Белоснежка

Три дня подряд я не отхожу от постели, а если и отхожу, то только за чаем. Из лекарств у нас только он, таблетки, остатки капель в нос, бинты ну и перекись. Чертовски мало, чтобы вылечить такую простуду. Я понимаю это только на третий день, когда последнее жаропонижающее оказывается бесполезным, а состояние Гриши остаётся все таким же безнадёжным. Но сухой кашель, воспаленное горло и насморк кажутся мне цветочками, когда я сажусь перевязывать его руку. Гриша ничего не говорит, но мне и не нужно: я прекрасно знаю, что длинные порезы – его рук дело. Видя их второй раз, моё сердце скулит как в первый, но лицо абсолютно спокойно. Обсуждать это – явно не то, что хочет Гриша: он закидывает правую руку на раскаленный лоб и закрывает глаза. Он мало что говорил с того дня, но я больше чем уверен, что порезы - результат «встречи» с теми, кого больше нет среди нас, но кто до сих пор живёт в его сердце. Кирилл, Слава и то, что их больше нет – все, о чем мне известно. Аккуратно все перебинтовав, я опускаю его руку и откидываю одеяло. —Я же сказал не накрываться. —Случайно. — он все также хрипит, обнимая свои плечи. — Я ещё немного побуду слабым. —Хорошо. —Забери одеяло и иди, а то вместе будем валяться в этой яме. Я пристратраиваюсь рядом и утыкаюсь в его плечо. Гриша отворачивается со слабой полуулыбкой. —Снеж, провоцируешь. Я молча обнимаю его и зарываюсь носом в горячую шею. Может так будет немного теплее и он не будет сильно мучаться. Гриша выдыхает и прижимается ко мне спиной. Несколько минут мы просто лежим молча. Я даже думаю, что Гриша уснул, поэтому быстро целую его в волосы и аккуратно поднимаюсь с тихим «поправляйся», но этот симулянт хватает меня за запястье. —Давай по сигарете. —Куда тебе. —Пожалуйста? Я смотрю на него с нескрываемой улыбкой: кажется идет на поправку.

***

Стоим на балконе, выдыхая дым в вечерние сумерки. Я заставляю Гришу набросить куртку. Покривлявшись, он даже натягивает шорты. Ни в трусах, ни в шортах не теплее, но ладно, он старался. Мы курим молча, неосознанно касаясь рук друг друга. Это то самое молчание, в котором хочется потеряться. Мельком я смотрю на Гришу, на его кучерявые волосы, небрежно падающие на нос, на глаза с больным блеском, на едва заметные веснушки, на губы, сжимающие сигарету… мой туманный взгляд скользит ниже, на чистую шею, с которой сошли все засосы, на крепкие плечи с выпуклыми шрамами, на грудь… Гриша ловит этот взгляд и, подперев голову, слабо улыбается. —Любуешься? —Есть чем. — выдыхаю дым в приоткрытое окно. — Тебе не холодно? —Нормально. —Матвей твой звонил. Я поднял. —Что хотел? —Спрашивал как ты, конспекты скинул, все такое. — смотрю на ярко-жёлтую полоску, растянувшуюся за домами меж серых туч. — Сказал, что за тебя написал заявление на пять дней. —Через два дня в уник получается. —Я не знаю, чем ещё тебя лечить. Гриша ничего не отвечает, только опирается локтями на подоконник и запрокидывает голову назад, задумчиво смотря в яркое небо. Он делает глубокий вдох и давится сухим кашлем. —Хороший вечер. —Был бы лучше, будь ты здоров. —И будь ты без зеленки на лице. Я усмехаюсь, бессознательно водя пальцем по карнизу. Гриша выбрасывает сигарету, продолжая задумчиво смотреть в небо. Его кудри светятся в лучах заходящего солнца. Морозная свежесть бьёт в нос, румянит щеки и рассыпается по рукам крупными мурашками. Я дёргаю его за рукав. —Пошли. Измерим температуру. —Знаешь, говорят… когда умирает близкий человек, то невозможно жить дальше? Я поворачиваюсь, внимательно прислушиваясь к этому внезапному откровению. Прокашлявшись, Гриша задумчиво продолжает: —Так вот, это неправда. —Разве? —Да. Понятное дело, первый год, а то и три будут настоящей пыткой, но дальше… время успокаивает. Особенно если вбить себе в голову, что все умершие счастливы. Там, сверху. Я опираюсь локтями на подоконник и поднимаю глаза вверх. Небо, бесконечно большое и такое далёкое, смотрит на меня со всей нежностью заходящего дня. Я улыбаюсь. —Если это так, то мои родители живут лучшую жизнь. —Даже не сомневайся. — Гриша вытирает сопливый нос тыльной стороной ладони. — Там всем хорошо и спокойно. Если присмотреться, можно увидеть Кирилла и Славу. Вон, те две яркие звезды рядом. Посмотри. Я сразу нахожу их на закатном небе. —Они давно там? —Пять лет. — Гриша переворачивается так, чтобы касаться плечом моего плеча. — Я вас обязательно познакомлю. Только весной. Зимой мне лучше не появляться на кладбище. —Мне жаль, что пришлось. —Много чего приходится делать, но когда знаешь, что существуют вот такие вот вечера, — он смотрит на меня с тёплой улыбкой, — жить становится куда легче. Я улыбаюсь в ответ, снова видя в его светлых глазах искорки жизни. Он обнимает меня и, помедлив, целует в шею. Губы такие горячие, что, кажется, одного поцелуя достаточно, чтобы я разлился липкой лужицей. Гриша кладёт голову мне на плечо и, шмыгнув заложенным носом, дышит ртом, доводя тело до приятных мурашек. Я перебираю его помятые завитки. —Тебя донести? —Ну если настаиваешь. —С такими темпами я буду подтягивать на турнике тридцать пять раз. Гриша усмехается, прекрасно зная, к чему я. Но момент слишком нежный, чтобы опошлять его сексом.

