Белоснежка

Академия Искусств выглядит не как обычно. Под тяжёлым пасмурным небом ее расписные колонны у входа смотрятся жуть как фальшиво и отдают напускной важностью. Я в напряжении сжимаю зубы и кулаки. —Ты будешь ждать здесь? —Зачем? Жопу морозить? Ну уж нет. — Влад расслабленно тасует колоду. — Пока ты будешь отчисляться, я успею срубить пару рублей с этих мажориков и замесить взрывные коктейли. —Поверить только, что ты мог стать адвокатом. —Тогда наебывать людей было бы в разы проще. Миронов ехидно усмехается и, хлопнув меня по спине, решительно направляется к Академии. Опыт отчисления у него есть. Ему не страшно. Он советует воспринимать это как освобождение от навязанной дисциплины и отличную возможность найти себя в жизни. Советует расслабиться и устроить из отчисления шоу, а вдобавок навалять своим обидчикам. Вообще это все идеи Гриши. Он, когда узнал, что одногруппники полгода задвигали Артема Рижского в сраку, взял с меня слово хотя бы после отчисления зауважать свою личность и прекратить прогибаться. —Влад тебе в помощь. Он мастер оставлять незабываемые впечатления. Жаль только я не увижу этого зрелища, но если вы вдруг засветитесь в новостях, я буду очень признателен! Но пока все, что делает Влад, это с излишним самодовольством изучает первый этаж, думая, где бы разместить свое временное «казино» и срубить бабки. —Вот до этого угла камеры не доходят, — подсказываю я, — там даже столик есть. —Клёво, тогда можешь не торопиться. —Если убедишь их, что твоё «мероприятие» влияет на рейтинг группы – здесь будут толпы.

***

Не знаю, зачем было собирать целую комиссию, но эти чересчур серьёзные лица действуют мне на нервы уже как полчаса. Неужели чтобы подписать одну бумажку нужны такие сложности? —Мне просто отчислиться, если что. —Дело в том… — начинает директор, с важностью поправляя маленькие очки на круглом лице, — что за всю историю Академии, а это между прочим целых 40 лет, по собственному желанию не уходил никто. —И что? —И то, что это сильно опустит наше заведение в столичном рейтинге, — вмешивается старая ведьма, кутаясь в свою шерстяную накидку, — ты уже опустил свою группу, не достаточно? Я корчу слишком язвительное лицо. —Просто подпишите и ваша группа сможет выдохнуть. —Работы у него неплохие, — задумчиво протягивает завуч, перебирая всю мою папку, —что случилось на просмотре? Может у тебя не хватило времени? Или инструментов? —Какая разница? —Настасья Станиславовна, — шепчет другая завуч ей на ухо, — это сын нашего бывшего столичного… —Боже, а где он сейчас? —Поговаривают, что в Бурело… —Не произносите это здесь! — восклицает директор, аж вспотев от злости. — Это поганое слово не будет звучать в этих стенах! Я наклоняюсь вперед. —А что такое? Что вас так пугает в этом слове? Бурелом. Бу-ре-лом. Три слога, а столько паники. Он неуклюже подскакивает с места. —Мошенники, наркоманы, убийцы! Маньяки! Все там! —А я здесь, — говорю, давясь истерической ухмылкой, — и вы никак не хотите от меня избавиться! —Дело в рейтинге! —Давайте я тогда расскажу, как мне живётся в Буреломе. Уверен, такого в своей практике вы ещё не слышали. Два завуча и старая ведьма возмущённо подпрыгивают на местах. —Рижский! Как вы говорите с директором! —Тишина! – рявкает тот, опершись на стол и прожигая меня ненавистным взглядом. Его бас падает до угрожающего шепота: — Никакого Бурелома в этих стенах. Плешивые уроды должны знать свое место и не высовываться в культурное общество. —Так подпишите мое заявление, и мы больше никогда с вами не увидимся.

