И нас пожирает пламя

      Утреннее солнце отражалось на влажном асфальте оранжевыми полосами. Воздух был невероятно свежим и теплым, с легким ароматом дикой лаванды и свежескошенной травы. Азирафаэль не замечал этого, как не замечал абсолютно ничего вокруг себя. Ноги сами вели его вперед, он не обращал внимания, куда. Его взгляд был мутным от слез, он едва видел перед собой что-то, кроме размытых цветных пятен. Он хотел развернуться и направиться обратно домой, орать на Кроули до тех пор, пока до него наконец не дойдет, что он не пытается и никогда не пытался с ним нянчиться или помыкать им, он хотел для него самого лучшего, и ему было невыносимо видеть его боль, с которой он решил справляться один, и которая была ему очевидно не под силу. Но Кроули ранил его, так сильно, что каждый вздох был полон игл, вонзающихся все глубже в сердце.       Азирафаэль совершенно не понимал, что он сказал или сделал, чтобы Кроули кричал на него так, что эхо его крика все еще отдавалось звоном в ушах. Чем он заслужил его гневные резкие слова, режущие не хуже ножа? Он гадал, откуда это все взялось, почему сейчас? Азирафаэль был убежден, что они были счастливы. Он сам был счастлив и думал, что вчерашний день должен был стать одним из самых радостных за последнее время, обернувшись в реальности необъяснимым кошмаром.       Эмоции бурлили в нем, обжигая. Его будто вывернули наружу, оголяя нервы. Невидимые пальцы дергали за них, как за нити, вызывая болезненную дрожь, выжимая слезы. Невидимые губы повторяли вновь и вновь слова, терзающие душу, заставляющие чувствовать себя крошечным и ничтожным. Его любовь, все, в чем он находил умиротворение и утешение, казалось враждебным, обернувшимся против него, предлагая вместо мягкой руки помощи жесткий пинок под зад. Азирафаэль никогда не чувствовал себя настолько потерянным в собственных спутанных душераздирающих мыслях. Превозмогать собственную боль не было для него чем-то новым. Чужая боль, которой сочились его изорванные мысли… Нет, не чужая. Он нашел бы в себе силы справиться и с чужой, это тоже ему было не впервой. Но то была боль человека, которого он любил едва ли не больше, чем себя. И она была совершенно невыносимой. Именно от нее он бежал, не соображая, что творит, не зная, что ему делать и как быть.       Азирафаэль не помнил, как вместо того, чтобы сесть на автобус, он дошел до станции метро пешком. Не помнил, как доехал до своей остановки и добрался до работы. Он не помнил, как забросил вещи в шкафчик и переоделся в форму. Не помнил даже, что ответил Мюриэль, когда она, коснувшись его плеча, спросила, все ли с ним в порядке. Он немного пришел в себя, сидя в машине по пути на первый за смену вызов. Азирафаэль нашел в себе силы перевести мысли с ужасно проведенной ночи, закончившейся отвратительным утром, на работу и то, что ему нужно было делать. Этому он научился лучше всего: отключать на время свое личное, сосредотачиваясь на профессиональном.       К обеду, впрочем, он вновь начал понемногу думать о том, что оставил дома. Он достал из рюкзака контейнер с перекусом и замер, смотря на него немигающим взглядом. Тот самый ланчбокс, который Кроули подарил ему на Рождество и который он с тех пор брал с собой каждый день. Каждый раз, когда он доставал из него свое любимое ванильное печенье, он думал о Кроули, и ему становилось немного радостнее, даже в плохой день. Он подумал о нем и сейчас, только вместо радости он ощутил ком в горле и то, как начинает щипать глаза.       Азирафаэль жалел о своих последних словах, брошенных сгоряча. Он не желал Кроули зла, абсолютно точно не хотел, чтобы с ним действительно что-то случилось, и бранил себя за то, что сказал. И он хотел быть с ним рядом всегда, что бы ни происходило в его жизни, тем более когда он испытывал боль, был таким несчастным и, даже если сам того не осознавал, нуждался в заботе. Азирафаэль думал только о том, чтобы поскорее вернуться домой и начать новый разговор с извинений. Он жалел о том, что вместо сочувствия и понимания превратил все в душащие обвинения.       Он понимал, что в их первой за все время их знакомства ссоре они оба были «хороши», но его собственная вина ощущалась весомее. Это он должен был отступить, не напирать, как бы ему ни хотелось добраться до правды «здесь и сейчас», он должен был быть зрелым в своем поведении, находясь в лучшем положении, не испытывая той боли и смятения, что испытывал Кроули. Единственным, что выбило его из колеи, был его восторженно-возбужденный настрой, медленно сменившийся тревогой и беспокойством — это было слишком для него, чтобы удержать эмоции под контролем. И все же… И все же он считал именно себя виноватым в том, что сорвался и довел их небольшую ссору до скандала, оставившего их обоих несчастными.       До самого конца дня Азирафаэль то и дело думал о том, что скажет, как он будет извиняться, как объяснит собственные резкие слова. Он думал отправить Кроули сообщение с извинением, сказать ему, что они все обсудят вечером, и что он жалеет о каждом произнесенном слове. И не отправил, думая, что Кроули, должно быть, еще спит после долгой изнуряющей ночи, приходит в себя после полученной им травмы и всего, что они наговорили друг другу. Всего пара часов, и он будет дома, скажет ему все, глядя в глаза, и все будет снова хорошо. Он так надеялся, что все снова будет хорошо.       Смена подходила к завершению, и они уже ехали на станцию, чтобы закончить день, который казался Азирафаэлю бесконечным. Рация пиликнула, после чего голос диспетчера обратился к их бригаде с вопросом, чем они заняты. Мюриэль сообщила, что они буквально в паре километров от базы, на что получила вопрос о том, могут ли они отправиться на еще один вызов, от которого они были не так далеко. Диспетчер пояснил, что в пригороде большой пожар с пострадавшими, на который пожарные запросили еще несколько машин скорой. — Это не тот сектор, за который отвечает бригада Кроули? — спросила Мюриэль.       