И нас пожирает пламя

      Каждый, кто слышал о приобретении дома, спешил поздравить и тут же делал странное сочувствующе-кислое выражение лица после упоминания о том, что этому дому еще предстоял ремонт. Они оба прекрасно знали, что это не будет просто, и провели не один вечер в одном только обсуждении, как именно они собираются его начать.       После переезда, когда они уже полноценно жили в своем доме, все еще в окружении коробок и того, чему явно было не место там, где оно находилось, все стало на удивление проще. Первым делом они принялись за спальню, с которой управились за пару дней, ограничившись тем, что выбросили все старое и ненужное, содрав со стен обои и покрасив их в приятный теплый желтый цвет. При определенном освещении этот цвет напоминал Азирафаэлю янтарно-ореховый цвет глаз Кроули, и ему это безумно нравилось.       Их идея заключалась в том, чтобы не браться за все сразу, а двигаться от комнаты к комнате, потихоньку, не торопясь, без лишнего стресса. Все их свидания после переезда проходили в строительном магазине или магазине мебели. Кроули, наслушавшись историй о том, что «ремонт можно только начать и невозможно закончить» и о том, как некоторые пары распадались на фоне бесконечных ссор, вызванных ремонтом, готовился к худшему, думая о том, что если они выдержат это испытание, то уже ничто не сможет их разделить.       Каждый раз, когда им нужно было принять какое-то решение или что-то выбрать, зная, насколько разные у них были вкусы и взгляды на многие вещи, Кроули опасался, что вот сейчас-то и начнется все то, о чем предупреждали другие. Но раз за разом они спокойно обсуждали то, что им было необходимо сделать, останавливаясь на одном из вариантов или выбирая что-то третье. Без единой ссоры. Почти подозрительно. Единственное, что им было важно, это то, для чего они все это делали. Это был их дом. Их жизнь. Все это было для них.       У них отлично получалось делать все вместе. Работа спорилась, они медленно, но верно двигались по своему плану. Кроули предложил сделать библиотеку следующей, думая, что с ней, как самой маленькой из комнат, не будет много хлопот, и это будет легкая победа. Он очень сильно ошибался. Разбирать стеллажи из цельного дерева было не только сложно, но и вело к риску того, что они не смогут собрать их обратно. Стены, которые сквозь них проглядывали, нуждались в грунтовке, которая должна была предотвратить появление плесени, и последующей покраске. В общем, работы было достаточно много и не самой простой, но они все же решили не бросать ее, уже начав.       Они сидели на полу будущей библиотеки, осматривая масштабы уже проделанных и еще предстоящих работ, и то и дело тяжко вздыхали. — Кому пришла в голову гениальная мысль, — жалобно вопрошал Кроули, — что мы легко управимся с этой проклятой комнатой? — Боюсь, это был ты, — выдохнул Азирафаэль. — Черт, — цокнул Кроули языком, — я так надеялся, что это был кто-то другой.       Они переглянулись и рассмеялись. — Я тут подумал, — протянул Азирафаэль, задумчиво почесывая подбородок, — что после всего этого безумия было бы неплохо поехать куда-нибудь отдохнуть. По-настоящему. — На море? — предложил Кроули, игриво проведя языком по верхней губе. — Почему бы и нет, — воодушевленно согласился Азирафаэль.       Губы Кроули изогнулись в ухмылке. Он не ожидал иного ответа. Почти год спустя, упоминания моря то и дело просачивались в разговор. Он знал, что Азирафаэль все еще хотел, чтобы они вместе увидели те меловые скалы, до которых он не дошел в свою единственную печальную поездку, чтобы они вместе плавали в прохладной соленой воде и лежали на пляже, ласкаемые теплым ветром и солнечными лучами. — Знаешь, это мне кое-что напоминает, — усмехнулся Кроули, проведя указательным пальцем по брови. — Цитату из одного фильма: «На небесах только и говорят, что о море. Как оно бесконечно прекрасно… О закате, который они видели…». — Впервые ее слышу, — пожал плечами Азирафаэль. — Вообще-то это достаточно грустный фильм, но каждый раз, когда ты говоришь о море, я вдруг вспоминаю… А, не важно, — махнул Кроули рукой. — Если хочешь, мы правда можем поехать. Как хотели в прошлом году. Сделаем это своего рода традицией. — Нет-нет-нет, — запротестовал Азирафаэль, активно махая рукой в несогласии. — Пока что в нашей традиции НЕ ездить на море. — В этот раз мы точно поедем и исправим это, — ответил Кроули, слегка хлопнув его по бедру в качестве уверения. — Обещаешь? — спросил Азирафаэль чуть взволнованно. — Обещаю, — заявил Кроули на этот раз абсолютно серьезно. — Более того, я прямо завтра возьму неделю отпуска и объявлю всем, чтобы про меня в эту неделю забыли, будто меня не существует.       