***

Градусник показывает тридцать восемь, но ещё пара шкал и будут все тридцать девять. Я недовольно хмурюсь и, сбив ртуть, ухожу за бульоном. Алиса, словно прочитав мои мысли, уже разливает его по тарелкам. —Как он? —Лучше. —А ты? — она аккуратно берет моё покалеченное лицо тонкими пальцами. — Надо ещё зеленки бахнуть. Я на секунду усмехаюсь. —Меня на работе спрашивали? —Я сказала, что на тебе живого места нет, так что пока ты «на больничном». Сашка все понимает. Пока тарелка остывает, я сажусь за стол, будто хочу завести важный разговор. Но на самом деле говорить мне нечего. После случая с деньгами я мысленно поставил крест на нашей дружбе, но Влад и Алиса просто проглотили ситуацию и жизнь пошла так, как она шла обычно. За исключением того, что я все чаще думаю, как вернуть деньги в кратчайшие сроки. Алиса приносит вату и зелёнку и, подняв мою голову за подбородок к свету, обновляет выцвевший слой. —Лекарства заканчиваются. —Я достану. —Слушай, ты, конечно, виноват, но, мне кажется, мы взваливаем на тебя слишком много, — она сдувает с глаз чёлку и старается говорить тише, — не торопись отдавать деньги. Сначала поправься и поправь Гришу. Я никогда не видела его таким… вялым. Я закрываю глаза и полностью отдаюсь ее рукам. Конечно. Ни она, ни Влад никогда не видели, как Гриша бледнеет от страха, не слышали, как громко стучит его сердце, как путаются слова, как дрожат губы и как больно слезы жгут глаза. Они не знают, что он не такой бесстрашный, каким кажется, что он всегда старается предупредить о своей слабости и спрятать ее от лишних глаз, лишь бы мы не опустили руки. Он хочет быть сильным для нас, но никак не может быть сильным для себя. Я жмурюсь от резкой боли около носа. Алиса тут же дует. —Я поменяю тебе пластырь и убегу на работу. Если придёт Влад с Ильей – не пускай к Грише, особенно Илью. —И не собирался. Алиса заканчивает с зелёнкой и, долго посмотрев на меня, целует в макушку. —Знаешь, я все-таки не считаю тебя виноватым в случившемся. Ты надёжно спрятал и не твоя вина, что ублюдки ее нашли. Извини. —Ничего. Я понимаю. Она улыбается и так крепко обнимает меня, что я не могу не расстаять и не обнять ее в ответ. —Вы уедете в ближайшие дни. —Спасибо, Белоснежка. — в ее голосе ни капли уверенности. Она отстраняется и, расстрепав мои волосы, выпархивает в коридор, и уже оттуда кричит: — Если твои слова правда – сегодня мне дадут надбавку! Я усмехаюсь и хочу крикнуть что-то в ответ, но дверь хлопает.