Азирафаэль задумался на мгновение и громко сглотнул, почувствовав, как по загривку скользнул холод. Пожар действительно был в секторе их бригады. Он кивнул Мюриэль, не в силах ответить. — Мы будем там приблизительно через восемь минут, — сообщила она диспетчеру.       Водитель включил сирену и вдавил газ в пол, пока дорога была свободной. Через пару минут они выехали на трассу, с которой был хорошо виден не только густой черный дым, но и острые языки пламени, лижущие темное небо. Наличие пострадавших при подобных масштабах было совершенно не удивительно.       Они прибыли на место, и все надежды Азирафаэля на то, что знакомая ему бригада не участвовала в этом, рассыпались. Он увидел их машину, стоявшую ближе других к проклятому зданию, и прислонившегося к ней спиной Эрика, которому оказывали первую помощь. С ним, казалось, все было относительно в порядке, разве что он держался за ногу с гримасой боли на лице. Азирафаэлю было стыдно за тот налет облегчения, что он испытал, думая о том, что Кроули остался в этот день дома.       Он никогда не видел пожара такой силы. Нескольких бригад, что бросили все силы на его ликвидацию, казалось совершенно недостаточно. Экипаж Азирафаэля выгрузился из автомобиля и подготовил все для принятия возможных пострадавших. Они видели, как в другой машине уже занимались пожарным, лежащим на носилках. Было сложно представить, чего можно было ожидать в этом хаосе, так что они были готовы ко всему.       Полиция остановила их машину чуть в стороне, сказав, что пожарные отводят технику подальше от здания. Дело было худо. Здание было, очевидно, уже не спасти, оставалось только сдерживать распространение бушующего огня. Азирафаэль взволнованно вглядывался вдаль, пытаясь увидеть кого-то знакомого. Уилла он заметил первым. Как и полагается командиру, он отдавал распоряжения и активно махал руками, уводя людей подальше от здания. Рядом с ним он заметил высокую широкоплечую фигуру в компании фигуры пониже и худее. Должно быть, Гур и Хастур, которые и правда, похоже, не расставались ни на мгновение даже в такой суете. Тут же он увидел выходящего с другой стороны машины Дагона, который подошел к Эрику и, сказав ему что-то, похлопал его по плечу, после чего залез внутрь кабины. Единственный раз, когда Азирафаэль видел его без сигареты в зубах. Эрик, опираясь на одного из оказывающих ему помощь медиков и подоспевшего Гура, на одной ноге поскакал в сторону, ближе к тому месту, где стояли машины скорой и полиции.       Азирафаэль знал их всех. Разумеется, он знал их не так хорошо, как Кроули, но он считал их друзьями и потому не мог за них не переживать. Несколько раз они выбирались вместе в паб. Азирафаэль не любил подобные места, не особо любил шумные компании, тем более находясь среди людей, с которыми не был хорошо знаком, но ради Кроули он согласился выбраться «проветриться» одним пятничным вечером. «Стоит сказать тебе спасибо,» — сказал тогда Хастур, подойдя к нему у барной стойки и чуть приобнимая. Азирафаэль непонимающе вскинул брови. Хастур усмехнулся и уточнил: «Вернул нам нашего любимого засранца Кроули. Он динамил нас… Сколько уже?» «Давно,» — пришел ему на помощь Гур. «Я уже начал забывать, какими веселыми были эти посиделки когда-то. Без него — совсем не то.»       После первого пятничного вечера были другие. Проводя время за разговорами и потягивая полюбившееся ему вишневое пиво, Азирафаэль все больше убеждался, что многие из них жили похожей жизнью: от дома до работы и обратно, свободное время делилось между бытовыми вопросами и редкими встречами с немногочисленными друзьями, отпуск пролетал в основном в безделии, разве что, как оказалось, Гур и Хастур любили дикий туризм и иногда присоединялись к Дагону, чтобы вместе порыбачить. Всех, кто собирался время от времени в пабе, объединяло то, что почти ни у кого из них, по тем или иным причинам, не было иной семьи, кроме той, что дала им работа. Кроули нравилось думать, что он был своего рода исключением, лишь подтверждающим правило. Азирафаэль был для него семьей, куда более близкой и понимающей, чем когда-либо была его родная, и то, что его друзья приняли его, как своего, могло его только радовать.              И именно Азирафаэль неожиданно предложил Кроули поучаствовать вместе с остальными в паб-квизе, который был чем-то вроде чемпионата между несколькими пожарными бригадами. Не иначе как Гур и Хастур подговорили его на это, но Кроули не возражал, уверенный, что они отлично проведут время. «Ну все, Фергюссон,» — сделав большой глоток пива, сказал Хастур в сторону соседнего стола, за которым сидела тринадцатая бригада, оказавшаяся их извечным противником, из года в год вырывающим у них победу прямо из-под носа, - «в этот раз с нами Кроули, так что вам несдобровать.»       Фергюссон закатил глаза, не впечатленный его угрозами. Кроули был достаточно начитан, чтобы отвечать на некоторые особо заковыристые вопросы, тем не менее он был не так уверен в собственных силах, как в них был уверен Хастур. Никогда не участвуя ни в чем подобном, понятия не имея о правилах и прочем, Азирафаэль поразил всех тем, что отвечал вопрос за вопросом, остановившись только когда в первом же перерыве ведущий подошел к нему и осторожно попросил дать другим хотя бы шанс.       В любой другой раз он бы смутился, почувствовав себя неловко, но Кроули был с ним рядом, держал его под столом за руку и шепнул на ухо: «Не обращай внимания. Как там говорилось в твоем любимом сериале? 'Ум — это сексуально'.» Азирафаэль хотел было поправить его, что ум и эрудиция — не одно и тоже, но не стал, вместо этого улыбнулся, всматриваясь в любимые ореховые глаза, и поджал губы, заметив в них игривый блеск, подтверждающий его слова.       