Поверив, что именно так он и поступит, Азирафаэль улыбнулся и чмокнул его в уголок рта, беря его за руку. Он боялся вновь начать мечтать об их все еще первом совместном отпуске. Он не был суеверным, но ему по какой-то причине начало казаться, будто каждый раз, когда они начинают строить планы, что-то обязательно происходит, и все идет наперекосяк. Будто сама судьба пытается все испортить, и только спонтанные решения могут ей противостоять. Азирафаэль подумал: «к черту судьбу и все остальное» — все, что ему было нужно, было в его руках.

***

      Жизнь — забавная штука. Бывают недели, даже месяцы, когда совершенно ничего не происходит, и потом вдруг в один день наваливается столько всего, что голова начинает идти кругом. К примеру, у Азирафаэля были едва ли не самые безынтересные три месяца работы зимой. Настолько пустые, что он успел прочесть четыре объемистые книги, которые не мог прочесть последние два года. Но стоило только ему чуть порадоваться тому, что у него после работы будут оставаться силы, чтобы полноценно заниматься ремонтом, как коварная жизнь, ухмыляясь и злорадно потирая свои грязные ладони, сбросила на него столько рабочих проблем, что он всерьез начал думать, что это его доконает. Бывали неплохие дни, бывали почти что хорошие, но бывали и те, что были на грани невыносимого.       Азирафаэль подозревал, что, возможно, дело было в нем самом. Что на самом деле ничего не поменялось, и работа осталась такой же, какой была всегда, просто раньше он не придавал этому никакого значения и выполнял ее, стиснув зубы, не задумываясь ни о чем. Теперь у него было о чем думать. Порой слишком много. И дело было даже не в ремонте, а в самой жизни, которая стала слишком интересной вне работы. Будто вместо одной жизни у него стало две, и ему не всегда было просто отделить одну от другой, а вместе они превращались в нечто, чего он хотел всеми силами избежать. К тому же, Азирафаэль внезапно начал ощущать свой возраст. Он был отнюдь не старым, но никогда особо не заботился о себе, ему будто бы не было до того дела, и здоровье не давало о себе знать. И потом, будто по щелчку пальцев, начали проявляться какие-то мелочи, одна за другой, медленно заставляя обратить на себя внимание. Все это было будто нарочно синхронизировано и совершенно не вовремя.       Постоянно чувствуя себя уставшим, Азирафаэль стал еще более чувствительным и замкнутым, чем обычно. Кроули старался не доставать его расспросами насчет работы и насчет его настроения, лишь иногда осторожно пытаясь копнуть поглубже в суть того, что с ним творилось. По большей части он просто старался быть рядом, и это, казалось, помогает. Он обнимал его перед тем, как заснуть, и, чувствуя, как Азирафаэль еще сильнее сжимается, содрогаясь будто в ознобе, прижимался к нему сильнее, пытаясь унять его дрожь, позволить ему понять, что он не один, и крепко держал его, пока он наконец не засыпал. Сердце Кроули болело за него, порой он не мог сомкнуть глаз всю ночь, думая о том, как ему помочь. Мало что мучило его столь же сильно, как бессилие и невозможность что-либо сделать, когда любимый человек очевидно страдал.       В скорой помощи работали обычно не слишком долго. Студенты практиковались на скорой пару лет, прежде чем начать практику в больнице или клинике. Те, кто прошел специальные курсы и хотел помогать людям, но без знаний, достаточных, чтобы стать врачом, работали техниками скорой медицинской помощи. Обычно они оставались дольше других, но чаще все же доучивались и шли дальше. Работа на скорой сложная, изматывающая, пусть и вознаграждающая. Но людям сложно держаться за нее слишком долго. Она всегда так или иначе берет свое. В среднем карьера парамедика длится пять - семь лет. Азирафаэль занимался этим больше пятнадцати. Не раз задумываясь о том, чтобы заняться чем-то еще, он останавливался в последний момент в размышлениях: он был хорош в своем деле, от него, как от парамедика, возможно, было гораздо больше пользы, чем от того, кем он мог бы стать. Поэтому раз за разом он оставался, одновременно и жалея о своем решении и не жалея.       