***

Когда корявая подпись пухлой детской ручонки поставлена, а все мои документы возвращены, я в последний раз учтиво раскланиваюсь перед всей комиссией, а через несколько минут уже замешиваю с Владом последние коктейли Молотова. Он хочет устроить пожар. Я хочу покончить с Артемом, который послушно прогибался под конченные правила и мечтал стать великим художником путем наплевательского отношения к собственной личности. —Это точно сработает? —Доверься профи. —Как выходим? —Через черный. Я замираю в недоумении. —А где ты успел купить бензин? —Размечтался! —Миронов жует мятную жвачку. — Выигранные пару сотен я отдам тебе на хранение. А бензин я слил с самой дорогой тачки на парковке. Я улыбаюсь не без злорадства: машина директора. Надо было бы ее напоследок ещё и обоссать, чтобы обеспеченная жизнь не казалась ему беззаботной сказкой. Я запихиваю в бутылки с горючим длинные тряпки. Влад складывает готовые в один ряд. —Ну что, зажжем? —Поверить не могу, что я делаю это. —Назовем это ритуалом посвящения в буреломщики, — он протягивает мне руку, — мы не бросим тебя, а ты не бросишь нас, идет? —Мы не буреломщики. С нашими жизнями просто очень нечестно обошлись. —Да, но, чтобы высоко взлететь, нужно уметь больно падать, – Влад широко улыбается, — так что мы самые отмороженные буреломщики на свете. Мы как масть трефов – самая низшая, но самая выносливая масть с большим будущем! Я воодушевленно усмехаюсь и крепко, даже с гордостью, жму ему руку.

***

Мой ненавистный корпус рисунка и живописи вспыхивает словно спичка. Яркие языки огня охватывают окна и, на фоне кристально чистого снега, кажутся в разы живее и ярче. В панике выбегают студенты и преподаватели. В морозном воздухе стоит неразборчивый гул голосов. Сильно пахнет горелым. Где-то далеко воют пожарные сирены. Мы стоим в ближайшем парке, с отличным видом на высокий столб яростного пламени, жадно пожирающего этажи и крышу. —Эх, хорошо горит! —довольно восклицает Влад, уперев руки в бока. — Ну, как ощущения, Белоснежка? Я неотрывно смотрю на огонь. Смотрю, как сгорают мои детские мечты, планы, надежды. Как грандиозно лопаются стекла, как трещит дерево и как черным пеплом разлетаются по заснеженной улице картины, ещё вчера занявшие первые места рейтинга. Рейтинг! Одно слово, а столько слез, нервов, ссор и бессонных ночей над работой! Все ради искусства! Ради момента, ради красоты, ради чувства! Все ради того, чего никогда не существовало в этих стенах, и что сейчас беспомощно сгорает в ярко-красном пламени освобождения. Я расплываюсь в довольной улыбке и, сделав спокойный глубокий вдох, захожусь в приступе безудержного смеха. Академия Искусств, объятая жарким пламенем! Вот он – верх безупречности! Вот оно – подлинное искусство!

