Белоснежка

Серый дым сигареты лесенкой стелится по морозному воздуху. На улице стоит один из тех приятных зимних вечеров, когда в Буреломе ещё светло и не доносится ни единого звука. Я редко застаю Бурелом утром и днем – либо работаю, либо сплю, поэтому приходится довольствоваться очаровательной красотой вечеров и ночей. Они ничуть не хуже. Особенно сейчас, когда яркая полоса заката окаймляет вереницу серых пятиэтажек, а последние лучи заходящего солнца медленно ползут вниз по каменным стенам. Нетронутый снег искрится точно дискошар. В воздухе стоит приятная свежесть. Пахнет бензином и лесом. Гриша подпирает плечом турники, когда солнечный луч озаряет его расслабленное лицо. Он смешно жмурится и, сделав над глазами козырек из ладони, с беспечной улыбкой продолжает наблюдать за моими убогими попытками подтянуться. —Ну? Двадцать? Или еще подтянешь? —Блять… — пыхчу я, с усилием таща подбородок вверх. — Сука… я сейчас… —Всё? — он насмешливо вскидывает брови. — Слаба-ак. На его протяжной «а» я бесшумно валюсь в снег. Он весело смеется и, терпеливо выслушав все мои маты, любезно подает руку. —Ну, ещё разок? —Да иди ты… — стряхиваю снег с куртки и решительным прыжком хватаюсь за перекладину снова. — Считай давай. Гриша с удовольствием ухмыляется. —Спорим и десяти не сделаешь? —Делаю еще десять и ты ложишься под меня. —Что? —Я хочу тебя, не догоняешь? Гриша берет пальцами мои щеки и выдыхает дым прямо в лицо. Я продолжаю невозмутимо висеть, прожигая его нахальное лицо хмурым взглядом. Он оставляет на губах легкий поцелуй с явной насмешкой. —Тридцать пять раз и я подумаю. —Ты блять… —Ну а что, двадцать? — он усмехается с наигранной обидой. — Какая-то я слишком дешёвая шлюха. —Я тогда вообще бесплатная! —Давай, делай. Может, удача улыбнется тебе и ты дотянешь хотя бы тридцатку. Хотя будет лучше упади ты на пятнадцати – не так обидно, как на тридцати четырёх, так ведь? С этими словами он ловко уворачивается от моего удара ногой, посмеиваясь в свойственной ему издевательской манере. Заряженный негодованием, я решительно тянусь вверх. Один, два, три. Начало хорошее, но, как и в прошлые разы, ровно на двадцатом счете лечу вниз. И так ещё пару раз, после которых я едва ощущаю свои руки и кричу раздосадованное: «невозможно!». Гриша утешительно разбрасывает мои волосы. —Невозможно так смешно дуть губы! —Еще и издеваешься! Мы идём домой, толкая друг друга в разные стороны. Лица сияют счастливыми улыбками, глаза блестят азартом толкнуть так, чтобы противник провалился в сугроб и замахал белым флагом. И вскоре каждому из нас это действительно удается. Поздний вечер накрывает улицу слишком резко. Мы почти достигаем подъезда, когда из самой глубины двора доносится отрывистый собачий лай. Наш звонкий смех резко обрывается. Я останавливаюсь, напряжённо всматриваясь в темноту, откуда показываются взъерошенные морды собак. Смотрю на Гришу и совершенно не узнаю это бледное лицо, застывшее в немом ужасе. В полной растерянности я дёргаю его за рукав. Гриша мёртвой хваткой впивается пальцами в моё плечо, и клянусь, я чувствую, с каким сумасшедствием бьется его сердце. Пять собак с дикими глазами окружают нас, заливаясь разноголосым лаем, от которого Гриша чуть ли не валится в обморок, нервно бормоча под нос какой-то бред. Чтобы Гриша и боялся? Мне необходима минута, чтобы привыкнуть к его дрожащим пальцам и жалким попыткам доказать, что все нормально. Я хорошо вижу его слабость и даже глубже. Вижу то, что заставляет меня встать перед ним и медленно подобрать с земли первую попавшуюся палку. Я понятия не имею, что буду делать, но с безумной уверенностью сжимаю «оружие» и делаю несколько осторожных шагов назад, толкая Гришу спиной. —Не бойся. Они ведь чувствуют. —Легко сказать. Свободной рукой я хватаю его влажную ладонь и крепко сжимаю ее в своей. —Мы сейчас отойдём спиной к подъезду. Без резких движений. Они не будут нападать, если мы будем спокойны. Успокойся. Закрой глаза. Я держу твою руку. Без лишних слов он делает то, что я прошу. Я продолжаю осторожно толкать его к подъезду, напряжённо смотря поверх агрессивных