Приближение момента, когда чаша весов наконец склонится в сторону другого выбора, с каждым годом было все более ощутимым. Азирафаэль не принял решение в один день, он, как и всегда, долго и тщательно обдумывал, взвешивая до мельчайшего нюанса все «за» и «против», размышляя над вариантами. И в итоге он с тяжелым сердцем положил на стол своего начальника заявление об уходе, ожидая очередной головомойки. Которой не последовало. — Ты уверен? — спросил его Гэбриэль со странной улыбкой на лице, от которой по коже пробежали мурашки.       Азирафаэль не был уверен. Как бы ни пытался убедить себя в обратном, в нем все еще было достаточно сомнений, чтобы в тот же момент забрать заявление, разорвать его на части и вернуться к работе, как ни в чем ни бывало, еще лет на пять. Если бы не один вечер, моменты которого прокручивались в его памяти вновь и вновь.       Он пришел домой первым. Никогда не любил приходить раньше Кроули. Одиночество в небольшом, но все же доме ощущалось острее, чем в квартире. В тот вечер оно было как никогда гнетущим. Азирафаэль пил ромашковый чай чашку за чашкой в попытках успокоиться. Пил его до тех пор, пока его не стало мутить. Он сидел в своем любимом кресле в библиотеке и читал снова и снова одну и ту же строчку в книге, не в силах сосредоточиться на том, что читал. Ужасный день. Еще один за последние несколько дней. За гулом мыслей Азирафаэль не услышал звук открывающейся двери. Кроули звал его, но он был слишком погружен в себя, чтобы обратить на него внимание. Он вздрогнул, когда на его плечо мягко легла рука. Кроули получил его короткое сообщение о том, что он уже дома и не в самом лучшем расположении духа, и по пути домой заехал в кондитерскую, где купил несколько пирожных. Азирафаэль оценил этот жест, но в горло не лезло ни крошки. Он потерял за один день двух пациентов. Мог бы потерять и третьего, но они чудом довезли его до больницы. Один был уже мертв, когда они прибыли на вызов. Второй, старик восьмидесяти лет с кучей хронических болезней, не дожил до больницы совсем немного.       Пациентов всегда было непросто терять. Но иметь дело с их живыми родственниками было ничуть не проще. Азирафаэлю пришлось дать хорошую дозу успокоительного несчастной девушке, встретившей их на первом вызове, и предложить свое плечо, чтобы поплакаться, милой старушке, которую они забрали вместе с собой в больницу, на втором. Он не знал, как умерить свое сочувствие, взывающее к чему-то слишком острому и истязающему. Он не знал, как подавить его в себе, и не хотел учиться. Он ценил это свое качество, как бы сильно оно ни мешало ему разделять рабочее и личное. Азирафаэль умел отключать в себе эмоции по крайней мере до конца смены, но не имел ни малейшего понятия, что делать с ними потом, когда они возвращались.       Кроули был с ним рядом. Держал руку на его плече, пока она не начала буквально жечь своим теплом. Он пытался его приободрить и обнимал, прижимая к себе. И внезапно сказал, что ему не обязательно мучиться. Что, возможно, ему стоит заняться чем-то другим, чем-то более спокойным. Возможно, ему стоит наконец подумать и о себе. Азирафаэль смотрел на него, не понимая, будто он говорил с ним на чужом языке. А потом до него начало доходить. Не смысл его слов, а то, что они для него значили. Ему нужно было это услышать от кого-то другого. Услышать это от Кроули было так, как будто нечто невообразимое вдруг стало очевидным. Это был ответ. Путь. К жизни, о которой он перестал мечтать. К тому, чтобы возвращаться домой все еще собой, а не блеклой безжизненной тенью, имея силы для того, чтобы проводить время с Кроули и отдавать ему всего себя без остатка. — Я принял решение, — ответил Азирафаэль Гэбриэлю. — И оно окончательное.       Начальник провел рукой по подбородку, после чего кивнул и, все так же странно улыбаясь, поставил на заявлении свою подпись. Как если бы был рад от него избавиться. Азирафаэль улыбнулся в ответ. Ему было все равно. Всего месяц, и он будет свободен. В это было сложно поверить.       Каждая клиника, куда он звонил или писал, пытаясь узнать, примут ли они его к себе на работу, отвечала, что с его опытом и знаниями он может приступать хоть завтра. Это придало ему уверенности и заставило задуматься над тем, что, возможно, ему стоит пойти еще дальше.       