***

Пока Гриша ест, я сижу на кровати, сосредоточено чиркая карандашом по клочку бумаги. Иногда поднимаю глаза замерить расстояние от его носа до губ или бровей. Вообще странно, что рука сама рисует человека. Люди у меня всегда плохо получались. Вспомнить хотя бы тот пятый или седьмой портрет Димы. От Димы одно имя: черты всегда получались то искаженными, то кривыми, то вообще непонятно какими! А тут…на удивление слишком легко. Может потому что я сделал достаточный перерыв в рисовании и наконец-то начал рисовать для себя, а не для оценки? Да, наверное поэтому. —Эй, замри на секунду. Гриша поворачивает голову в мою сторону, удивлённо жуя печенье. Жестом заставляю его повернуться обратно. Он с любопытством пытается заглянуть в листик, но я останавливаю его лицо растопыренными пальцами. —Да Гриша блять. Сядь как сидел. —Меня рисуешь? —Будешь дёргаться – нарисую усы. —Ой блять, — он показательно всплескивает руками и садится обратно, — только без усов. Мне не идут. —Уже носил? —Когда брился оставил ради прикола, — он делает большой глоток чая, — я был похож на маньяка. Я усмехаюсь, вырисовывая последние детали. Гриша такой Гриша. Поначалу сложно было воспринимать болезненную хрипоту в его голосе, но, кажется, за три дня я привык и к этому. —Всё. Любуйся. Отдаю ему лист, а сам падаю на подушку, поджигая сигарету: —Там немного нос съехал. —А мне нравится. Краем глаз я вижу, с каким трепетом он смотрит на рисунок, после чего бережно складывает края бумаги и кладёт под чехол. Я не могу сдержать улыбки. —Блин, дай я нормально перерисую. —А это чем не «нормально»? —Да нос кривой, говорю же. — зажимаю в зубах сигарету. — Дай нормально сделаю. —Ну хочешь сломай мне этот нос, чтоб он был как на рисунке. Ничего не отдам. Мое и все. —Придурок. Гриша хрипло усмехается и ложится рядом. Я откладываю сигарету и поворачиваюсь к его лицу. Он сразу прикрывает нос и рот ладонью, чтобы я не дай бог не подцепил мерзкую заразу. Улыбаюсь, внимательно рассматривая светлые глаза, в которых иногда смешивается такая странная палитра цветов и эмоций, что мне самому не понятно, в чем дело. То ли игра света, то ли неизвестная сила, притягивающая меня точно магнитом. Я так увлечён размышлениями, что теряю момент, когда Гриша наклоняется к моей шее. Дыхание замирает как в первый раз, глаза закрываются, а голова будто сама наклоняется в бок, позволяя целовать где и как угодно, но Гриша вдруг прерывается, сильно кашляя мне в плечо. Я жалостливо глажу его по голове. —Блять…может ещё чай? —Не надо. — он устраивается рядом, спрятав лицо в моем плече. — Сейчас пройдёт. —Если через час не станет легче, я побегу в аптеку. Гриша издевательски усмехается. —Вау, но если мне не изменяет память, ты и так в крупных долгах. —Все, замолчи. Сказал, что побегу, значит побегу. Не очень хочется смотреть, как ты умираешь. —Так закрой глаза, в чем проблема? Тяжело вздыхаю, бессознательно забравшись пальцами под его футболку. —Ты просто невыносим. —Ты тоже не подарок. Я закатываю глаза, удивлённо усмехаясь этому контрасту слов и действий: пальцы нежно гладят горячую спину, считая каждый позвонок и плавно возвращаются вверх, вызывая мурашки. —Я все хотел спросить. Откуда пистолет? —Чтобы в Буреломе и не нашлось? —Гриша. —Незаметно одолжил у бати. — он делает глубокий вдох (не без шмыганья конечно) и утыкается в мою шею. — Расслабься. Также незаметно вернул. —А если он не досчитает патронов? —Это последнее, о чем я думал. — он нежно целует меня в шею. — Я спас тебя. Ты спас меня. Мы квиты. —Да, но есть проблема, — голос падает до шепота, будто стены могут услышать, — они не хотели меня убивать. —Неужели? —Серьёзно. Глеб ляпнул что-то про Крота. Гриша напрягается. —Что именно ляпнул? —Кажется Крот лично хочет со мной разобраться. Не знаю, почему. Я вроде как ничего ему не сделал. Гриша резко замолкает. Тяжёлая тишина обрушивается на нас из неоткуда и, кажется, никто не в силах ее прервать. Я ничего не слышу, кроме дикого биения Гришиного сердца, по которому уже могу догадаться, в чем дело. —Крот настолько опасен, да? —Да. —Я понял. Когда поправимся убьём его. Гриша усмехается, аккуратно целуя меня в зелёную щеку, и снова устраивается на плече, изредка покашливая. Я глажу его по голове, спине, рукам и, несмотря на все свои травмы, на воющую пургу за окном, на беспорядок и отсутствие отопления, ощущаю в груди огромное счастье.