морд и ощетинистых спин. Сумасшедший лай и рычание не смолкают ни на секунду. Я стараюсь держать всех пятерых в поле зрения и при этом не смотреть в глаза. Самая чёрная из всех вдруг начинает приближаться. —Пошла вон! — грозно вырывается из груди. Что-то внутри едва останавливает меня от замаха палкой. — Вон я сказал! Фу! Назад! Зверь рычит, нервно дёргая хвостом, но нападать не решается. Я беру Гришу за запястье и делаю ещё несколько шагов назад. —Потерпи немного. Ещё чуть-чуть. Чудом оказавшись на ступеньках, я выдыхаю горячее облачко пара. —Гриша. Слышишь? —Да. —Я брошу палку, чтобы отвлечь их. Это секунда. Открой дверь и мы спасены. Скажешь, когда будешь готов. Вот таким образом мы оказываемся в подъезде, на все той же вонючей лестничной клетке, но мне уже давно наплевать на ее запах. Гриша шумно вздыхает в неимоверном облегчении. Я смахиваю холодный пот с его носа, испытывающе смотря в смертельно бледное лицо, которое постепенно приобретает нормальный оттенок. Совладав с собой, Гриша обессиленно роняет руки на ступеньки и молча утыкается в моё плечо. Я крепко беру его за плечи. Мы ничего не говорим. В этой ситуации слова излишни. Мне достаточно касаться его плеч, волос, ощущать более менее тихое дыхание и ровное сердцебиение, чтобы знать, что все позади. Что мы в безопасности.

***

Какой-то алкаш, едва волоча ноги вверх по лестнице, спотыкается об меня как раз в тот момент, когда я отстраняюсь от Гришиной шеи. Видно в полумраке единственной лампочки бедняга не разглядел, на кого напоролся. —Фу! Фу блять! Ебаные пидоры! Поубивал бы нахуй! Выродки! Он поливает нас грязью так громко, что мне кажется, с минуты на минуту к нему присоединится весь подъезд. Я равнодушно смотрю на оставленные мною засосы, вслушиваясь в каждое слово. Терпеливо жду, когда же он посчитает нужным съебаться, но индивид оказывается бессмертным. Поднявшись выше, он специально останавливается, чтобы продолжить гадким голосом. —Ублюдки! Я бы с огромной радостью засадил вам нож в печень! Особенно кучерявенькому, он явно строит из себя искушенную девственницу! Я не меняюсь в лице, но глаза наливаются злостью. Скажи этот увалень пару гадостей днем, я бы стерпел, даже поржал на досуге, но не сегодня. Не сейчас. Молча поднимаюсь. Делаю несколько шагов вверх по лестнице. Со всей силы врезаю кулаком по опухшему лицу. Алкаш хрипит, гневно пытаясь вцепиться в мои руки, но я безжалостно прикладываю его о перила. Напоследок наношу ещё несколько ударов по лицу, пока оно не застывает в бесчувственной маске боли. Очередное быдло, вдруг возомнившее себя великим умом человечества. Знай свое место, сука. Неспешной походкой возвращаюсь обратно и сажусь на корточки. Из-под опущенной копны золотистых волос сверкает ухмылка. —Я бы не тратил на него даже минуты. —А мне ее ничтожно мало.— беру Гришу за плечо, склонив голову. — Ты как? —Кажется, он тебя прервал. —Точно. Я касаюсь его губ легко и нежно, как если бы целовал фарфоровую вазу в музее, боясь, что она разобьётся. Пальцы собирают мягкие волосы на затылке, мокрые губы скользят вниз по подбородку и оставляют яркий след на шее. Гриша выдыхает горячее облачко пара, достатосно освободив шею, чтобы я мог двигаться по ней в любом направлении, которое непременно приведет к удовольствию. —Блять, ну вы ещё поебитесь здесь! Я медленно отстраняюсь, усмехаясь такой банальщине. Между тем моя рука уже успела забраться под Гришину куртку. Влад стоит посреди лестничной клетки в широких трусах, важно уперев кулаки в бока. Его волосы выглядят так, будто только что получили разряд тока, а сам он – будто только что вылез из кровати. —Кончайте живее и идите есть. Если нет – я с удовольствием сожру ваши порции! С этими словами он возвращается в квартиру, но не проходит и секунды, как снова высовывает свою лохматую макушку. —Белоснежка, тебя твой батя искал. Хз че хотел, но видок у него был мерзкий. Я безразлично веду плечами. Сходить в свою квартиру мне пришлось бы в любом случае: как минимум забрать вещи, как максимум – пополнить заначку, которая совсем скоро начнёт вытаскивать нас из этой гниющей пропасти.