Азирафаэль давно думал стать физиотерапевтом. Работать в больнице, помогая людям восстанавливаться после травм и операций. Для этого нужны были как минимум курсы, на которые у него раньше не было времени. Теперь же перед ним открывалось множество возможностей. Его накоплений хватило бы на то, чтобы спокойно учиться, ни о чем не переживая, особенно с учетом того, что ему не нужно больше тратиться на аренду. Или, если бы ему стало слишком скучно, он мог бы работать неполную неделю врачом общей практики, а в остальное время заниматься учебой. Но, важнее всего, он знал, что Кроули поддержит его в его начинаниях. Азирафаэль не стал говорить ему, что ушел с работы, решив, что расскажет ему об этом тогда, когда позаботится обо всем остальном.       И вот в один в целом неплохой день он шел по улице домой легкой походкой, вдохновленный, как никогда, прижимая к себе папку с документами от университета, в который его приняли сразу на второй курс, учитывая его текущую квалификацию и предыдущее обучение. Он сдал экзамен, провел неожиданно приятную беседу с деканом факультета и был абсолютно счастлив тому, что совсем скоро он снова станет студентом и будет изучать то, что ему всегда было интересно и на что раньше не хватало решительности. Азирафаэль находил удивительное ему самому умиротворение в мысли, что через какие-то год-два, которых ему должно хватить на то, чтобы привести свой внутренний мир в равновесие, он будет снова помогать людям без вечной борьбы за жизнь, без того, чтобы смотреть в глаза смерти, когда она забирает очередную жертву, и без того, чтобы новый день безвозвратно забирал с собой частичку души. Он был уверен, что справится. У него был запасной план на случай, если что-то не получится. И самое главное, у него было огромное желание, толкающее вперед.       Ему не терпелось разделить свое счастье с Кроули. Азирафаэль не сомневался ни на мгновение в том, что он будет рад за него, почти видел его обворожительную улыбку и чувствовал на себе его объятия. Придя домой, он приготовил небольшой ужин к его приходу. И ждал, положив папку с документами на журнальный столик в гостиной.       Кроули должен был вернуться в районе шести. В семь Азирафаэль подумал, что, должно быть, у него был не самый простой день. Тем лучше, что дома его ждало что-то хорошее. В восемь он написал ему сообщение, спрашивая, когда он вернется. В девять он написал второе, не получив ответа на первое, интересуясь, все ли в порядке. К полуночи Азирафаэль начал переживать. Он смотрел на телефон каждые пять минут в надежде, что просто не заметил оповещения. Он мельком подумал написать Уиллу и спросить у него, не знает ли он, где может быть Кроули. На мгновение его пронзило ледяной мыслью о том, что что-то могло произойти, и успокоил себя тем, что в таком случае Уилл точно позвонил бы ему сам.       Азирафаэль думал лечь спать, чтобы выспаться хоть немного перед дневной сменой, но сна не было ни в одном глазу. В четыре часа утра он совершал свой сотый звонок на выключенный телефон. Он плюнул на все и решил позвонить Уиллу. Его телефон тоже не отвечал. Азирафаэль судорожно листал новости в опасении увидеть какой-нибудь большой пожар или еще что-нибудь. В новостях не было ничего выдающегося. Около шести дверной замок медленно повернулся, и из-за двери появился Кроули. Его сгорбившийся силуэт скользнул сквозь коридор на кухню, будто не замечая света в гостиной. Азирафаэль с облегчением выдохнул, вместе с воздухом выпуская остатки тревог. Он вышел Кроули навстречу и, кажется, напугал его. — Ты не спишь? — спросил тот, чуть подпрыгнув от неожиданности. Его голос звучал странно. — Конечно нет! — ответил Азирафаэль нервно. — Я ждал тебя весь вечер и всю ночь. Звонил… я даже не знаю сколько раз. Где ты был? — Я… Хмм… На работе были кое-какие проблемы, — буркнул Кроули, будто пытаясь от него отмахнуться.       Раньше бывало, что он возвращался домой слишком поздно. Иногда десятичасовая смена превращалась в суточную, но он всегда находил время, чтобы предупредить. Никогда прежде не бывало ТАК. Кроули не смотрел на него. Не пытался извиниться, как делал это обычно. Он был едва ли собой. Тогда Азирафаэль заметил, что он все это время пытался прятать от его взгляда свою левую руку. И его слова были непривычно тягучими. Кроули был будто бы пьяный. — Что случилось? — спросил Азирафаэль, стараясь не давить на него, хотя мысленно ему хотелось взять его за грудки и вытрясти правду, которой он не спешил делиться.       