***

Когда Гриша засыпает (действительно засыпает), я нахожу за нерабочим телевизором старые газеты и пытаюсь заделать щели в окнах. В процессе на меня нападают несколько тараканов, от которых я в страхе отпрыгиваю аж в другой конец комнаты и терпеливо жду, когда эти господа соизволят разбежаться по углам. Как бы не старался – от их вида мне до сих пор мерзко. Затыкать щели газетой в абсолютной тишине с фонариком для меня приобретает какой-то особый смысл. Метель за окном понемногу успокаивается. Бурелом застывает в мертвом спокойствии, будто вся жизнь в нем резко останавливается, погружаясь в ночную спячку. На улице ни звука и это умиротворенное безмолвие в редком свете желтых фонарей почему-то волнует моё сердце. Я делаю перевыв. Осторожно, лишь бы не разбудить, измеряю Грише температуру. Он все такой же горячий, поэтому я не удивляюсь, когда вижу на градуснике тридцать девять. Тихонько вздыхаю, осторожно поправив его волосы. Нет, это уже ненормально. Нервно хожу взад-вперед, усиленно думая, что делать. Мое отражение в окне внимательно наблюдает за этими немыми терзаниями. К удивлению, без всякого злорадства. —Может, сходить порыться в аптечке Влада? —Оттуда уже все вынес, — задумчиво прислоняюсь спиной к стеклу, — да и смысл? Не буду же я пичкать Гришу рандомными таблетками? —Тогда надо позвонить тому, кто знает. —Например? —Ты прекрасно знаешь. — отражение шепчет прямо в ухо. — Звони, иначе твой Гриша никогда не поправится. —С хера ли мой? —А че, нет? Секунду я бьюсь в нерешительности, прежде чем взять телефон и отыскать нужный номер. —И почему же тебе не похуй. —Звони давай. Я колебаюсь ровно до момента, пока не слышу громкий сухой кашель. Сомнений больше не остаётся. Гудки. Долгие гудки, растянувшиеся в вечность и наконец… —Улик? Привет. Спишь? —Какое спишь, Тем, — он тихо усмехается, — дел вагон, что случилось? Я вкратце описываю Гришины симптомы и спрашиваю про лекарства. Улик задумчиво мычит, явно сосредоточенно потирая подбородок. —По твоим словам у него обычное переохлаждение, просто с неприятными последствиями в виде горла и соплей. —И что делать? —Все просто, купишь… запиши названия. Я скину деньги. В тупой неловкости, даже в стыде, я поджимаю губы, но Улик не даёт мне возразить. —Купишь все, что нужно. — он говорит это с привычной родительской строгостью. — Возвращать не надо. Я с трудом проглатываю возражение и выдавливаю из себя тихое спасибо. Улик говорит что-то про мое «спасение» и «Димин план», но я быстро переключаюсь на другую тему, параллельно собираясь в круглосуточную аптеку. —Костян там как? Ты высказал ему все? —Наполовину, но… он вроде прислушался. —Он уже дома? —Со мной живет. Мама за границей. —Тебе не тяжело? — аккуратно запрыгиваю в любимые спортивки и натягиваю кофту. — Ну, в плане… ты понял. —Да нет, — Улик улыбается, — я наверное уже достиг последней стадии любви. Я тихо усмехаюсь. —Как ты это понял? —Легко, но это прозвучит слишком просто. —Слушаю. —Мы смотрели фильм, лёжа рядом. В конце был очень трогательный момент. Настолько, что я аж заплакал. Ты знаешь, я не могу плакать прилюдно, а тут… понимаешь, я не только смог пускать слезы, но и чувствовал себя… будто в своей тарелке. —Типо ты знал, что Костян не осудит? —Более того, я чувствовал это. Я удивлённо усмехаюсь, закидываю ключи в карман и, подойдя к Грише, бережно поправляю его волосы. Улик продолжает говорить, его уставший голос вдруг окрыляется. —Наверное это самое главное. Да, Тем. Когда рядом с человеком тебе не приходится притворяться кем-то. Когда ты чувствуешь, что он спокойно принимает любое твоё «фе». Вот тогда искренне желаешь ему самого лучшего. Вот тогда любишь. Даже если вам не суждено быть вместе. Я тоскливо усмехаюсь, не сводя взгляда с Гриши. —Может ты и прав. —Я ещё понаблюдаю за собой, но это открытие заставило меня задуматься. Мы прощаемся на хорошей ноте (не считая того факта, что Улик второй раз передавал приглашение от Димы на день рождения). Но честно мне не очень хочется ловить косые взгляды в центре столицы с изрезанным лицом, да ещё и в зеленке. Бросаю телефон в карман и перед выходом ещё раз подхожу к Грише. Долго смотрю на его расслабленные черты, на копну кудрявых волос, на длинные ресницы и, наконец, на приоткрытые губы, иссохшие от горячего дыхания. Ничего, сейчас я схожу за каплями. Наклоняюсь к его лицу и нежно касаюсь губ своими. На секунду. Но мне достаточно.