В конце, когда их команда получила долгожданный заслуженный приз, Гур с Хастуром на пару подхватили Азирафаэля на руки и начали его качать, подбрасывая в воздух. После того, как они поставили его наконец на пол, и он кое-как умудрился сбежать из их крепких и слишком уж дружеских объятий, началось сущее безумие. Официальная часть, еще как-то связанная с чем-то интеллектуальным, завершилась, музыка заиграла громче, свет стал тусклее, напитки — крепче. Азирафаэль кое-как нашел в сгущающейся толпе Кроули, схватил его за руку, вытащил наружу и увел в близлежащую уединенную аллею. «Боже,» — сказал он, запыхавшись. «Никогда не согласился бы на подобную авантюру, зная, чем она закончится.» «Давно не видел Хастура таким счастливым,» — ответил Кроули, широко улыбаясь. «Ты был великолепен.»        Чуть наклоненная вбок голова, взгляд сквозь полуопущенные ресницы, чуть приоткрытые приглашающие губы… У Азирафаэля не было ни шанса устоять. Он прижался к Кроули с жадным поцелуем, притягивая его к себе еще ближе за талию. На улице было морозно, горячее дыхание сворачивалось в клубы пара, но даже без верхней одежды им не было холодно.       Отличный вечер начинал становиться совершенно замечательным. Азирафаэль не проводил время так весело даже во времена студенчества, когда большую часть времени он находился в окружении книг и только изредка выбирался с сокурсниками на большие шумные вечеринки, на которых всегда чувствовал себя еще более одиноко, чем в библиотеке. Быть в компании друзей, не чувствуя себя чужим, было тем, к чему ему пришлось привыкать. Но ему стало куда спокойнее, когда он узнал поближе тех людей, с кем Кроули проводил значительную часть времени и кому доверял свою жизнь. Он был в надежных руках.       Как бы их обоих ни радовало время, проведенное в шумной компании, ничто не могло сравниться со временем, проводимым наедине. Кроули обнимал Азирафаэля, руками выводя круги по лопаткам, и не мог оторваться от сладкого поцелуя. Их не беспокоило, что кто-то мог их увидеть. Холод, щиплющий кожу, лишь делал жар объятия более ощутимым. «Пойдем домой,» — предложил Кроули. «Мы не можем просто уйти, даже не попрощавшись,» — ответил Азирафаэль, оглядываясь в сторону шумного паба, в котором Гур с трудом удерживал Хастура от того, чтобы тот не забрался на барную стойку и не начал танцевать. «Они поймут,» — сказал Кроули, один уголок рта подскочил вверх в полуулыбке. «Именно этого я и опасаюсь,» — успел произнести Азирафаэль, прежде чем его губы вновь ощутили жар поцелуя.       Внезапный взрыв, раздавшийся со стороны здания, в мгновение грубо выдернул из воспоминаний. Окна первого этажа вылетели, осколки разлетелись, как шрапнель, на много метров вокруг. Азирафаэль невольно пригнулся и закрыл лицо руками. В ушах болезненно звенело, хотя взрыв казался не таким уж и большим. — Боже, — произнесла Мюриэль, — я надеюсь, никого не было внутри.       Азирафаэль думал о том же. Краем глаза он заметил движение рядом со зданием. Кто-то отдавал приказ группе пожарных. Было похоже на то, что они собирались зайти внутрь. Это казалось безумием. Все здание полыхало, выплевывая огонь из разбитых окон. Азирафаэль присмотрелся к группе, которая и правда направлялась в здание, и увидел Уилла вместе со остальными членами его бригады, на ходу надевающими снаряжение, и парой человек из другой. Его пробирала дрожь ужаса. «Они знают, что делают» повторял он про себя, будто это действительно могло его успокоить.       Не успел он начать гадать, что именно происходило, к их машине подскочил кто-то из пожарных другой бригады и сообщил им, что один человек все же был внутри здания и именно ему на выручку рванули остальные. Им было сказано, что они должны готовиться принять раненого (в том, что он будет раненым и, скорее всего, весьма серьезно, сомневаться не приходилось). Азирафаэль опасался, что это мог быть кто-то из тех, кого он знал, и его сердце екнуло при этой мысли. Он снова одернул себя в неуместной радости по поводу того, что это был кто угодно, только не Кроули, который не иначе как волей судьбы получил днем ранее свою травму, что уберегла его от большей беды дня сегодняшнего.       Через несколько минут они увидели, как четыре человека выносили в мягких носилках пятого. Они шли быстрым шагом, почти бежали. Азирафаэль, Мюриэль и их практикант-водитель были на своих местах, с реанимационным набором и всем необходимым наготове. Пожарные погрузили пострадавшего, одного из своих, на носилки и отошли в сторону, давая медикам приступить к делу. Все, кроме одного, который сделал только шаг назад, снял с себя маску и бросил на Азирафаэля взгляд, от которого у того свело желудок. Вельзевул странно посмотрел на него: его лицо выглядело суровым, почти пугающим, но в глазах проблеснуло что-то вроде сожаления.       Об этом было некогда думать. Пока Мюриэль во всю орудовала ножницами, избавляя пострадавшего от его плотной формы, Азирафаэль снял с него шлем и затем, более осторожно, маску. И замер. Он не обратил внимания на медный отблеск мокрых от пота волос, но лицо, скрывавшееся под маской, он узнал бы всегда. — Кроули, — выдохнул он почти беззвучно.       Азирафаэль не верил. Отказывался верить. Душа ушла в пятки, забрав с собой все остальное. Только чудом он все еще стоял на ватных ногах. Худший из его кошмаров разворачивался перед его глазами. Он не мог пошевелиться, не мог моргнуть, не мог сделать даже вдох. Будто на какое-то мгновение он перестал жить и наблюдал за самим собой откуда-то со стороны. — Азирафаэль! — окликнула его бог знает который раз Мюриэль. Словно его глаза были огромными чугунными шарами, он с трудом перевел на нее взгляд. — Приди в себя! Если ты не в состоянии собраться, нам придется передать его другой бригаде.       Она знала его слишком хорошо, чтобы знать, что сказать и на что надавить, чтобы вывести его из ступора. — Нет, — прорычал Азирафаэль в ответ. — Я справлюсь.       