Кроули понял, что его попытки были слишком наивными, и он сам был не в состоянии играть в эти игры. Он взглянул на свою плотно перебинтованную ладонь и тяжело вздохнул. — Небольшой инцидент, — бросил он неохотно, — ничего страшного. — Не выглядит, как «ничего страшного», — сказал Азирафаэль обеспокоено. Чувство тревоги все еще не до конца отпустило его и пыталось уцепиться в него покрепче. — Кроули, ты никогда прежде не исчезал так, что я не знал, что с тобой и где ты. С твоей работой… Я переживал. Пытался позвонить Уиллу… — Ты звонил ему?! — испуганно вклинился он. — Звонил. Что мне оставалось делать? Его телефон был выключен, так что я не дозвонился.       Облегчение в выдохе Кроули было слишком очевидным. В этой дурацкой ситуации не хватало ему еще Вельзевула с его нравоучениями, которых он и так получил полную корзинку. — Что произошло? — спросил Азирафаэль снова, подойдя ближе, пытаясь заверить, как он сам делал для него много раз, что он может ему доверять и не должен прятать что бы то ни было. — Пожалуйста… Я хочу знать.       Кроули помотал головой. Тон Азирафаэля был будто удар под дых. Ему не хотелось говорить. Он знал, что должен был извиниться, но ему было больно, а обезболивающие, которые ему дали в больнице, не позволяли ему ясно мыслить. Все правильное и неправильное смешивалось в голове в один мутный кисель, и его это злило еще больше, чем то, что он не мог признаться человеку, который о нем так беспокоился, в собственной глупости. — Я допустил ошибку, — раздраженно выпалил Кроули, мысленно давая себе пощечину за то, что совершенно незаслуженно срывался на Азирафаэля, хотя злился он на себя, а не на него. — Отвлекся и схватился за раскаленную трубу. Ничего серьезного. Сначала мне пришлось отправиться в больницу, а потом заполнять целую тонну бумаг. Я освободился только к часу и думал, что напишу тебе…       Еще один тяжкий вздох и устремленный в пол взгляд. Ему было невыносимо стыдно за себя. Кроули хотел написать, уже набирал сообщение трясущейся от адреналина рукой и остановился перед самой отправкой. Его разворошенное сознание навязало ему мысль о том, что Азирафаэль будет только больше переживать, если увидит в виде безжизненного текста то, что он собирался ему сообщить. Звонить ему даже не пришло в голову. Его сознание убедило его, что лучше сказать ему все напрямую, когда он окажется дома. И то же самое сознание заставило его бродить по городу почти до самого утра в попытках избавиться от идиотского чувства жалости к себе. С каждым шагом он становился все более уверенным в том, что Азирафаэль будет ругать его так же, как это делал Вельзевул, или будет незаслуженно жалеть, хотя он пострадал по собственной вине и не был достоин ни капли сочувствия. Или, что еще хуже, Азирафаэль узнает, почему он получил свой дурацкий ожог, боль от которого не унимали те обезболивающие, которыми его накормили и которые заглушили голос разума, предоставив свободу его подсознанию внушить ему все эти глупые мысли, из-за которых все пошло совсем не так. — Прости, — сказал Кроули наконец, все еще не смея взглянуть на Азирафаэля. — Я думал, что просто развеюсь немного, прежде чем вернусь домой, и не уследил за временем. — Что ж, — произнес Азирафаэль, пытаясь уловить что-то, что явно ускользало от него в этой истории, — я рад, что с тобой не произошло ничего серьезного, хотя если бы ты позволил мне взглянуть… — Не стоит, — отрезал Кроули. — Ладно, — ответил Азирафаэль смущенно с ноткой обиды, — я просто… Я не понимаю, почему ты не хотел говорить мне? И почему ты не пошел сразу домой?       Он вспоминал все то, что когда-то слышал от Уилла Вулла, от Эрика, что замечал сам и предпочитал игнорировать, думая, что переживает зря. Кроули никогда не давал ему повода для того, чтобы возвращаться к старым тревогам. Ему казалось, что все это осталось в прошлом, и теперь сомнения и переживания нахлынули на него по-новой, окружив, оставив беззащитным. Все это было так пугающе непонятно. Кроули вел себя крайне странно, что нельзя было объяснить одной только травмой. Азирафаэль не стал бы его донимать, учитывая, как он выглядел и через что прошел, но он просто не мог оставить все как есть.       