Белоснежка

—Может дать тебе таблетку? —Себе дай. — огрызаюсь я, пытаясь затянуть галстук в ванне перед зеркалом. — Хотя тебе вряд ли поможет. —Как хочешь. Только давай быстрее. Под глухой звук удаляющихся туфель я опираюсь на раковину, низко свесив голову, которая начинает так ныть, что я буквально стону от боли, складываясь пополам в конвертик. —Дима! Дим! Блять… я передумал! Иди сюда со своей… — падаю на колени, вцепившись одной рукой в раковину, а второй схватившись за пульсирующие виски. — Сука… —Может, откроешь? Балбес. Аргх, будь на его месте Гриша, он бы уже выбил эту чертову дверь и избавил меня от блядского похмелья, а не выбирал «более подходящее» ругательство. Едва дыша, я доползаю до двери и поворачиваю замок. Она резко открывается и я валюсь носом прямо в лакированные туфли. —Блять. —Вставай. —Не могу. —Лучше бы ты не мог пить. — Дима подхватывает меня под локоть. — Давай живее. Я не смогу перенести выступление. —Едь без меня, в чем сука проблема? —В том, что для тебя блять это все и организовывалось! Он швыряет меня на кровать и крепко удерживает за руку. Я еле-как выпиваю таблетку, стараясь напрячь мозг и вспомнить, каким образом здесь оказался. Но в голове только тупая боль, вынуждающая прижаться щекой к подушке. Как я вообще умудрился влезть в брюки и рубашку… —Может можно перенести на пару минут? —Тридцать минут тебе хватит? —Вполне. Дима достаёт телефон, бегает пальцами по экрану и неглядя швыряет его на полку. —Ты позвонил мне ночью и попросил забрать с какой-то тусовки. —Я не мог. —Поверь, в пьяном угаре ты способен на все, кроме душа. Я подкладываю ладони под голову, задумчиво хлопая глазами. —Ты что, мыл меня? —Пытался. Никогда не видел такое количество синяков, ран и засосов. —Пустяки. —Все те, кто причинил тебе боль, будут осуждены по статьям. Я тебе обещаю. Из меня вырывается нервный смешок. Ничего личного, Дим, я просто вспомнил, как сосал Грише в ванной, прижимая его бедра к стиралке, и как классно он меня трахнул. Дима запускает пальцы в мои волосы. —Я рад, что ты ничего не помнишь. —Кажется для этого я и пил… пытался что-то забыть, но не помню, что. —Значит у тебя получилось. — он укрывает меня пледом, выдавив из себя теплую улыбку. — Отдыхай, пока есть время. Скоро все будет в порядке. Дима уходит, а я лежу и думаю, каким образом он собрался судить всех моих обидчиков и будет ли его фамилия возглавлять этот бесконечный список.

***

За окном на огромной скорости проносится заснеженный город. Величественные дома тонут в утренней дымке и ослепительном солнечном свете. Люди неторопливо держат путь в офис, закусывая утренний кофе аппетитной булкой из кофейни. Ползут по расчищенным дорогам переполненные автобусы и трамваи, громко каркают в небе вороны. На улицах Солнечной Столицы такой привычный мир и порядок, что, выкрути хотя бы один винтик из этой идеально сложенной системы, вся красивая картинка тут же превратится в хаос и разруху. Горожане, привыкшие к покою, будут в панике бегать по улицам и вопить о помощи, машины будут сталкиваться друг с другом под многоголосый вой сигнализаций и полицейские мигалки. Все модные бутики будут ограблены также быстро, как магазины оружия. Людям придётся искать воду, пищу убежище, союзников. Придётся выживать и бороться за свою жизнь в экстримальных условиях. Может в таком мире Гриша нашёл бы себе место? —Как туфли? —Жмут. —У Улика будет пластырь. Я даже не смотрю в его сторону, неподвижно сидя в кресле и провожая глазами улицу, а вместе с ней и ясно голубое небо, без единого облачка. —Не видел мой телефон? —Наверняка в твоих грязных спортивных штанах. Опускаю глаза на новенькие чёрные брюки и беззвучно вздыхаю: ужасно некомфортно. —Было не обязательно покупать их, они к тому же слегка большеваты. —Я купил их месяц назад, — говорит Дима, не отрываясь от дороги, — размер точно