***

Перед возвращением в свою помойку (да, я стараюсь посещать ее раз в неделю) решаю вдоволь нажраться тем, что состряпала Алиса. Всего-лишь бульон – так бы сказал вечно сытый мажор, в чьем ежедневном распоряжении любой из престижных ресторанов столицы, но для нас бульон – как лекарство после похмелья и как лучшее, что могло бы стоять на столе в этот вечер. Гриша подводит черту под нескончаемым потоком цифр и поднимает на нас глаза, полные больше удивления, чем радости. —Вам четверым хватает на месяц жизни. Я давлюсь супом, Алиса замирает с ложкой в руках, а Влад в неконтролируемом приступе радости прыгает на диван, хватаясь за голову. —Да ну, уже?! Да ну нахуй, Гриш! —Я серьёзно, — он улыбается без тени каких-то дурных чувств, — не на столицу правда, но на маленький городок – вполне. Минуту мы молчим, впившись друг в друга большими глазами. Осознание происходящего не хочет укладываться в голове, и только когда я лично вижу цифру, обведенную Гришиной рукой, начинаю постепенно понимать, как же близка свобода и как же одуряет ее аромат, вдруг появившийся в воздухе. —Мы уезжаем? —Да хоть завтра! —торжественно объявляет Влад, набрасываясь на Алису с поцелуями. — Давайте скорее договариваться насчет жилья и искать работу! —Мы даже город не выбрали! —растерянно усмехается Алиса, прижав к груди светлую макушку. — Погоди, я все ещё не верю. Неужели все кончено? Неужели все кончено?-Эхом проносятся у меня в голове. Я смотрю на ребят как баран, переполненный волнением, приятно подкатывающим к горлу. Грудь наполняют смешанные, но сильные чувства, от которых голова идет кругом, а губы расползаются в придурковатой улыбке. Ощущение свободы близко к эффекту достигаемому употреблением мефа, только сейчас всё взаправду. Все по настоящему. Мысли концентрируются только на одном: Ехать? Уже? Так скоро? Ещё вчера, казалось, я наслаждался прелестью безветренной ночи и медленным вальсом пушистых хлопьев. Еще вчера меня жрали мысли, что мое существование обречено на вечные скитания по здешним окрестностям. Только пару минут назад я чудом отделался от стаи бездомных собак, а сейчас мне говорят, что на днях я буду мчаться на поезде в уютный городок под столицей? Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, в которою можно поверить по щелчку пальцев. Влад и Алиса забывают про суп и бросаются подыскивать город, работу, жилье. Я растерянно поворачиваюсь к Грише, вдруг задымившего сигаретой. —Получается…можно нести заначку? —Нужно, Артем! Нужно! — врывается Влад, впившись в меня безумными глазами. — И вещи свои неси! И чемодан! Мы сваливаем как только порешаем с квартирой и работой! Бросаю суп и мчусь в коридор. Быстро шнурую кроссовки и проверяю карманы на наличие ножа, сигарет и зажигалки. —Снеж. Нежный голос приятными мурашками рассыпается по рукам. Я оборачиваюсь. Гриша с ухмылкой протягивает мой нож. —Тебе бы быть повнимательнее. —А тебе бы не лазить по чужим карманам, — с ангельской улыбкой забираю свое оружие, — и по трусам шлюх, тоже. —В последнее время лажу только по твоим. — он весело усмехается, оперевшись плечом на стенку. — Девушки слишком хрупкие, чтобы изливать на них мужскую