Еще несколько часов назад он чувствовал себя таким беззаботно-радостным, вырисовывая в воображении прекрасные перспективы будущего, новой жизни, к которой он давно стремился. А сейчас от того счастья не осталось и следа. Потому что Кроули был для него куда важнее грез, потому что он вдруг осознал, какой хрупкой на самом деле была их жизнь, и как его старый страх вовсе не исчез, лишь спрятался, укрытый под слоем дней, многие из которых казались счастливыми и позволили забыть обо всем плохом. Азирафаэль хотел разделить с ним свою радость и непременно разделил бы с ним все его проблемы. Если бы он только ему позволил. Видеть Кроули таким было гораздо тяжелее без возможности хотя бы попытаться помочь.       Страх. Вот, что было всему причиной. Кроули этого не осознавал, думая, что страх ему неведом, но он всегда боялся, что проживет день зря. В его понимании это было нечто иное. Тем не менее, это был именно страх, ведущий его за собой в самую пучину. Тот, от которого он, сам того не зная, смог избавиться. Азирафаэль неосознанно помог ему в этом, открыв глаза на то, что существует великое множество вещей, наполняющих каждый день смыслом.       Кроули был на пожаре, каких в его жизни было множество. Они методично пробирались внутрь, ближе к источнику возгорания, и вдруг совсем рядом что-то с оглушительным грохотом рухнуло. За столько лет работы пожарным, когда он видел буквально все, он не думал, что что-то может его напугать. На одно мгновение, показавшееся вечностью, Кроули представил себе, что это «что-то» рухнуло бы на него, и он никогда больше не вернулся бы домой, никогда не увидел бы вновь Азирафаэля, представил, как он бы горевал по нему. Его сердце разрывалось от неведомого ужаса.       Кроули не заметил, как в мимолетном смятении, ухватился за что-то и отпустил, только когда его напарник ткнул его в плечо, заставив наконец прийти в себя и слишком поздно одернуть руку. Он закончил свою работу, и уже после, обратив внимание на почерневшую перчатку, почувствовал, как его ладонь горит от боли. Эта боль вернула ему чувство страха за собственную жизнь. Единственного страха, который был ему совершенно чужд. Голос разума, вечно глухой, вечно отвергнутый, вдруг прозвучал громко и отчетливо, и оказался услышан.       Вся жизнь Кроули была на службе, в ней единственной он видел свое предназначение. И, что бы он ни говорил Азирафаэлю относительно того, как в нем он нашел новый смысл жизни, как бы отчаянно ни хотел поверить в это сам, Кроули чувствовал, что принципиально ничего не изменилось. Как только он надевал форму, он все еще был прежним собой, с прежним извращенным чувством долга, и прежними внутренними демонами. В тот день он впервые осознал, что со временем это все же изменилось, и его «я» действительно тянулось к новой жизни, которую они с Азирафаэлем пытались построить.       Кроули был в замешательстве. Ему не нравилось это чувство, отдающее эгоизмом, ему не нравился страх и не нравилось то, что он не знал, как во всем этом признаться Азирафаэлю. Нужно ли. Его руку невыносимо жгло из-за того, что он всего на миг представил, что они потеряют друг друга. Это ощущение было острым, слишком реальным и близким. Кроули наконец понял то, что до него многие годы пытался донести Вельзевул, как он видел все это со стороны. Его разрывало от смеси стыда за то, каким он был прежде, потрясения и отвратного чувства уязвимости. Он не хотел нести это все домой и пытался разобраться с этим в одиночестве, невольно раня единственного, ради которого он это делал. По крайней мере он был искренне уверен, что делал это ему во благо. — Я не знаю, — устало проговорил Кроули, поднимая взгляд к потолку. Будто ответ мог свалиться на него сверху. — Я был немного не в себе…       Он медленно побрел из кухни обратно в коридор и направился в сторону гостиной. — Слушай, я смертельно устал, — говорил он, присаживаясь на диван, Азирафаэль молча наблюдал за ним, — и просто хочу лечь спать… Поговорим об этом завтра, когда мы оба будем дома. — Ты же не собираешься всерьез идти на работу?! — ошарашено спросил Азирафаэль. — Почему нет? — Для начала, ты не можешь идти на новую смену после вчерашнего, не отдохнув как следует, — ответил Азирафаэль, скрещивая руки на груди. — И потом, я вижу по твоему лицу, что тебе больно. Ты не в состоянии работать. Я тебе не позволю. Как врач. — Я не ребенок, черт возьми! — огрызнулся Кроули. — Тогда перестань вести себя, как ребенок! — парировал Азирафаэль тоном под стать ему.       