твой, просто ты похудел. —Сильно? —Заметно. — он сбавляет скорость и разрешает себе взглянуть на меня. — Но не по весам – руки стали крепче. —Твои тоже. —Пришлось ходить в зал. —Пришлось? Откуда у тебя время? —Не поверишь – нашел. — Дима снова отворачивается. — Я договорился с универом: прогулы без вопросов закрываются из-за важности проекта. —Что за проект? —Узнаешь через пару минут. Я недоверчиво жду нормального ответа, но Дима не произносит ни слова, серьёзно следя за дорогой. Ждать чего-то большего от него бессмысленно. Я снова отворачиваю голову к окну и закрываю глаза, пытаясь воспроизвести в голове хоть что-то. …Ноги путаются от сильного градуса и вот меня с лёгкостью можно толкнуть на диван, залезть пальцами под майку и даже прильнуть горячими губами к шее, шепча что-то неразборчивое. —Блять, Гриш, я нихуя не слышу…— улыбаясь сквозь сжатые стоны, упираюсь ладонями в его грудь.— Гриша ну серьёзно, скажи нормально, музыка так орет что… Он улыбается и, взъерошив мне волосы, жадно целует губы. Резкий вкус алкоголя опьяняет также быстро как пальцы в штанах и как воздух, раскалившийся до максимума. —Гриш…эй…слышишь? — пытаюсь остановить его руку, задыхаясь от возбуждения в самом центре тусовки.— убери… давай не здесь… —Почему? —Все смотрят. —Расслабься. — мокрыми губами он спускается по шее, возбуждясь от моей мелкой дрожи. — здесь всем на нас похуй. Глотнув душного воздуха я прикусываю губу, с новыми силами отстраняя от себя пьяное горячее тело. —Гриш… твою мать… перестань. —Тем, никто не смотрит. —Да блять… —из последних сил толкаю его плечи, но, внезапно ослабнув, с психами свешиваю руки. — Прекрати, я не хочу… так. Гриша отстраняется, облизнув губы. Садится на мои ноги, внимательно изучая раскрасневшееся лицо и влажные глаза: я жутко пьян, жутко возбужден и жутко не хочу быть оттраханным на чью-нибудь камеру. И, кажется, Гриша всё-таки понимает это. —Боишься засветиться? —Угу. —Причины? —Да блять откуда мне знать… — закрываю горячее лицо ладонями. — Может я отвратительно выгляжу в процессе, а может трахаться с тобой для меня что-то личное. Гриша слазит и садится на пол около моего лица, робко коснувшись запястья. —Прости. Я полный кретин. —Заметно. Он утыкается лбом в мое плечо с глупой улыбкой, которая бывает у него в моменты искренности. —Во время секса ты выглядишь так хорошо и так слабо, что мне хочется прижать тебя к груди и держать, держать, держать, слушая, как бешено колотится твоё сердце… в эти секунды создаётся иллюзия, что ты мой. Я медленно отнимаю руки от лица и, глубоко тронутый, целую его в макушку. —А разве это не так? —Конечно нет. У меня на тебя никаких прав, ровно как и у тебя на меня. Мы пересеклись случайно и случайно создали что-то вроде связи. Но плевать, плевать… знаешь, что действительно разбивает мне сердце? Я настороженно замираю, даже перестаю дышать, сфокусировав последнее внимание на кудрявой макушке. Гриша прячет лицо в моем плече и очень тихо, очень невнятно, почти что шепча одними губами, называет то ли странный набор цифр, то ли одно трехзначное число, то ли свой собственный шифр. Растерянно хлопаю глазами. —И что это значит? —То, что я никак не могу с собой справиться. Недолго думая я аккуратно беру его щеки и несколько раз долго целую губы, стараясь делать каждое касание таким ощутимым и нежным, чтобы Гриша избавился от беспокойных мыслей. —Гриш. —М? —Я бы остался. Ситроен тормозит на стоянке юридического университета. Я поднимаю глаза, щурясь от ослепительных отблесков высоченного здания в самом центре столицы. На фоне ясного неба оно кажется в несколько раз больше, напуская на себя уж слишком много важности. Морозный воздух противно щиплет в носу и румянит щеки. Я выдыхаю облачко горячего пара, с напряжением сверля взглядом чёрный выход, как будто прямо сейчас оттуда повалит толпа силовиков. Дима трогает