Белоснежка

АРКА 2

Бурелом сегодня по-особому прекрасен. В частности Гнилое место. Тучи возмездия сгущаются над ним дьявольской красотой как и глубокая февральская ночь, убаюкивающая дома безликой тьмой и спокойствием. Скрипя снегом, я останавливаюсь напротив пожарной лестницы и, секунду поразмыслив, хватаюсь за ржавые прутья. Ладони обжигаются колючим холодом, но это никак не мешает мне без проблем забраться на третий этаж. Еще бы. Когда проделываешь это чуть ли не каждый день - путешествие вверх становится скучной обыденностью. Мне сказочно везёт: окно открыто. Спрыгиваю с подокойника и ,невидимой тенью, проскальзываю внутрь. Вдоль стен валяются обдолбанные торчки, их еще живые копии мечутся в страшных галлюцинациях, еще одни - в наркотическом дурмане варят новые дозы, дымя на всю кухню неприятным и резким запахом дезоморфина. Вонь просто невыносимая. Я ненавижу ее до сведенных скул и сжатых кулаков, которые со злости разбивают лицо первому попавшемуся торчку и прикладывают его об стенку. Под горячую руку попадают и следующие пару человек, пока я не добираюсь до ядра этого плешивого притона и не приставляю лезвие ножа к худощавому горлу того, кого искал. Он пытается отмахнуться от меня как от назойливой мухи, но я с дикой ненавистью прижимаю его исколотые руки к полу, а нож – к горлу. Губы невольно ломаются в истерической ухмылке. —Наконец-то я нашёл тебя. Ублюдок. —Блять, отпусти! Сумасшедший! —Закройся. — со всей силы вмазываю рукояткой ножа по его лицу. Горячая кровь пырскает мне на пальцы. Вытираю их о куртку. — Твоя смерть будет быстрой, хотя я мог сделать так, чтоб ты мучался в болевых припадках. Сука. Он орет что-то панически неясное. Кто-то сильный ударяет меня в спину. Валит на пол, замахивается то ли шприцом, то ли ножом. Я не разбираю, что конкретно так угрожающе блестит в тусклом свете лампочки, но зато разбираю, кого отпихнуть ногой, а кому с хрустом врезать в челюсть. Я бью без разбора руками и ногами, стараясь не потерять из виду того, за кем пришёл. Драка для меня удовольствие. Не без наслаждения я слушаю громкий хруст и болезненные стоны, с которыми мои обидчики валятся на пол. Острие ножа рассекает особо наглые руки, посмевшие коснуться меня или вкрысу напасть со спины. Пару раз им удаётся приложить меня к стене и дать по лицу. По губам растекается горячая кровь. Я слизываю ее с сумасшедшей ухмылкой. Для «торчка со стажем» моя цель быстро соображает, что к чему и, пользуясь суматохой, пытается смыться. Не в этот раз, урод. Крики, маты, ругательства, кровь… Мне удаётся хорошенько полоснуть его вытянутое лицо ножом, чтобы в следующую встречу точно знать, чью глотку перерезать первой. Если, конечно, он не откинется раньше времени. И если в страхе не удерет отсюда. Хотя даже если так, я все равно его найду. Он в любом случае за все расплатится. Это я торжественно обещаю всем присутствующим, спускаясь по пожарной лестнице с прекрасной кровавой улыбкой. В этот раз мне по воле случая удаётся стащить небольшой бумажный сверток. Бурелом принимает меня в свои крепкие объятья. Морозный ветер запекает кровь и отрезвляет голову. Я не спеша бреду по тёмным переукалкам, вертя в руках собственный складной ножик с удобной металлической рукояткой. Я не убил его. Эту сволочь, напугавшую Илью около школы. Эту чертову гниду, надругавшуюся над моей матерью. Шумно дыша от ярости и бессилия, я ввязываюсь в драку с ближайшим деревом. Чёрный массивный ствол превращается в мерзкое лицо моей будущей жертвы. И я бью. Бью изо всех сил, потому что не сделал этого пару минут назад, потому что все ещё слаб, не смотря на острый нож в руке и больную самоуверенность, граничащую с безумием. Потому что не хочу признавать это. Потому что больно. Потому что никак не могу отомстить за самых близких. Бью, истерически смеясь разбитым в кровь костяшкам и ноющей боли, которая колючей проволокой сковывает руки. Это происходит не в первый раз. Но ровно как в первый я не могу остановиться. Делаю это, только когда кто-то хватает мое запястье и усаживает трясущееся тело на скамейку. —Все. Тише. Все хорошо. Это я. Опусти нож. Опусти. Мне не нужно поднимать голову, чтобы удостовериться в своих домыслах. Резко прекращаю смеяться, обессиленно падая лицом ему в плечо. В нос ударяет резкий запах «Винстона». Да, я точно знаю, кто это. Крепкие руки держат мои обмякшие плечи, чтобы я не грохнулся вниз. Горячий шепот обжигает замерзшее ухо. —Дыши. Дыши глубже. Вот так. —Как ты узнал? —Я знаю Бурелом как свои пять пальцев, — Гриша помогает мне опереться на свое плечо, — и тебя тоже, Белоснежка. Запускаю пальцы в кудряшки на затылке, торчащие из-под шапки, и ухмыляюсь прямо в его губы. —Тогда ты знаешь, чего я хочу. —Напиться до беспамятства и не видеть призрак матери. —Как же сука верно. Падаю в его руки, сильно сжимая плечо. Разбитые костяшки горят и кровоточат. Гриша держит крепко. —Ты убил ту мразь? —Только пометил. —Я говорил тебе не ходить туда в одиночку. —Не волнуйся, Крота я не встретил. —Больше никогда не ходи туда один. — Гриша взваливает меня на себя, помогая держаться. — Добьем их вместе. Я давно мечтал свести счёты.