С того момента, как он пришел в себя, эмоции были моментально заморожены и отброшены куда подальше. Он больше не был собой, он был врачом, перед которым стояла единственная задача — спасти пациента, кем бы он ни был. Все остальное — после.       Азирафаэль приложил стетоскоп к груди Кроули в поисках дыхания. Он не должен думать о том, каким темным от гематом и деформированным от полученных повреждений было его прекрасное тело. Он должен был найти дыхание, хотя бы слабое, потому что иначе… Он нашел его с левой стороны и слышал тревожные признаки того, что ситуация с дыханием очень скоро станет первоочередной проблемой. Азирафаэль видел пенящуюся кровь, проступающую на губах, что только подтверждало его опасения.              Кроули накрыло взрывной волной. Множественные переломы и прочие травмы, внутреннее кровотечение, возможные повреждения внутренних органов. Прямо сейчас все это было не так важно, они не могли ничего с этим сделать. Нужно было сосредоточиться на дыхании и пульсе. Две вещи, без которых жизнь невозможна. Азирафаэль отдавал распоряжения своим напарникам относительно введения необходимых лекарств, установки капельницы, подключения всех нужных приборов для контроля состояния. И ни на секунду не останавливался сам. Ему нужно было заставить Кроули дышать.       «Кислородное голодание, или гипоксия, может привести к необратимым изменениям в деятельности мозга и, в худшем случае, смерти» — рассказывал он когда-то на своем курсе первой помощи, который посещал Кроули, запоминая каждое сказанное им слово. Дыхание вызывало наибольшие опасения, и Азирафаэль занялся им в первую очередь, делая все необходимое. Все процедуры, которые со стороны казались чем-то вроде пытки.       Когда в пострадавшем было столько медикаментов, что все, что делало его человеком, отключалось за ненадобностью, чтобы заставить организм сосредоточиться на самом важном, он становился чем-то другим. Органической машиной, которой нужно было помочь функционировать, и поэтому каждое действие выполнялось без оглядки на возможные чувства, без лишней заботы о комфорте и прочем, что заглушили, оставляя только необходимое. Это был не Кроули. Не такой, каким его знали и любили. Он был пациентом, всего лишь пациентом. Азирафаэль, прекрасно зная все это, высекая каждый факт и наблюдение в своем подсознании годами практики, все же не смог сдержать просочившуюся сквозь его плотную броню холодного профессионала каплю эмоций.              Делая надрез между ребрами, чтобы установить дренаж, без которого легкое оказывалось буквально раздавленным разливающейся вокруг него кровью, он еле слышно произнес «Прости, милый». Будто Кроули правда мог его услышать или что-то почувствовать в своем состоянии. Это было не для него, это было для Азирафаэля. Небольшая слабость, отдушина, чтобы эмоции, отчаянно пытавшиеся пробиться наружу, чуть ослабили свой напор, давая ему закончить все, что ему нужно было сделать.       Время в подобные моменты не текло, оно неслось со скоростью горного потока, унося с собой шансы на позитивный исход. Каждая секунда на счету. Каждое мгновение, что они оставались на месте, ухудшало положение. Они не могли слишком торопиться, не могли пропустить ни одного необходимого шага и допустить ни единой ошибки. Все это могло стоить пациенту жизни. Их задачей было стабилизировать его состояние, чтобы они могли наконец отправиться в больницу с минимальным риском того, что что-то серьезное произойдет в пути, где каждое действие было гораздо сложнее и менее эффективным.       Они сделали все, что было нужно, и что могли. Они были готовы к отправке в больницу, когда реанимационный монитор истошно завопил, оповещая об остановке сердца. Мюриэль уже присоединяла электроды дефибриллятора к груди Кроули, пока Азирафаэль, не теряя ни секунды, приступил к непрямому массажу сердца. — Даже не думай умирать, — прошипел он вслух сквозь стиснутые зубы, тяжело дыша, выполняя ритмичные компрессии.       Он пытался не думать о происходящем, пытался быть сильным, потому что если он даст хоть малейшую слабину, у Кроули не останется шанса. Он должен был делать свою работу. Самую важную во всей его жизни. Многие годы он учился, практиковался, еще дольше оттачивал свои навыки, чтобы сейчас отдать все до последней капли тому, с кем не задумываясь поменялся бы местами, если бы мог. Ему оставалось только продолжать методично выполнять необходимые действия и надеяться на лучшее. — Как только появится стабильный ритм, мы поедем, — скомандовал Азирафаэль водителю, который ответил ему, что все понял. Руки на руле, нога на педали, готовая устремить машину вперед при первой возможности.       Всего несколько минут. Мучительно долгих, пугающих, полных неопределенности. Азирафаэль не собирался сдаваться. Ни за что. Он не дал Мюриэль подменить себя, отдав ей распоряжение следить за всем остальным и просто быть рядом. Он мог довериться только себе. Знал, что только он сделает все возможное и невозможное, чтобы спасти. И не сможет просто стоять в стороне, отдавая жизнь любимого человека в чужие руки.       Разряд. Новая порция компрессий. Еще разряд. И по-новой. Азирафаэль не чувствовал усталости в руках и «качал» до тех пор, пока сердце, замершее в груди в паре сантиметров от его ладоней, не начало вновь работать. Машина рванула вперед в сопровождении полиции, которая ехала чуть впереди, освобождая им путь. Невиданная роскошь. Если бы только что-то могло сократить путь хотя бы на сотню-другую метров.       Азирафаэль сидел у изголовья каталки, позволив себе наконец чуть расслабиться, пока Мюриэль заполняла необходимые документы, которые им нужно будет передать по приезду в больницу. Его руки тряслись от усталости, ладони дрожали от нервов, его грудь жгло, будто его самого только вытянули с того света. Он смотрел на лежащего перед ним Кроули, который едва был похож на себя со всеми торчащими из его тела трубками и проводами, и ему казалось, что его душу разрывает на части, и каждая клеточка его тела сжимается, будто в отчаянных попытках забрать часть его боли себе.       