***

Бурелом заключает меня в крепкие объятья. Серые сталинки, мигающие фонари, тёмные улицы, скрипучий снег и вытоптанная тропинка, уходящая в неизвестность. Все это вдруг кажется мне таким родным и приятным, что я полной грудью втягиваю морозный воздух и кружусь, расставив руки в стороны. Холод одуряет. Наверное даже похлеще чем алкоголь, потому что с каждым глубоким вдохом я все быстрее и быстрее несусь вперёд. С широкой улыбкой, против холодного ветра. Волосы раздуваются также бешено как колотится сердце. Я скольжу на ближайшей замерзшей луже и, приободрившись, бегу дальше. Пролетая мимо алкашей, я бросаю им пару монет, за что получаю ликующие пьяные возгласы, которые хором орут: «Слава Белоснежке!». Слава Белоснежке! На этой волне беззаботной лёгкости я заглядываю в лицо каждому встречному. Оно сначала застывает в ужасе, а после позолоченной руки (смешно, копейки у меня последние и хватит максимум на бутылку) громко кричат «спасибо» и славят. Славят, славят и славят… Домой я возвращаюсь в самом лучшем расположении духа и с полным пакетом лекарств. Кажется, жизнь никогда ещё не была так благосклонна! Кажется, Бурелом никогда не любил меня так сильно, как в эту ночь и да, я нахожу в этом свою мизерную долю счастья.

***

Тихонько пройдя в комнату первым делом подхожу к Грише и трогаю его лоб. Холодная ладонь будто ошпаривается кипятком, но я не убираю ее, чтобы хоть немного остудить. —Эй, Гриш. Гриша. —Ты что, был на улице? — он хрипит, пряча нос в подушку. — Руки пиздец холодные. —Присядь буквально на минуту. —Блять, Артём… мне так хуево… —Я знаю, поэтому сядь. — сажусь рядом, аккуратно помогая ему оторваться от подушки. — Давай, выпьешь лекарства и будешь спать на здоровье. Что-то невнятно мыча, Гриша принимает вертикальное положение, сильно кашляя в локоть. Лицо помятое с красным отпечатком руки на щеке, в волосах беспорядок, а глаза едва разлипаются. Я ставлю градусник, брызгаю капли в нос, даю сироп, пшикаю горло и, наконец, увидев тридцать девять и шесть, заставляю выпить жаропонижающее. —Все, скоро полегчает. —Блять, что за дрянь… —Потом спасибо скажешь. Гриша падает щекой мне на плечо и закрывает глаза. Я обнимаю его одной рукой, ласково поглаживая спину большим пальцем. Пиздец он горячий. —Я сейчас принесу что-нибудь на лоб. —Угу. —Отлипнешь? —Нет. — в осипшем голосе слышится слабая улыбка. — Мне вот так вполне….нормально. Я улыбаюсь и решаю немного посидеть с ним. Рассказываю, как сходил в аптеку, как скользил по лужам, как рассекал воздух своей зелёной рожей, как осчастливил местных алкашей парочкой рублей и как поговорил с Уликом. Гриша засыпает прежде, чем я договорю, но я знаю, он слушал. Аккуратно опускаю его на подушку и пристраиваюсь рядышком. Я засыпаю мгновенно и мне снится, как разодетый парень, чем-то похожий на меня, бесцельно шатается среди дорогих домов и не может найти себе места.