грубость и слишком предсказуемые, чтобы удивить чем-то кроме оргазма. —А я блять такой оригинальный! —Ты как твоё хваленое искусство, — он останавливает взгляд на моем лице, выражающим лёгкую насмешку, — твоя прелесть в том, что ты не принадлежишь мне и что я могу любоваться тобой со стороны. Это интереснее, чем обладать тобой полностью. Я растерянно улыбаюсь. —Знаешь, если во время ядерного удара мы окажемся в метрах от эпицентра взрыва, и ты скажешь, что все будет хорошо, — прислоняюсь плечом к стене, внимательно смотря в его глаза, — я тебе поверю. Я поверю всему, что ты скажешь, разве это не считается полным обладанием? Хотя бы моими мыслями. —Такое возможно только с идиотами. —Почему? —Потому что любую сказанную хуйню они воспринимают за правду, — его глаза вдруг делаются очень глубокими, а улыбка загадочной, — ты не идиот, ты прекрасно анализируешь и, начни я говорить безумные вещи, ты ни за что не поверишь в них. Я знаю это и поэтому счастлив. —Ну давай, скажи что-то, во что бы я ни за что не поверил. Гриша тихо усмехается, не прекращая смотреть мне в глаза с неподдельной нежностью. —Эти слова так испорчены обществом, что говорить их тебе – как вмазать пощёчину, но тем не менее…Я люблю тебя. Если так можно описать хотя бы один процент того, что я чувствую, когда думаю о тебе. Я смотрю на него недоуменно, скрестив руки на груди и изучая расслабленное лицо, с каким он обычно говорит правду. Его глаза чуть прикрыты, уголки губ приподняты в полуулыбке, руки скрещены. Он совершенно спокоен, как если бы сказал, что без ножа в кармане в Буреломе делать нечего. Я вдруг начинаю безудержно смеяться в лицо «чистейшей» правды, которая произнесена с такой подозрительной искренностью! «Я люблю тебя» - это я говорю Диме каждый раз, когда он «пребывает в настроении» и «располагает временем», чтобы позвонить и узнать, как мои дела. Я бросаю эти три слова в конце каждого нашего короткого разговора на хорошо заученном автомате и кладу трубку, прекрасно зная, что звонил он не потому что хотел узнать мои дела, а чтобы в будущем я не посмел упрекать его в «молчании и равнодушии». Чтобы в будущем, когда пауза в наших отношениях переключится на «play», не было никаких недопониманий, чтобы всё было как раньше. Такое едва ли возможно, но разве скажешь? Успокоившись, я вытираю выступившие слезы. —Ты прав, эти слова настолько испорчены, что слышать их уже даже не тошно, а просто жалко. Гриша усмехается и становится ближе. Губы обжигаются его горячим дыханием, а глаза закрываются в предвкушении лёгкого поцелуя. Он кладёт шершавую ладонь мне на щеку. —Оставим эту жалость богачам, которые никогда в жизни не поймут того, что говорят. Потому что сами по себе разговаривают мало и, в основном, о себе. Гриша касается губами моих губ. Не знаю, почему, но именно этот короткий поцелуй цепляет мое бедное, склеенное по частям сердце. Ровно на секунду я задумываюсь о том, чтобы предпринять ещё одну попытку уговорить его бежать со мной. Но быстро соображаю, что он ни за что не согласится. Я не тот, ради кого он изменит своим принципам и, может, это именно то, что так притягивает к его сумасшедшей личности.