моё плечо. —Не стой на морозе. Идем. Стараюсь запомнить каждый поворот, каждый выступ на шершавой стене, каждую ступеньку и каждую дверь. Привычка с Бурелома, на случай, если обстоятельства вынудят меня незамедлительно рвануть на улицу. А они вынудят: чем выше мы поднимаемся, тем сильнее колотится мое сердце и тем меньше доверия к диминому плану. —Ты что, собираешься выступать на сцене? —Да. —Серьёзно? —Ради бога, Артём, прекрати. — мы переступаем порог огромного актового зала, напичканного людьми в деловых костюмах. — Вон, на втором ряду Улик и Костян. Видишь? Я присматриваюсь, с большим трудом узнав их прилизанные макушки. —Вижу. —Сядь рядом с ними и постарайся ничего не сорвать, я…. — он тяжело вздыхает, где-то внизу отвскав мое запястье. — Я правда потратил очень много времени и сил на всё это. Я киваю, будто понял, а не улетел в мысленное пространство восстанавливать пробелы в памяти. Я не хочу их видеть: эти жирные надменные лица, только что прикатившие на дорогих машинах из ресторана и, после выступления, наверняка направящиеся туда же, отмечать блистательную речь сына достопочтенного судьи. Не имеющего ничего с ним общего кроме набитого кошелька и заносчивого взгляда. Уебища. К моему счастью Улик и Костян совершенно другие: они улыбаются мне с неподдельной искренностью и крепко жмут руку. Костян даже обнимает, но вид у него такой плачевный, будто на это мероприятие его привезли прямо из-под капельницы. —Эй, все хорошо? —А что? — он нервно улыбается, взволнованно теребя свой пиджак. — Складка? Волос торчит? Тон лица не тот? —Нет, Кость, ты выглядишь на все сто. Успокаивает Улик добродушно коснувшись его плеча. И этот, казалось бы обычный жест, даёт мне чёткое предупреждение: ни о чем не спрашивай. Но почему? Почему я банально не могу узнать у своих друзей, что блять происходит? Почему я должен сидеть в этом неудобном кресле, в этом неудобном костюме, в неудобных туфлях и стараться не задавать неудобных вопросов? Почему я должен строить из себя порядочную ячейку общества, которое уже давно стоит у меня в горле и уже готово вывернуться наизнанку? Почему я так мечтал вернуться в эти ряды, где понятие «свобода» это возможность оплатить круглый счет и с напускной важностью слушать какую-то чушь про Бурелом? Стоп, что? Дима уверенно подходит к трибуне. Окинув публику холодным взглядом, он пару раз бьет пальцами по маленькому микрофону и, убедившись в исправности, начинает говорить. Я не могу узнать в этом хладнокровном парне с невозмутимым выражением лица и ровным голосом моего Диму, которого пару месяцев назад приходилось около получаса успокаивать в туалете. Я в принципе не могу никого узнать. Ни Диму, ни Улика, ни даже Костяна. Все они кажутся мне единым механизмом одной сложной системы, постепенно затягивающей меня в свои сети. Я с силой зажмуриваю глаза, убеждая себя в своей больной фантазии. Происходящее либо дурной сон либо пьяный бред. Не больше. Дима не может вещать в прямом эфире и держаться при этом так достойно. Улик не может улыбаться таким ужасным вещам. Костян не может сидеть с таким угнетенным видом и таким гробовым молчанием без улыбки. По спине пробегают противные мурашки. Я отлипаю от кресла и взволнованно бегаю глазами по сторонам, будто в зале есть кто-то, кто сможет объяснить всю эту чертовщину. Но единственный, кто мог бы это сделать сейчас наверняка на другом конце города. Не найдя его улыбающихся голубо-зеленых глаз, губы сжимаются в тонкую линию, а сердце пропускает пару болезненных ударов. Я откидываюсь на спинку и закрываю глаза, удерживая перед собой мутный образ Гриши. …Он искренне удивляется, что я не побрезговал взять в рот его член, а сам я, весь взмокший и возбужденный, поднимаюсь с колен и показательно облизываю губы. В ванне никого, только я, Гриша и чертовски душный воздух, заполненный жадными вдохами. Опускаю