***

Типичная ночь. Типичный матрас с кучей хлама. Типичный беспорядок: пустые бутылки какого-то блевотного пойла. Типичная темнота и типичное теплое тело, к которому я жмусь спиной, подложив под голову перебинтованные кисти. Горячей воды у нас нет уже неделю, а тратить электричество на ее подогрев – нихуевый удар по сбережениям. Проще уже принять ледяной душ под алкогольным градусом, забраться под тяжёлое одеяло и плотно прижаться друг к другу. Своеобразное гнездо, в котором ты в безопасности. В безопасности, потому что дверь забариккадирована, в квартире гробовая тишина, а рядом Гриша. Те редкие ночи, когда я действительно не мучаюсь от кошмаров, но все ещё страдаю от бессонницы. Пару минут тупо смотрю в стену. Гриша даже успевает расслабиться и засопеть мне в шею. Я неуклюже поворачиваюсь. Пробегаю пальцами вниз по его позвоночнику и обратно. —Когда тебя нет, я вижу ее. В своей комнате. Она стоит в углу высокой длиной тенью и смотрит. Смотрит так, будто я виноват в ее смерти, — прерывисто выдыхаю в прокуренные волосы, — может, если я убью того ублюдка, она перестанет приходить? Думаю да. Я знаю, я говорил тебе это много раз. Можешь не верить, можешь смеяться, но я никогда не думал, что буду бояться собственной мамы. —Да, твои разговоры о ней порядком бесят. —Тогда дай знать, когда ты действительно уснёшь блять. Слово «действительно» я намеренно выделяю, чтобы Гриша перестал прикидываться. Он лишь тихо усмехается и заглядывает мне в глаза. —Меня бесит, что она изводит тебя, будучи мёртвой. А не то, что ты говоришь о ней. —Только что ты сказал обратное. —Не так выразился, — Гриша касается своим лбом моего, — я просто хочу, чтобы ты был неуязвимым, а твоя мертвая мамаша все портит. Я хмурюсь. Наверное, чтобы не разрыдаться. Внутри вдруг все настолько сильно сжимается, что прикусываю губу. Побочки от бухла – дело отвратительное. Сломленный голос тоже, но я заставляю себя говорить. —Ты меня бесишь. То есть нет. Не ты. Твои слова. —М? —На трезвую я бы смолчал, но не сейчас. Сейчас мне больно все это слышать. Особенно от тебя. Гриша смотрит на меня долго, но спокойно. —Не хочешь поговорить? —Хочу. Очень. Разговор долгий и эмоциональный, но в пределах той громкости, при которой отец Гриши не подскочит как сумасшедший и не начнёт ломиться в комнату. Я сижу на столе около окна, среди тетрадей, листов, вещей и ручек. Гриша напротив. Подпирает плечом приоткрытое окно и выдыхает дым после долгой затяжки. Делим уже третью сигарету. —…твои слова заставляют меня думать, что тебе плевать на мои чувства. И эти странные периоды, когда мы не видимся… — отвожу взгляд в окно, нервно усмехаясь, — блять, нет, я не ревную тебя к твоим шлюхам. Вообще нет. Не подумай. Просто иногда хочется просто посидеть с тобой, просто поговорить и покурить. А тебя нет. Нет. И если тебя нет в Буреломе – для меня тебя нет нигде. Это… мне… блять… я не знаю что это. Гриша осторожно кладет ладонь на мое бедро и становится ближе. Так, чтобы я чувствовал его тепло и запах. Чувствовал, что он рядом, раз ни черта не вижу в кромешной темноте. Накрываю его руку своей. —Я правда не знаю, что это такое. —Я тоже, но спасибо, что сказал это, — он делает быструю затяжку и немного пошатывается в пьяном тумане, — про мать я реально переборщил. Мне жаль. Про шлюх – я бегу к ним не от тебя. Я бегу от дерьма, с которым не справляюсь, когда ты на работе. Мы просто разминаемся во времени. Вот и все. Я