***

Моя квартира встречает меня предупреждающей темнотой, жуткой вонью и глухими мужскими голосами где-то в самой глубине. Скривившись, я ощупью прохожу внутрь. Холодный свет одинокой лампочки резко освещает лицо. Щурюсь, прикрыв глаза ребром ладони и параллельно пытаясь увидеть тех, кто с важным видом восседает за кухонным столом, на котором валяется уйма черных бутылок и скудных закусок. Я вдруг замираю в сильном замешательстве. Мой отец, едва сводивший концы с концами, вдруг пирует в компании… блять, я узнаю это щетинистое лицо с ехидной ухмылкой! Беззвучно втягиваю носом затхлый воздух, судорожно отрицая, что прямо в центре кухни сидит тот, с кем я ну никак не хотел бы встретиться! В страхе пячусь назад. Большие глаза устремлены на мужчин, но я не вижу их: кухня размывается. Внезапная беспомощность блокирует здравый смысл и впервые за последние недели липкий пот склеивает майку с позвоночником. Сердце бешено стучит в горле, а тело (блять, бедное, избитое, несчастное тело) покрывается противными мурашками. Что-то внутри отчаянно подталкивает меня к трусливому бегству, но Белоснежка дает звучную пощечину, приводя в чувства. Растерянность в глазах мужчин (ну да, не каждый день видишь как человек бьет сам себя по лицу) и сильный удар отрезвляют. Я смотрю на всех с внезапной ненавистью. —Откуда столько жрачки? —Ты? – причина моего страха расплывается в растерянной полуулыбке. — Кто бы мог подумать, что буйный пацанчик, уничтоживший мой источник заработка, станет ужасной Белоснежкой! Ощутив свою власть, я усмехаюсь. —Пришел мстить? —Боже упаси мстить Белоснежке, за которой стоит Дрозд. —он дружески протягивает мне свою большую ладонь. — Глеб. Будем знакомы. Я заставляю себя пожать ему руку. Подумать только, что он, тот самый хозяин притона, из которого меня чудом вытащили в начале зимы, сейчас свободно пирует за столом в моей квартире и, более того, приветливо трясёт мое запястье. Ах ты гнида, неужто забыл, как прижимал его к столу и подносил шприц?! Я чудом проглатываю эту тупую злость, которая сейчас совсем не к месту. —Какого хрена ты здесь? Гнилое место и его притоны в другой стороне. —О, Гнилое место пускает свои корни и здесь,.— Глеб не без удовольствия облизывает губы, косясь на моего отца. — Верно говорю, Леш? Удивительно, но ты не обманул меня: твой сын действительно Белоснежка, но, чтобы получить дозу, нужно чуть больше этого. Я впиваюсь в отца огромными глазами. Нет, не может быть! Он не мог! Страсть к азарту не так страшна, как… —Пап, ты что… тоже? Он ничего не отвечает, лишь нервно дёргает ногой, тщетно успокаивая трясущиеся руки. Не веря своим глазам, я смотрю на на его красное лицо, на исколотые вены, редкие волосы, синяки… и в животе снова возникает такое отвратительное чувство, что, кажется, меня вырвет прямо на этого мерзкого ублюдка. Я часто моргаю, лишь бы остаться в здравом уме. Я отрицаю, что мой отец бьется в ломочных конвульсиях, чуть ли не царапая грязными ногтями стол от судорог. Я отхожу назад с громко колотящимся сердцем. —Блять…нет. —Он говорил у тебя есть некая сумма… — Глеб с интересом подпирает голову, мерзко протягивая чуть ли не каждое слово, — было бы замечательно, верни он ее мне сейчас. Мой отец вдруг поднимает на меня голову, в его больных умоляющих глазах стоят слезы. —Я взял у тебя немного. Совсем чуть-чуть, я не… Я срываюсь в свою комнату. Дверь не заперта. Она всегда была просто прикрыта. Я падаю на колени перед шкафом и застываю в леденящем ужасе. Тело парализовывает от увиденного, а бешеный стук сердца закладывает уши. Заначка, которую мы собирали, рискуя здоровьем и жизнью, на которую было поставлено наше будущее… раскидана по всему шкафу.