Азирафаэль сцепил руки в замок, касаясь ими лба, и начал молиться. Он молился так, как не молился очень давно: закрыв глаза, самозабвенно читал про себя молитву за молитвой из тех, что знал, и тех, что шли от сердца. «Не забирай его», — повторял он мысленно. «Пожалуйста, не отнимай его у меня». Он хотел взять Кроули за руку, если бы только это могло помочь придать ему самую капельку сил, чтобы хватило. Но ему было страшно даже коснуться его, такой хрупкой была его висящая на волоске жизнь.       С эскортом они добрались до больницы очень быстро. Их уже ждали на входе и спешно сопроводили до противошоковой палаты, где Кроули осторожно перенесли с каталки на стол, в то время как Мюриэль, избавив Азирафаэля от необходимости делать это самому, проводила брифинг по состоянию пациента и проведенным мероприятиям по его стабилизации. Каждое ее слово, описывающее то, в каком печальном положении был Кроули, ощущалось Азирафаэлем словно удар хлыста по оголенной спине. Он винил себя. Кроули не должно было быть на том чертовом пожаре. Его не должно было даже близко быть к пожарной станции в тот проклятый день. Если бы не их ссора, если бы не его ужасные слова, толкнувшие его на… он сам не знал, на что именно, но был уверен, что если бы он не сказал утром того, что сказал, Кроули остался бы в безопасности дома.       Рука легко коснулась его спины, подталкивая в сторону выхода. Мюриэль закончила брифинг, им больше нечего было там делать, и было пора уйти, оставив своего пациента врачам. Выйдя в коридор, Азирафаэль остановился и сполз по стенке вниз, оседая на кафельный пол. Мюриэль остановила пустую каталку, которую везла в сторону машины, припарковала ее чуть в стороне и села рядом с ним. — Как ты? — спросила она осторожно.       Плечи Азирафаэля судорожно дернулись вверх. Его тяжкий вздох звучал прерывисто и угловато, словно скатился по стиральной доске. — Что если… — прошептал он хрипло и тут же всхлипнул, уткнувшись лицом в колени. — Я не смогу без него…       Он невнятно пробормотал последние слова, смешанные с продолжающимися безудержными всхлипами. — Ох, солнышко, — единственное, что ответила Мюриэль, обнимая его, успокаивающе проводя рукой по его спине.       Она не могла даже представить, что творилось у него на душе. Могла только догадываться. Мюриэль никогда не была влюблена. Не так. В ее жизни были другие радости. И при всей своей эмпатии, ей всегда удавалось ограждать себя от всего, что происходило на работе, она была в этом гораздо успешнее Азирафаэля. Она любила свою семью, в каком-то смысле любила и Азирафаэля, но ей было не дано в полной мере осознать, как глубоко могут проникать чувства, испытываемые к другому человеку, какими сложными и противоречивыми они могут быть. Ей оставалось лишь предполагать, насколько невыносимыми они становились в подобной ситуации. Мюриэль искренне хотела помочь Азирафаэлю, если бы только могла. — Нам здесь не место, — сказала она спокойно. — Давай вернемся на станцию, закончим день, а потом ты сможешь вернуться, когда уже что-то прояснится.       Азирафаэль отстранился от нее и кивнул, соглашаясь, что это было лучше, чем сидеть на холодном полу где-то в коридоре, истязая себя пустыми догадками, воображая исключительно нечто ужасное.       Немногим лучше. Его мысли не давали ему ни мгновения на передышку. В беспамятстве он завершил смену, что-то кому-то отвечая, что-то делая. Тревога не отпускала его, глубоко впившись острыми когтями в самое сердце. Азирафаэль думал, что находиться вдали от больницы, где все пропахло болью и отчаянием, немного поможет. На деле, он думал только о том, чтобы вернуться. Будто бы его присутствие в том же здании могло на что-то повлиять.              Он чувствовал, как сердце колотилось в панике, кровь буквально кипела, кожа была ледяной. Он знал, что это пройдет, знал, что бьющий его озноб - всего лишь реакция на стресс, осознавал, что как бы он ни переживал, лучше от этого не станет никому, и эта осведомленность не давала ему абсолютно ничего. Азирафаэль забыл о покое. Чувство вины съедало его заживо. Неопределенность порождала целую массу тревожных предположений. Воспоминания терзали душу, разрывая на части. Он отчаянно хотел не чувствовать ничего из этого, укрыться где-нибудь. В подобных случаях его единственным спасением, которым он смело пользовался последний год, был Кроули. И он же был причиной, по которой Азирафаэль без преувеличения сходил с ума от испытываемых переживаний.       Лежащий в кармане мобильник казался тяжелее обычного, Азирафаэль то и дело касался его в пугающем фантомном ощущении, что он вибрирует. Вне зависимости от новостей, он не хотел услышать их по телефону. Ему необходимо было услышать в сообщающем их голосе каждую эмоцию, чтобы свести к минимуму догадки относительно значения сказанных слов. Если бы это было что-то позитивное, он хотел знать наверняка, что понял все правильно. Если нет… он не хотел об этом даже думать, но такое он определенно не хотел услышать в искаженном помехами безжизненном голосе, лишенном части эмоций и вместе с тем человечности. Поэтому, переодевшись в повседневную одежду, наспех закинув все нужное в рюкзак, Азирафаэль со станции отправился прямиком в больницу.       В регистратуре ему сообщили, что Кроули все еще в операционной и другой информации у них нет, так что ему оставалось только сидеть в зале ожидания и, собственно, ожидать. Два часа спустя он прогуливался по коридору, чувствуя, что бурный поток его мыслей немного успокоился, и теперь он начал все отчетливее ощущать неимоверную усталость.       