задумчиво смотрю на его руку и перемещаю ее выше, на внутреннюю часть бедра, покрываясь мурашками. Гриша прячет улыбку в моем плече, откладывает сигарету в пепельницу и опирается второй рукой на стол. —Насчет твоей мамы. Может выделим деньги на снотворное? —Нахуй надо, Гриш. Нам и так пришлось отслюнявить пару рублей на ботинки для Ильи. —А что, продолжишь мучаться? —У меня нет другого выхода. Он поднимает голову и заглядывает мне в глаза. Смотрит так внимательно, что аж сердце замирает в ожидании. Хотя я уже догадываюсь, что он выдаст. Но мне будто жизненно необходимо, услышать это еще раз лично от него. Я терпеливо жду. Гриша бережно гладит мои перебинтованные руки. —Выход есть всегда. Не сдавайся и все будет в порядке. Слабость это нормально, главное найти в себе силы подняться после нее и прорываться дальше. Ты сильный. Ты справишься с любым дерьмом. Взгляни, — он поворачивает мою голову за подбородок к окну, за которым в чёрноте зимней ночи дымятся заводы и фабрики, — Бурелом почти что у твоих ног, Белоснежка. Ты веришь в это? Я завороженно смотрю на мерцающие огни далеких теплостанций. Я не вижу их, но носом ощущаю ядовитый смог, плотно застилающий небо над гнилой частью города. Я знаю почти каждую улицу. Почти каждый квартал, каждый поворот, каждую заброшку этого отдельного мира. Я знаю выживающих здесь людей, знаю цену, которую они платят за свое скудное существование, знаю, в каких кварталах запах жизни давно сменился на запах дезоморфина и в каких муках умирают наркозависимые. Я видел висельников с черными языками и распухшим лицом. Я видел изнасилованных женщин и детей, вскрытые вены, перерезанные глотки и чёрные отмороженные конечности…много страшных и поистине отвратительных вещей, о которых я вряд ли смогу говорить в будущем и от которых меня не раз выворачивало наизнанку. Вещи, которых совсем не поймут люди, живущие за пределами этого порочного круга. Я смотрю на Гришу и понимаю, что он видел гораздо больше. Я понимаю, что никогда не прошёл бы и половину его пути, да ещё с такой прекрасной беззаботной улыбкой, будто бы ничего не было. Но Гриша так и говорит, что не помнит половины своего детства. Говорит, что от этого и легче, но, напившись после очередной перепалки с отцом, он приходит ко мне и выдает такое, от чего я полночи неподвижно сижу, бессмысленно пялясь в стену. Сколько бы ужасов я не увидел, те, что связаны с Гришей всегда будут самыми дикими. Может потому что я слишком к нему привязался, чтобы равнодушно пропускать все мимо ушей,а может причина в другом, но, честно, я не хочу вникать в эти причины. Я смотрю на Гришу и понимаю, что вряд ли встречу человека сильнее. Я смотрю на него и понимаю, что все, что было до нашей встречи – тупо заготовленный шаблон, что-то дешёвое, несмотря на заоблачные суммы и дорогие подарки, что-то отвратительное,что-то не настоящее. Я смотрю на Гришу и вдруг понимаю, что невзирая на пресную кашу и хлеб, на изношенные вещи, на отсутствие горячей воды, на алкоголь в крови, на сигареты, на бардак, на задолженности по чему только можно…я счастлив. Решительно спрыгнув со стола, крепко беру его за плечи и прижимаю к себе. В этот момент из-за тяжёлых туч показывается большая яркая луна, которая вырывает из темноты наши силуэты. С тёплой улыбкой Гриша кладёт такие же тёплые ладони мне на спину и прижимается щекой к плечу. —Загадай что-нибудь. —Зачем? —Сбудется. Под полной луной всегда сбывается.