества соотрядников на тридцати пяти.       Когда Ирина увидела его на пороге — ошеломленного и потерянного, — в ней, конечно же, проснулся материнский инстинкт: она мягко залезла «под вену», чтобы узнать, всё ли у новенького в порядке, да почему он выглядит так, будто сперва вывалялся в пыли, а потом увидел василиска и вмиг окаменел. Новенький не отвечал минуту, и я, наблюдавший со стороны, решил, что он глухой, но тут он вздрогнул, сосредоточился на лице взволнованной Ирины, и сказал, что просто никогда не был в летних лагерях и банально растерялся. У Ирины отлегло от сердца, она ободряюще улыбнулась — мы очень любили её улыбку, — и предложила провести экскурсию по лагерю и корпусу, попутно рассказывая, что это и её первая смена, что он может обращаться к ней с вопросами в любое время («Буквально любое время, бро.» — она при этом очень выразительно на него посмотрела) как мы живём, когда и что делаем.       Он пошёл за ней с секундной задержкой, и тогда я не придал этому значения.       Его поселили в нашу с Максимом комнату, и соседству был рад, кажется, только Макс. Я был недоволен и насторожен. По лицу новенького нельзя было сказать, что он бывает рад. …По его лицу вообще ничего нельзя было сказать. Максим был очень общительным и открытым, но с тёмными закоулками и секретами. Наверно, поэтому он привлекал девчонок. Хотя, дело скорее в его очаровательной внешности — коротко стриженные черные волосы и упругая торчащая чёлка, игривые карие глаза, аристократический нос греческого типа, пухлые губы и приятный голос, — и привычке мягко заигрывать и непринужденно флиртовать с любым человеком. Он не отличался высоким ростом, но это не делало его менее привлекательным. Он обожал футбол — даже привёз с собой мяч, — и скейтборд — его он тоже привёз (Ирина как-то даже проехала на нём пару метров, но потом сказала, что «на эту дьявольскую машину я больше не встану, Максик, даже не проси!»).       Максим пошёл здороваться первым, дружелюбно улыбаясь и протягивая для знакомства крепкую руку. — Привет! Меня зовут Максим Опрятнов, а тебя?       Новенький уставился на протянутую кисть пустыми глазами, медленно моргнул, поднёс свою руку к лицу, осматривая её, затем всё-таки ответил командиру отряда на рукопожатие и произнёс: — Паша. Оладушкин. — Очень приятно! Классная у тебя фамилия. — Максим заулыбался. — Ух, какая рука холодная! У тебя в машине кондёр, наверно, на всю работал, да?.. Любишь футбол? — Не особо. — ответил Паша одновременно на два вопроса. — Ох… — Макс немного расстроился, но быстро взял себя в руки. — Приходи посмотреть, как мы играем. Если захочешь — мы обязательно возьмём тебя поиграть с нами! — пообещал он.       Если честно, мне стало ужасно завидно, что Пашу вот так просто пригласили в спортивную тусу. А ведь Макс даже не видел, как он играет! Я такое приглашение только в гробу увижу…       И вдруг Паша посмотрел на меня в упор. Я полулежал на кровати и хрустел воздушными луковыми кольцами с беконом. Под его пристальным тяжёлым взглядом я аж поперхнулся. Должно быть, я кашлял слишком долго и мне перестало хватать воздуха, потому что на глаза навернулись слёзы, и в этом кашлятельном бреду я увидел, как у Паши чуть припухла верхняя губа и немного надулись щеки. Когда я увидел это, мой кашель мгновенно пропал, но Максим ради профилактики похлопал меня по спине и открутил бутылочку с водой, которая стояла на моей тумбочке.       Паша перестал буравить меня взглядом, когда я вытер выступившие слёзы и сделал несколько глотков воды, разумеется проливая немного на себя, — ну, а как иначе?! Он коротко оглядел комнату, про себя наверняка отмечая, что на тумбочках у нас с Максимом знатный беспорядок (ещё у него на спинке кровати висела половина гардероба). Все мои вещи остались в чемодане, который я еле затолкал в шкаф, — я достаю их только по необходимости, потому что готовлюсь свинтить отсюда в любой подходящий момент.       Наши с Максимом кровати располагались вдоль противоположных стен и смотрели друг на друга. Его кровать была слева от входа, моя — справа. Мы выбрали себе те, которые ближе к огромному — от пола до потолка, — окну с подранной москитной сеткой, которую Паша почти сразу вынул, потому что курить в комнате запрещалось, а на него иногда накатывало. (Вообще Ирина запрещала курить в принципе и временами проводила шмон, учуяв подозрительный запах, — забирала упаковки, бычки и электронки с обещанием отдать всё это в конце смены.)       Паша выбрал себе вторую кровать, которая располагалась на стороне Макса, и я принял это как выбор лагеря «Спортивная туса». Впрочем, это не сильно меня обидело. Кому захочется быть в «Тусе чумного дохляка»? Мне вот, например, и самому не хотелось, но я был её основателем, так что положение обязывало.       