Он никогда прежде не повышал голоса. Никогда не спорил почти до крика. Но он чувствовал, как его возмущение всей ситуацией, и еще больше упертостью Кроули, которая пересекала все пределы его терпения, крепло, накалялось, трансформируясь в нечто близкое к гневу. — Не будь таким, — добавил он, чуть смягчившись. — Прошу. Я лишь хочу помочь тебе. Пожалуйста, обещай, что останешься дома. — Ладно, — процедил Кроули, слишком уставший, чтобы стоять на своем. И, к своему сожалению, осознавая, что Азирафаэль был прав. Он был абсолютно не в состоянии снова идти на службу. Ни физически, ни морально. — Спасибо, — ответил Азирафаэль, удовлетворенно кивнув.       Он думал оставить его на этом. Дать ему оклематься, прийти в себя. И не смог. Он испытывал благородный гнев относительно того, как Кроули ловко обходил его вопросы, будто он задавал их просто так, ради интереса и ничего более, будто его переживания и, видимо он сам, ничего не стоили. Азирафаэль вспомнил, как когда-то, в один из кошмарных дней, он пришел домой с мыслью напиться в хлам, чтобы забыть обо всем, и Кроули заставил его рассказать о том, что случилось, что его мучило, не отпускал его, даже когда он впал в истерику, потому что знал, что так будет лучше. И был прав. Он должен был хотя бы попытаться сделать то же самое для него, как бы болезненно и неприятно это ни было, потому что «завтра» или «послезавтра» или в любое другое время говорить об этом будет гораздо тяжелее. — Может все же скажешь, что на самом деле произошло? — решил додавить этот вопрос Азирафаэль, стараясь говорить так мягко, как только мог. — Тц, — цокнул Кроули, сжимая пальцами переносицу, — Я уже все и так тебе рассказал, что еще ты хочешь узнать? — Я хочу знать, что я могу уйти на работу, оставив тебя одного…       Кроули посмотрел на него, сдвинув брови. Ему совершенно не нравился его тон, как и то, на что он намекал. — Что это значит? — спросил он резко.       Азирафаэль не знал, как еще спросить об этом, и решил сказать так, как думал. Уставший во всех смыслах, целую ночь без сна, в переживаниях, он хотел поставить точку в волнующем его вопросе, который не мог оставить неотвеченным до самого вечера. — Ты сознательно сделал что-то необдуманное, — задавал он свой вопрос, не веря в то, каким ровным и холодным был его тон, — пошел в очередной раз «против правил», рискуя, потому что так посчитал нужным, и из-за этого пострадал, так все на самом деле было?       Кроули поморщился, будто ему в лицо прыснули лимонным соком. Его слова ранили своей правдивостью. Разве что это был единственный случай, когда все было по-другому. Но ему было все равно больно и неприятно. Он в упор не замечал того, что Азирафаэль не пытался пристыдить его, как он это увидел, он всего лишь хотел знать правду, потому что заботился о нем, и потому что ему нужно было вытащить наконец эту сидящую глубоко занозу, как бы болезненно и неприятно это ни было. Кроули стиснул зубы, едва не рыча. Как загнанный в угол напуганный зверь, угодивший в капкан, понимающий, что ему нужна предлагаемая помощь, но умеющий лишь защитно скалиться в ответ. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, — прошипел он сквозь зубы. — Все было не так. — Тогда скажи мне, как? — настаивал Азирафаэль и сделал шаг навстречу.       Кроули вскочил с дивана, увеличивая между ними расстояние. — Почему тебе это так важно? — препирался он. — Какое тебе дело?       Он чувствовал, как ядовитые слова сами слетали с языка. Те же самые слова, которыми он отбивался от Уилла. Слова, о которых уже жалел, и не мог заставить себя остановиться. Его уродливое я, которое он так тщательно прятал, которое презирал до отвращения, показало свое лицо. То самое, которое ненавидело весь мир в его несправедливости и жестокости, и больше всего ненавидело себя. — Какое мне дело?! — возмутился Азирафаэль. — Ты серьезно? Я, черт побери, люблю тебя! И я всегда думал, что ты… что тебе хотя бы не плевать на мои чувства. Возможно, я ошибался.       Он не верил в то, что Кроули не любил его. За него говорили эмоции, которые он был больше не в силах контролировать. Он понимал, что Кроули было больно. Что он страдал из-за того, что давно творилось у него в душе, ничуть не меньше, чем из-за своей несчастной руки. Азирафаэлю тоже было больно. Его ущемленные чувства саднили, но они были ничем по сравнению с вкручивающимся, словно штопор, в самый центр груди ледяным ощущением, как Кроули отстраняется, прячась, закрываясь, становится чужим и неожиданным обозленным. — Я волновался, как никогда, — продолжал он осипшим голосом, — боялся, что мой телефон зазвонит и я услышу новости, которые никогда не хочу слышать. Ты мог написать