Азирафаэль не спал почти двое суток, в течение которых произошло слишком много, что все еще не укладывалось в голове. Одна его смена, подобная прошедшей, в любой другой день по пришествии домой уложила бы его без сил в кровать и заставила бы проспать добрых часов десять, или до тех пор, пока будильник истеричным звоном не вернет его в реальность. Сейчас ему было не до сна: в его голове кружило слишком много острых мыслей, своими шипами уничтожающих сонливость в зачатке. Но усталость разливалась по всему телу, как свинец, и он разве что силой воли пытался сбросить ее с себя, неспешно шагая по коридору.       Он остановился рядом с кофейным автоматом. Горький запах дешевого отвратительного кофе вызывал воспоминания со времен института, когда Азирафаэль, следуя примеру своих товарищей, попробовал пить кофе из автоматов, подобных тому, перед которым он стоял сейчас, и достаточно быстро уяснил, что это было не для него. Даже самый слабый кофе резко бил в голову, словно давал пощечину, заставляя взбодриться. Тогда как чай был подобен нежному поцелую в щеку, пробуждающим ото сна, медленно и постепенно придавая бодрости. Не говоря уже о том, что был гораздо лучше и разнообразнее на вкус.       В воспоминаниях возник образ Кроули, говорящий, что даже если наступит конец света, и единственный кофе, который останется, будет кофе из автомата, он ни за что не станет его пить. Называл его не иначе, как «бурой жижей», не достойной даже называться «кофе». Хуже этого, как он говорил, был только кофе в самолете. Азирафаэль подумал о том, что последний раз он ощущал вкус кофе на языке, когда целовал Кроули. Эта мысль впилась пальцами в горло, душа, заталкивая грубый ком в глотку. Он прижал ладонь к лицу, закрывая ею рот, сдерживая рвущийся наружу крик отчаяния.       Ему было так больно, будто у него не осталось ничего, кроме ненасытной печали, разъедающей сердце, и воспоминаний, подсыпающих на свежую рану соль. Что бы он ни отдал за то, чтобы вновь услышать ворчание Кроули по поводу кофе, услышать его мягкий бархатный голос, рассказывающий о чем угодно. Азирафаэль понимал, что не должен думать об этом как о несбыточной мечте, так же, как не должен тешить себя ложными надеждами.       Редкие позитивные мысли пытались утешить его тем, что если по прошествию стольких часов он не получил плохих новостей, то все, должно быть, шло не так уж и плохо. Азирафаэль предпочел бы не знать то, что он знал, прокручивая в голове все, что видел собственными глазами. Он променял бы без колебаний эти воспоминания на блаженное неведение, оставляющее куда больше места для веры в лучшее. Он предпочел бы не помнить все, что узнал во время учебы, никогда не узнать каково применять эти знания на том, кого так искренне любил.       Азирафаэль просидел в зале ожидания чуть больше четырех часов. Разбитый, выжатый как лимон собственными мыслями, истерзанный событиями прошедших суток, он начал было сдаваться усталости и полудремал в кресле, подперев голову кулаком. Кто-то коснулся его руки, заставив вздрогнуть от неожиданности. Медсестра, дежурившая на стойке регистратуры подошла к нему, чтобы сказать, что доктор вскоре выйдет, чтобы с ним поговорить. Азирафаэль слегка кивнул и поблагодарил ее.       Сонливость мгновенно ретировалась. Минуты тянулись мучительно медленно. К моменту, когда в зал ожидания вошел врач, он уже весь извелся, не зная, куда спрятаться от назойливых домыслов. Доктор подошел к нему с настолько серьезным видом, что все внутри Азирафаэля похолодело в ожидании услышать что-то плохое. — Это вы интересовались состоянием мистера Кроули? — спросил он, держа руки в карманах. — Да, я, — ответил Азирафаэль, изо всех сил пытаясь не дать голосу дрожать. — Доктор Янг, — представился он, пожимая ему руку, и, сдвинув брови, спросил: — Мне кажется или вы были среди парамедиков, которые доставили его в больницу? — Был, — смущенно ответил Азирафаэль.       Лицо врача слегка просветлело, брови разошлись, приняв свое обычное положение. — Ох, хорошо, — сказал он с едва заметным облегчением. — Я начал думать, что переработал и начал видеть вещи. Если я могу поинтересоваться, вы знакомы? Друзья? Или… — Он мой… эм… — замялся Азирафаэль. Он никогда не знал, как назвать их «мы», ему никогда это не было важно. Кроули был для него не просто «лучшим другом», не просто «партнером» или «родственной душой» — он был неотъемлемой частью его жизни и его самого, его всем. — Мы вместе. — Искренне сочувствую, — произнес доктор Янг, тон его голоса заставлял поверить в его слова. — Работать с тем, кого хорошо знаешь, сложнее всего.       Азирафаэль кивнул и прочистил горло, не позволяя эмоциям собраться в болезненный ком. — Что ж, я могу сказать, что операция прошла очень хорошо, — доктор перешел к делу, — мы сделали все от нас зависящее. Его состояние стабилизировано, но все еще тяжелое. Он сейчас в реанимации, в медикаментозной коме… я думаю, вам нет необходимости объяснять, что это значит.       Азирафаэль коротко кивнул. Разумеется, он знал. Они пытались выиграть немного времени на то, чтобы дать его организму восстановиться после того, что с ним произошло. В случае Кроули это было очевидным решением. — Мы планируем тщательное наблюдение, по крайней мере, в течение следующих суток, и, если динамика будет положительной, принимать решение о том, чтобы вывести его из комы.       Азирафаэль снова кивнул. То, что он слышал, звучало осторожно-оптимистично. Он ожидал услышать худшее. — Я знаю, — сказал он тихо, — что не в правилах давать какие-либо прогнозы, тем более, если они неутешительные. Но я хочу знать. В том числе как врач.       Доктор Янг указал ему на скамью, предлагая присесть. — Как врач врачу, — сказал он, опустив свой профессионально-деликатный тон, — то, что он выжил после полученных травм, доехал до больницы и все еще держится за жизнь — скорее чудо. Но скажем так, из всех, кого я видел в подобном состоянии, я бы сделал ставку именно на него. Не стану однозначно утверждать, что он выкарабкается, скорее скажу, что у меня на это в его случае имеются большие надежды. Он провел на операционном столе чуть больше шести часов, потерял много крови, мы купировали все угрожающие жизни процессы, но пока что слишком рано говорить о чем-либо. Мы сделали, что было необходимо, и теперь все зависит от него. Нам остается лишь наблюдать и надеяться на лучшее.       