взгляд на его покусанные губы. Вытираю руку о бедро и медленно веду ее до липкой талии, наслаждаясь жаром непривычно податливого тела. Хотя чего я вру. За такое время уже можно было привыкнуть. —Считай это спасибо, что прислушался к моим интересам. Гриша утыкается носом в мою шею, обняв ее ватными руками так трепетно, что по спине пробегают мурашки. —А что насчет моих? —Тебе что, не понравилось? —Шутишь? — он усмехается, оставляя парочку приятных поцелуев на шее и щеке. — Или ждешь отзыв в максимальных подробностях? Я недоверчиво улыбаюсь. —А ты бы типо смог? —Тоже верно, я бы возбудился и подкинул тебе ещё работы. —Мне понравилось. Прижимаюсь щекой к его плечу, а телом к телу, так плотно, чтобы не осталось лишнего миллиметра. Возбуждение накатывает новой волной и, прерывисто дыша, я быстро избавляюсь от лишней одежды, лишь бы тёплые руки бродили по нагому телу, доводя его до приятных судорог. Грише нравится мое тело и нравлюсь я. Со всеми синяками, шрамами, загонами, ночными истериками и бредовыми мыслями. Он ласково опускает ладони мне на спину и наклоняется к уху. —Так что насчёт моих интересов? —Если ты про прилюдный секс, — вздрагиваю от его хриповатого голоса и, кажется, звучу жутко виновато, — то я все ещё не согласен. Можешь реализовать со своими шлюхами. Я постараюсь не беситься. —Думаешь, они тебе ровня? —Они хотя бы могут выполнить твои хотелки. —Но они не ты, а это уже огромный недостаток. Мы поднимаем глаза друг на друга с лёгкими улыбками. Сердце стучит так сильно, что я чувствую его безумное желание слиться с таким же бешеным сердцем напротив. И будь у меня в ногах весь мир, без Гриши он бы не имел никакого смысла. В его глазах, руках, губах, мыслях и голосе – мой покой и мое счастье. Я думаю так не потому что в стельку пьян, а потому что, смотря в эти влажные глаза в слабом сиянии лампочки я вижу то обожание, с которым ребёнок получает желаемую игрушку, с которым люди выигрывают лотерею, с которым жених смотрит на невесту, с которым мы восхищаемся шедеврами в музеях и с которым любуемся земной красотой в интимном молчании с вечностью. Гриша смотрит на меня так, будто знает, что я особенный. Будто кроме меня в мире нет ничего стоящего. Гриша касается меня так нежно, что в горле застревает вздох, а легкие, словно крылья большой бабочки, дрожат в приятном забвении. Клянусь, я бы кончил просто держа зрительный контакт и ощущая горячие пальцы на разных точках своего влажного тела. Да блять кого я обманываю: я бы кончил просто от его голоса. —Мы вполне могли бы попробовать перед зеркалом. Мое отражение будет считаться за зрителя? Гриша заманчиво ухмыляется. —Ты не перестаёшь удивлять. —Это будет считаться? —Это будет в несколько раз лучше! Облегченно выдыхаю, полностью расслабляясь в его руках и лениво целуя шершавые губы. —Если бы ты знал, как сильно ты мне дорог и как отвратительно редко я говорю это. —Я знаю, Тем. —Откуда? —Чувствую. И вдруг эта нежность повисает на волоске грубости, с которой Гриша прислоняет мою щеку к стеклу, а сам скользит пальцами к рёбрам по твердым соскам. Я улыбаюсь сквозь тяжёлый вздох и разрешаю ему все, зная, что если вдруг попрошу остановиться, он обязательно сделает это. Когда Улик дёргает меня за рукав, я все ещё слегка витаю в приятном омуте. —М?... —Ты слушаешь? —А? Что? Улик не успевает дать мне краткую справку происходящего: я все слышу сам и с каждым холодно произнесенным словом горло плотно сковывает тяжёлый ком паники. —Бурелом нужно уничтожить. — серьёзно повторяет Дима, окинув взглядом первые ряды министров. — Я могу назвать несколько причин, на мой взгляд являющихся весомыми для этого большого шага в жизни Солнечной Столицы. Шурша бумагой, он перекладывает пару листов, пробегая по каждому внимательным взглядом. —Начнем с недавних выступлений буреломщиков, в ходе которых серьёзно пострадали