мне хотя бы строчку, и этого было бы достаточно. Вместо этого ты возвращаешься под утро, весь разбитый, толком ничего не говоря… Что мне остается думать?! — В следующий раз не беспокойся, — бросил Кроули, в очередной раз не подумав. — В следующий раз? О боже… — Азирафаэль усиленно растирал пальцами виски, пытаясь собраться с мыслями. — Что с тобой происходит? Почему ты… такой? — Какой «такой», м? — огрызнулся Кроули. Яд так и брызгал с его клыков. — Я — тот, каким был всегда. Что бы ты себе ни нафантазировал, я именно такой, полный недостатков. Таким и останусь, хочешь ты того или нет. — Кроули, я только… — пытался оправдаться Азирафаэль, но Кроули уже не мог сдерживаться, войдя в раж. — Что?! Хочешь мне помочь? Тогда сделай мне и себе одолжение — оставь меня, нахрен, в покое!       Он прокричал последнюю фразу, выплевывая остатки яда, мгновенно понимая, что натворил. Он возненавидел себя. И мечтал только о том, чтобы забрать слова назад. Выражение лица Азирафаэля заставило его пожелать влепить себе самую настоящую смачную пощечину. От удара ему было бы не так невыносимо больно, как видеть слезы, наводняющие его добрейшие голубые глаза, как его лицо искажается в непонимании и обиде, как дрожат его губы, которые он так любил целовать. — Хорошо, — произнес Азирафаэль сдавленно сломанным голосом. — Если ты так того хочешь, я оставлю тебя в покое. Если ты хочешь рисковать собой, хочешь убиться — пожалуйста. Делай, что угодно, но меня не будет при этом рядом.       Он произнес последние слова и, не дожидаясь ответа и не оборачиваясь, быстрым шагом, почти бегом, вышел из дома, хлопнув дверью.       Кроули зажмурился до цветных пятен, мелькающих перед глазами. Это, должно быть, был просто сон, просто дурной сон. Но он не спал. Реальность оставила его одного. С грузом вины, болью и давящим чувством в груди. Кроули бил себя кулаком по лбу, вбивая с новым ударом каждое слово: «Идиот. Идиот. Какой же. Я. Чертов. Кретин». Он упал на диван, вцепившись руками в волосы. «Беги за ним,» — подсказывала очнувшаяся лучшая часть его сознания. «Догони его. Останови. Проси прощения, стоя на коленях, пока он не простит.»       Но он все так же сидел, судорожно сжимая кулаки, воя от безысходности. Он все испортил. Растоптал собственными ногами чистые чувства единственного человека, который для него что-то значил. И из-за чего? Потому что был слишком твердолоб, чтобы признать свою слабость. Даже не слабость. Свою неожиданную человечность. И то, что он поступил откровенно глупо, пытаясь скрывать правду. Еще более глупо, что не мог даже написать чертово сообщение. И абсолютно безрассудно, жестоко, когда оттолкнул Азирафаэля, который искренне беспокоился о нем.       Что теперь? «Меня не будет при этом рядом». Как стрела, медленно проходящая прямо сквозь сердце, углубляя и расширяя рану своим зазубренным наконечником. Что если Азирафаэль ушел навсегда? Что если он вернется только для того, чтобы собрать свои вещи, и исчезнет из его жизни? Жутко. Невыносимо. Кроули ударил себя по колену перебинтованной рукой, и зашипел от боли. Она не шла ни в какое сравнение с тем, как болела его душа, но выбила из глаз слезы.       «Мужчинам не положено плакать,» — сказал как-то его отец, презрительно глядя на него, заметив влажные дорожки на его щеках.       «Что ты знаешь о том, чтобы быть мужчиной?» — сдерзил в ответ Кроули, тут же получив звонкую оплеуху, от которой загудело в голове. Он заслужил своей дерзостью единственную в своей жизни одобрительную ухмылку на лице отца в качестве похвалы за то, что осмелился ему противостоять.       Кроули отер ладонью лицо и вдруг обратил внимание на лежащую на кофейном столике папку. Он заглянул внутрь, быстро пробежался глазами по первой странице и грустно улыбнулся. Азирафаэль поступил в университет. Кроули сам предлагал ему это, не надеясь, что он когда-либо прислушается. Хотел, чтобы он оставил работу, которая временами, все чаще и более ощутимо, отравляла его жизнь. Кроули перестал улыбаться, осознав, что Азирафаэль, возможно, хотел для него того же, разве что не пытался навязать ему эту идею так же прямо, как это сделал он сам. И он отверг его самым ужасным образом. Его страх, заставивший его совершить ошибку, стал реальным. Кроули думал о том, что если потеряет Азирафаэля, то вместе с ним окончательно потеряет себя. Он лег на диван, уткнувшись лицом в подушку, и без зазрения совести разрыдался.