Последние слова отозвались эхом в голове Азирафаэля. Голос Кроули говорил ему: «Иногда мы ничего не можем сделать, только наблюдать». Он говорил ему это в попытке утешить, чтобы он не чувствовал вину. Теперь эти слова казались пугающими в своей обреченности. Они били в самое уязвимое место, выбивая слезы, которые он так старательно сдерживал и продолжал давиться ими, не давая им свободы.       Кроули был сильным. Азирафаэль был в этом уверен, как ни в чем другом. Он был силен физически, не раз поднимая его на руки, хотя он отнюдь не был «пушинкой», будто ему это было совсем нетрудно. Но духом он был гораздо сильнее, часто бывая сильным за них двоих. Даже когда у него был плохой день, он всегда умудрялся находить возможность быть рядом с Азирафаэлем, говорить с ним, шутить и оставаться собой. До вчерашнего дня Азирафаэль никогда не видел его в гневе, никогда не видел, чтобы он срывался и в принципе проявлял несдержанность в эмоциях. Он мог бурчать время от времени, жаловаться на что-то, но всегда делал это почти не всерьез. Ему хватало одного объятия, чтобы вернуться в свое счастливое место, он никогда не сохранял плохое настроение надолго. Азирафаэль был уверен, что он может справиться с чем угодно.       Если бы только это имело достаточно значения сейчас. Если бы только было немного больше уверенности в том, что личные качества могут помочь выжить. Азирафаэль прекрасно знал, что это было сродни веры в ангела-хранителя, который спустится с небес, чтобы сотворить исцеляющее чудо. И готов был поверить во что угодно, лишь бы от этого была хоть малейшая польза. Он потупил взгляд в тщетной попытке сосредоточиться на чем-то позитивном, на словах доктора о том, что у него есть «большие надежды», значит, и ему нельзя предаваться отчаянию раньше времени. — У вас есть кому позвонить? — спросил доктор Янг. — Все становится чуть проще с другом рядом.       У Азирафаэля было достаточно номеров в телефоне, чтобы позвонить и быть уверенным, что ему ответят и придут, чтобы поддержать. Он не верил, что присутствие кого угодно рядом сделало бы ситуацию более выносимой. Скорее наоборот. Он не хотел слышать слов утешения, какими бы искренними они ни были. Никому было не понять, как его сердце нескончаемо рвалось на части, оставаясь целым, как раскаяние вгрызалось в самую душу и держалось за нее своими гнилыми зубами, оскверняя мысли. В его жизни существовал единственный человек, который мог бы помочь, разве что сейчас он сам, как никогда, нуждался в помощи.       Азирафаэль безмолвно помотал головой. — Что ж, — сказал доктор, — тогда я бы посоветовал идти домой, отдохнуть. Дома всегда лучше, чем здесь. Вам позвонят, как только что-то изменится.       Азирафаэль согласился, понимая, что к Кроули его все равно не пустят, по крайней мере сейчас, он сам смертельно устал и не отказался бы от пары часов сна, к тому же больничная атмосфера не располагала к поднятию его угнетенного духа. Он пожал руку доктору Янгу и медленно побрел в сторону выхода.

***

      Открыв дверь дома, Азирафаэль задержался на мгновение на пороге. Одного вдоха хватило, чтобы начать думать, что ему стоило все же остаться в больнице или пойти куда-то еще — в гостиницу, или на станцию, где можно было прикорнуть в комнате отдыха. Дом встретил его запахом древесины и краски, который не мог выветриться за несколько месяцев, едва уловимым ароматом специй, использованных в позавчерашнем лишь наполовину съеденном ужине, вторая половина которого все еще стояла на кухне, и запахом парфюма Кроули, который всегда долго играл в воздухе. Азирафаэль обожал этот аромат. Тот же самый, что он ощутил на их первой встрече. Ненавязчивые цитрусовые ноты, прячущие под собой ноты жасмина и кедрового дерева. Запах, который заставил сердце Азирафаэля сжаться.              Он переступил через порог, одновременно переступая через себя, и закрыл за собой дверь, бросив ключи в чашу рядом. Все казалось таким обычным, таким мирным. Будто ничего не произошло. На кухне, помимо холодного, очевидно начавшего портиться ужина, стояла чашка из-под кофе и кружка с заварочной ложкой. На холодильнике был закреплен календарь, в котором двумя цветами были выделены смены и особым ярко-красным маркером отмечены дни, на которые были особые планы. Азирафаэль достал из холодильника минералку и залпом опустошил половину бутылки. Он даже не замечал, как сильно его мучила жажда. Так же, как не замечал голода. Единственное, что побывало в его желудке за последние сутки, было яблоко и пара кусочков печенья. Ему было совершенно не до этого. Азирафаэль оглядывался вокруг и не мог избавиться от тягостной мысли, что каждый угол этого дома был пропитан воспоминаниями. Общими моментами из жизни, в которой они были счастливы.       На кухне они вместе готовили ужин и проводили большую часть совместного времени, когда не оставалось ни мгновения на что-то еще. Здесь Кроули заливал в себя утренний кофе, пока Азирафаэль в то же время медленно заваривал свой чай. Здесь они пересекались, когда их смены расходились по времени, обмениваясь мимолетными поцелуями, мгновенно делающими день лучше.       Коридор, который вел из кухни в гостиную, был полон полок, на которых вперемешку стояли цветочные горшки и книги, подпирая друг друга. В первый раз, когда Кроули, пытаясь заставить книги стоять на полке ровно, не падая, сдался и поставил цветок рядом, Азирафаэль подметил, что его решение достаточно символично. Они так же помогали друг другу, поддерживая, подставляя в нужный момент плечо или протягивая руку, — так, будто не могло быть иначе. На самом видном месте была полка, посреди которой стояла модель Бентли в своем акриловом саркофаге, справа от нее в рамке стояла открытка с меловым утесом, а слева на небольшом пьедестале лежала ракушка. Кроули поставил их туда в качестве напоминания о своем обещании долгожданного совместного отпуска на море.       