несколько человек, а именно, — Дима берет в руки другой лист, — сорок студентов Академии Искусств при поджоге и двадцать человек столичного казино при таком же инциденте. Также в ходе двух пожаров погибло десять человек, что, несомненно, является большой скорбью для нашей столицы. Зал погружается в такую гробовую тишину, что я слышу взволнованное биение собственного сердца. Дима перечисляет статьи и отчитывает халатность столичной милиции в ликвидации последствий и поиска виновных. —Вместе с поджигателями за решётку должны попасть следующие лица, причастные к производству и распространению наркотических средств, а также к склонению к употреблению по следующим статьям… Снова круговорот чисел и фамилий. Многих я узнаю моментально, многих слышу впервые, но на фамилии Кротов мое сердце рефлекторно ускоряется, а по спине медленно ползёт холодная дорожка пота. Я впиваюсь ногтями в запястье, а зубами в нижнюю губу. Дима невозмутимо продолжает, озвучивая уже другой список. —Потенциальные маньяки, которых ждет исключительная мера наказания, а именно смертная казнь путем расстрела. Мне не неизвестны имена всех, но Владимира Федоровича Дроздова, по прозвищу Дрозд, в зале знают все представители государственных органов. — Дима отрывает холодные глаза от бумаг и впивается ими в мое растерянное лицо. — Мужчина, с особой жестокостью расправившийся с сотней молодых студенток за последние двенадцать лет после освобождения. И это только те фамилии, которые известны и с которыми наша милиция ничего не сделала. Я опросил всех родственников пропавших, собрал необходимые подписи, чтобы наконец-то заставить маньяка и тех, кто прикрывает его, понести заслуженное наказание за содеянное. В зале резко поднимается возмущенный гул, перебиваемый то поощерительными апплодисментами, то бурными возвражениям в духе «как быть с обычными людьми, детьми, женщинами», «мы не сможем вытащить всех», «Дрозд давно схоронил себя в Буреломе, и если что-то там и есть то только его сгнивший труп», «что будет с его сыном, примут ли его за соучастника». Я нервно облизываю сухие губы и сжимаю кулаки до белых костяшек. Дима успокаивает зал и начинает говорить громче. —Мой отец решил вопрос с больницами, куда будут доставлены те, кого ещё можно спасти. Сегодня машины медработников и волонтеров направятся в Бурелом, а силовики вместе с отрядами специального назначения изучат каждый уголок этой бездны и задержат всех преступников. Дима снова впивается строгим взглядом в мое мёртвое лицо. —После небольшого перерыва мы обсудим детали. Сейчас же мне хочется сказать, что весь этот проект я разработал не только для своей столицы, не только для ее жителей, но и для человека, который дорог моему сердцу также, как родной город. Для человека, которому пришлось пройтись по тропам Бурелома из-за жуткой несправедливости. Я напряжённо сжимаю губы и хмурю брови якобы говоря Диме «не смей», но он набирает в грудь побольше воздуха и наклоняется к микрофону с каменным выражением лица. —Для человека, которого я продолжаю любить, несмотря на сложившиеся обстоятельства. Артём, сейчас, при свидетелях, я обещаю тебе посадить за решётку каждую тварь, надругавшуюся над тобой,и вернуть твоё честное имя. За Артема Рижского! За торжество справедливости! За Солнечную Столицу! Зал взрывается бурными аплодисментами, которые закладывают уши. Хлопающие руки с дорогими кольцами расплываются в одну лужу, когда я, недолго думая, срываюсь с места. Протискиваюсь сквозь костюмы, юбки, туфли. Морщусь от резкого запаха духов. В спину отрывисто кричит Костян, что-то неразборчиво говорит Улик, но я не слышу. Вырвавшись из зала, я сломя голову лечу к выходу. И вдруг все становится на свои места: вскрываются замки, сходятся шестеренки, замирают стрелки часов, и мир делает короткую остановку, чтобы я наконец понял: именно в Буреломе мое место.