В «Тусе чумного дохляка», кроме меня, кстати, никого и не было…       Паша пропустил завтрак, но на обед уже шёл с нашим отрядом. Первую неделю Ирина и Алексей заставляли нас строиться парами хотя бы для того, чтобы они могли нас пересчитать. Некоторые стояли по трое, некоторые — по одному. Ирина пересчитывала нас раза по четыре, и жутко нервничала и обижалась, когда у неё не сходилось. Они считали нас с Алексеем одновременно: Ирина с начала, Алексей — с хвоста, и их подсчёты тоже не сходились. Удивительный факт — в столовой всегда присутствовал весь отряд, и никто никогда не оставался при этом голодным…       Рассаживались мы за три длинных стола по двенадцать-пятнадцать человек. По большей части пытались усесться с теми, с кем успели сдружиться. Я садился там, куда успевал добраться до того, как место займут. Сегодня я сидел с такими же отвергнутыми, как и я сам. Смешно — они подружились между собой, а меня всё равно не приняли в их «Тусу отбросов». Получается, я был «отброшенным отбросами отбросом». Простите за тавтологию. Паша мог бы сесть с Максом, но тот уселся последним за второй стол и сразу включился в разговор с Кариной — самой красивой и ответственной девчонкой в нашем отряде. Они шутливо спорили, уплетая свекольник, и обсуждали программу на сегодняшний вечер.       К слову, каждый вечер перед дискотекой у нас были мероприятия — конкурсы танцев, сказок, костюмов и прочего. Наблюдать было часто скучно, участвовать в подготовке — довольно интересно, но вот выступать!.. — увольте!       Паша сел на единственное свободное место — напротив меня, и его длинные холодные ноги под столом задели мои колени. Я в это время подносил ложку со свекольником к губам, и от неожиданного холода охнул и выронил её. Красный суп брызнул во все стороны, обляпав мою салатовую футболку. Мне даже в глаза попало! Паша посмотрел на меня, хмуро сведя брови, и бросил ворчащее «Прости». На этом наше взаимодействие закончилось.       Когда я доел первое и пошёл к раздаче за вторым, — сегодня это было жаркое, — то мельком бросил взгляд на Пашу и его тарелку свекольника — она осталась нетронутой… Я пристроился к движущейся очереди и через две минуты уже вышел с порцией. Вернулся за стол и плюхнулся на своё место. Паша не потрудился даже достать руки из-под стола. И чего это он там делает?.. Я повернулся на своём стуле в проход, наклонился и стал завязывать шнурки. Бросил мимолётный взгляд на руки Паши — они лежали на бёдрах: кулаки напряжены, костяшки побелели — он вцепился пальцами в низ своей помятой пыльной футболки. Когда я сел ровно и придвинул к себе тарелку со вторым блюдом, то снова глянул на припорошенного песком Пашу — его челюсть была напряжена и сжата. Верхняя губа оказалась опухшей, щеки — надутыми, и я подумал, что у него, наверно, началась аллергия. Может, он даже не может дышать — иначе как объяснить, что он такой бледный.       Вообще, я не лезу в чужие дела — правило у меня такое. Я чаще стою в стороне, пока другие влезают с советами и подсказками или предлагают помощь, которую, собственно, у них никто не просил. Но сегодня был не тот случай. Ирина, Алексей и Саныч сидели вместе за небольшим столиком неподалёку от наших трёх, но в нашу сторону не смотрели. «Туса отбросов» уже съели свои порции и пошли в корпус — наши вожатые разрешают идти из столовой самим, потому что наш корпус — «Третий», — находится в двух минутах ходьбы от неё. Некоторые, правда, предпочитают ждать вожатых и дышать воздухом перед входом, чтобы потом потрещать с «мамой» и «папой» по дороге к корпусу.       За нашим столом остались только я и Паша. Смотреть на него было просто невыносимо, а уставиться в свою тарелку — невыполнимо, потому что я уже взглянул на его мученическое выражение лица.       Я резко вытянул руку, укладывая её перед Пашиной тарелкой и, когда он соизволил поднять на меня тяжелый взгляд, раскрыл ладонь. Паша уставился на мой ингалятор выпученными как у мопса глазами. — Вот, возьми. — я подтолкнул ингалятор к Паше, но тот не двинулся, и я решил, что Оладушкин не знает, как им пользоваться, — может, у него это первый приступ в жизни. Я ткнул пальцем в мундштук ингалятора и сказал: — Эту трубку зажимаешь зубами, на эту кнопку нажимаешь. Перед тем как нажать, приготовься вдохнуть через рот.       Паша перевёл взгляд на моё лицо, и мне показалось, что этим взглядом он обозвал меня придурком. Я дёрнулся и отпрянул, будто мне ещё и влепили пощёчину. — У тебя не приступ?       Он качнул головой. Может, язык проглотил, а я тут голову ломаю, что с ним? — Ты в порядке? — попробовал я.       Он сделал такое лицо, словно с ним говорил идиот. Я даже оскорбился — рука дрогнула, брови нахмурились. — У тебя лицо такое, будто начался приступ, и ты не можешь дышать. — объяснил я. — Я в норме. — раздельно отозвался Паша. — Ты ничего не съел. — заметил я, указав взглядом на тарелку. Окинув взглядом стремительно пустеющий зал, я добавил: — Если не поторопишься, второе тебе не достанется.       Паша сделал невероятно оскорбившую меня вещь — шумно втянул носом воздух (я даже засомневался, дышал ли он до этого), поморщился (от меня что, плохо пахнет?), резко встал из-за стола, взял свою тарелку с наверняка остывшим свекольником и демонстративно пошёл в дальний конец столовой — по диагонали от нашего стола, чтобы быть как можно дальше от меня. Там он опустился за стол, усыпанный крошками — спиной ко мне, — и стал есть.       Вот тут я даже разозлился — если он изначально не хотел сидеть со мной, мог пересесть за один из столов, которые предназначались вожатым, — и никто бы слова не сказал, потому что не все вожатые туда садятся. Даже наши вожатые чаще обедают за одним столом с нами.       Он уничтожил суп за пять минут, поднялся резво, но при этом по-кошачьи грациозно, и направился к раздаче за вторым блюдом. Я нахмурился и стал уничтожать свою порцию, зло заталкивая ложку с картошкой в подливе в рот.