Гостиная была последней комнатой, которую они обустраивали, и все еще выглядела незаконченной. День, который они посвятили тому, чтобы покрасить в ней стены, выдался одним из самых жарких. Они оба были в одних шортах. Азирафаэль то и дело засматривался на Кроули, со слишком сосредоточенным лицом орудующего валиком. Решив подурачиться, он мазнул его кисточкой по боку. Кроули возмутился с настолько явным шотландским акцентом, что Азирафаэль не смог сдержать смеха и, смеясь, не заметил, как Кроули макнул руку в банку с краской и от души провел ей по его лицу.       Они гонялись друг за другом, хохоча, словно неугомонные дети, брызги краски летели во все стороны, они оба были ей измазаны с ног до головы. Кроули нагнал его, пригвоздил к свежеокрашенной стене, схватив за запястья, и принялся жарко целовать. Пот стекал по ним обоим ручьями, краска была абсолютно повсюду, ее запах бил в нос, они выглядели и пахли просто кошмарно, но им было все равно. Они прижимались друг к другу в неутолимой жажде близости. Любовь Азирафаэля заставляла его непостижимым образом скучать по Кроули, даже когда он был рядом. Ему казалось, что он мог провести целую вечность в его объятиях и быть самым счастливым человеком на свете. И он не упускал на то ни единой возможности.       Избавив их обоих от последних элементов одежды, Кроули приподнял Азирафаэля, который обхватил его ногами за талию, и со всей страстью занялся с ним любовью, прижимая к стене. Каждым движением он размазывал спиной Азирафаэля еще не высохшую краску, вырисовывая абстрактные фигуры, в которых находили выражение их неровные вздохи и неукротимые чувства обретали форму. После они потратили больше часа в душе, пытаясь отмыться от краски, которая вообще-то легко смывалась, если бы они были сосредоточены больше на ней, а не друг на друге.       Под определенным углом на той самой стене все еще были заметны неровные разводы, как бы они ни пытались их закрасить. Кроули хитро улыбался каждый раз, бросая на нее взгляд, еще более хитро смотрел на краснеющего Азирафаэля и обещал никогда не закрывать ничем эту стену, мысленно обрамляя ее, как произведение искусства.       Они были так счастливы здесь, в их доме, вместе создавая все, чем он был сейчас. Как они того и хотели. Они не спешили завершить все запланированное как можно скорее, в некоторой степени наслаждаясь процессом. Сев на диван, Азирафаэль бросил взгляд на оставленную им на кофейном столике папку с документами из университета. Казалось, это было целую вечность тому назад, когда для него это еще было важно. Он заметил прикрепленный сверху желтый листик. Взяв папку в руки, он прочел:

«Ты молодец, Ангел! Я рад за тебя.

Извини, что все испортил.

Надеюсь, ты простишь меня…

Мы отпразднуем, когда я вернусь.

Х»

      Азирафаэль пробегал глазами по словам снова и снова, слышал в своей голове голос Кроули, произносивший их, и прижал к себе папку, обнимая, будто она могла обнять его в ответ. Все вокруг выглядело так, как выглядело всегда. Отчего же ему было так холодно, несмотря на то, что был самый разгар лета? Почему он весь дрожал, трясущимися пальцами проводя по буквам, нацарапанным ручкой на бумажке?       Запахи, вещи, валяющиеся повсюду безделушки — все заставляло его поверить, что вот сейчас он услышит, как ключ поворачивается в двери, и увидит на пороге уставшего Кроули, возвращающегося с затянувшейся смены. Желаемое жестоко боролось с фактами, путая и пугая. Азирафаэль поймал себя на жуткой мысли, что он может остаться один, наедине со всеми дорогими сердцу вещами и воспоминаниями, наполненными Кроули, думал, что сойдет с ума, если это произойдет.       Ему было страшно. Страшнее, чем когда-либо, и у него не было никого, к кому он мог бы прижаться всем телом, слушая слова утешения, убеждающие, что все будет хорошо и что нечего бояться. Азирафаэль напоминал себе, что ему непозволительно думать о таком. Кроули жив, он борется и продолжит бороться, и обязательно вернется домой.       Азирафаэль положил чуть смятую папку с документами обратно на столик и направился наверх. Каждый шаг был тяжелым. Из-за усталости, из-за переполняющих сложных чувств и мыслей о том, что ждет его наверху. Он зашел в спальню и закрыл лицо руками. Сколько бессонных ночей они провели здесь вдвоем. Сколько раз они засыпали в объятиях друг друга. Сколько разговоров, сколько признаний, сколько любви… И эти стены цвета меда, так сильно напоминающие глаза Кроули в мягком свете утреннего солнца.       На смятой кровати валялась черная домашняя футболка Кроули, подушка пахла его шампунем и лосьоном после бритья. Азирафаэль осторожно лег на его сторону, прижимая к себе его вещи, представляя, что он рядом. Ему хотелось вырвать из груди сердце, чтобы не чувствовать ничего из того, что он чувствовал. Он так сильно любил Кроули, что мир казался крошечным по сравнению с его любовью. Она была словно одна из бесконечно далеких звезд, которые Кроули ему показывал, расширяющаяся до невообразимых размеров, становясь все сильнее, искажая пространство вокруг себя.              Азирафаэль не заметил, как сон постепенно забрал его в свои объятия, пока подушка впитывала его непрошеные слезы, а он сам думал о звездах, о небе, о мёде и огне. За мгновение до того, как погрузиться в умиротворяющую тьму забытья, ему показалось, будто он ощутил невесомый поцелуй в висок, совсем как Кроули целовал его, возвращаясь домой, когда он уже спал, и вместе с этим поцелуем под кожу проникло необъяснимое и столь нужное утешение.