***

В подвальном баре «Яма» почти нет света. Не знаю, каким шестым чувством, но Влад проводит меня за стойку. Я с любопытством оглядываюсь. Рыжие кирпичные стены, толстые колоны прямо посреди танцпола и много, много диванчиков вдоль стен. Я с трудом выхватываю их взглядом: там слишком темно, а здесь слишком ярко слепят прожекторы. —На них обычно трахаются, — подсказывает Миронов, наклонившись к моему уху, — через пару часиков здесь будет не протолкнуться! —И ты хочешь… —С пьяных легче драть бабки, —он швыряет наши куртки на вешалки и вылавливает взглядом Алису, — не хочешь обслужить клиентов, солнце? Она оборачивается. Рыжие волосы затянуты в тугой хвост, глаза эффектно накрашены, потрепанная форма официантки и радостная улыбка. —Вы уже здесь? А что с Илюхой? —Гриша обещал пристроить его на вечер в надёжные руки. —А сам он где? —Хер знает, — Влад лениво расчехляет карты, — как обычно в общем. Принеси лучше выпить. —Нет, — она разбрасывает его волосы, —ты не будешь играть пьяным. —Я трезвым нихуя не выигрываю! Я смотрю на него в искреннем недоумении: —В Академии моей выиграл. —Ну ты сравнил! У тех мажориков мозгов совсем нет, а здесь водятся профи, — Влад вздыхает, скребя ногтем по картам, — нам ведь нужны деньги. Много денег. Кстати вот, держи немного того, что я выиграл. Спрячь подальше, лады? Я пересчитываю. Сотка. Аккуратно складываю и прячу в карман широких синих джинсов. Их я отобрал у Гриши вместе с майкой. Теперь пахну «Винстоном» и чем-то цитрусовым. Впрочем, как и матрас, и одеяло, и подушка и все, к чему прикасался этот кучерявый. И бензином, но это уже моя лично добавленная изюминка. —Раз уж я больше не учусь… —Да, пожар был впечатляющем, — Алиса не спеша натирает бокалы, поглядывая на меня с нескрываемой гордостью, — ты молодец. Я бесцветно улыбаюсь. —Устроишь меня здесь? —Серьёзно? —Да. Гриша сказал так у нас получится свалить из Бурелома гораздо быстрее, — достаю сигареты и, раздав по одной друзьям, чиркаю каждому зажигалкой, — чем больше денег, тем лучше. Алиса наливает нам лимонад. Влад развязно болтает стаканом, этой же рукой держа сигарету. —Может просто грабанем кого-нибудь? —Кого? —Да хоть твоего парня адвоката, — Миронов с интересом поглядывает на мою изуродованную синяками шею, — изнасилование вне Бурелома все ещё наказуемо, если ты забыл. Это ж сколько тысяч он должен тебе возместить, чтобы не попасть под суд! Охуеть! Я мрачно утыкаюсь в свой стакан, выдыхая дым. Ну не укладывается у меня в голове, что Дима действительно со мной так обошелся! Мне проще думать, что это я себя так накрутил, чем поверить в слова Гриши и Влада. Дима любит меня. Он бы ни за что так не сделал. Но места в душном салоне было действительно мало. Мне едва удавалось отвести руки и то, они бились о передние кресла. Ноги вообще затекли. Я едва их чувствовал, а Дима продолжал вдалбливать мое тело в сиденье, будто все в порядке. Даже когда я пытался сказать, что это не так. Что мне неприятно. —Отстань от него, — говорит Алиса, подливая мне мартини, — а ты не думай, а пей. Назавтра все забудешь. —Думаешь? —Я так делаю, — она оставляет бутылку рядом со мной, понимающе похлопывая по плечу, — это неправильно, но освобождает от мыслей. Так что пей. —А деньги? —Всё за счёт наших сбережений, которые не успели войти в Гришин расчетный блокнот. —Сегодня можно все, — сообщает Влад, наваливаясь на мою шею с объятьями, — сегодня ты перешагнул через блядские правила. Сегодня ты почувствовал этот одуряющий вкус свободы, так освободи же себя окончательно! Алиса отправляет окурок в пепельницу и нежно касается его руки. —Если ты будешь ставить ставки пьяным, я тебя брошу. —Я аккуратно. —Знаю я твоё аккуратно, — она сжимает его руку и серьёзно заглядывает в глаза, — я не хочу делать это снова, ты знаешь. Влад виновато целует ее запястье. —Хорошо. Извини. Алиса целует его волосы и, послав мне прекрасную улыбку, убегает к клиентам, которых потихоньку становится все больше и больше. Влад сгребает карты. —Придержи мартини, Белоснежка! Сейчас я быстренько подзаработаю и составлю тебе компанию. Я задумчиво верчу в руках полупустую бутылку. —Ладно, но не уверен, что что-то останется.

***

Под нужным градусом я устраиваюсь на должность бармена, под ним же реву как последняя сука. Заведующий «Ямы» оказывается очень понимающим мужиком и благополучно закрывает глаза на то, что будущий сотрудник горькими слезами заливает барную стойку и за «бесплатно» выжирает последние запасы спиртного. Он даже пытается поддержать, но мне проще выплакаться себе в руку, чем вывалить ему все, о чем болит сердце. Влад периодически хлопает по столу выигранными купюрами, Алиса ставит новые бутылки. Громко гремит музыка, ярко светят разноцветные прожекторы. Говорят какие-то люди, но я не понимаю, что. Кто-то трогает меня за плечо, кто-то случайно задевает руку, кто-то проливает водку прямо в мою лужу слез. И так до бесконечности, пока мне не становится легче. Пока не появляется Гриша. Он запускает пальцы в мои волосы и наклоняется к уху. —Я видел новости. Вы просто чокнутые психи, но это было пиздец эффектно. —Ты останешься? —Конечно, только трахну вот эту аппетитную девчонку, — он показывает на нее взглядом, — моя одногруппница. Ты не представляешь, как долго я хотел безнаказанно трогать ее сиськи! Я пьяно усмехаюсь. Мурашки от его шепота приятно рассыпаются по телу. Ухо горит. В животе что-то скручивается. —Мне оставлять мартини? —Разумеется. Он уходит, держа свою пассию за талию и лениво целуя ее элегантную шею. Стук высоких каблуков утопает в громких басах музыки. Шлейка черного платья падает с плеча, на котором Гриша тут же оставляет горячий поцелуй. Я вижу его расслабленную улыбку, его пальцы, скользящие вниз по обнаженной спине, его нос, зарывающийся в длинные шелковистые волосы… и, то ли по пьяни, то ли потому что он слишком много для меня сделал, я представляю себя на месте этой счастливой суки.

***

Улица встречает меня кромешной тьмой и ледяным ветром. Он нагло шарит под майкой, ласкает горячее тело, а после безжалостно бросает в неприятную дрожь. Сильно шатаясь, я наугад прохожу вперёд, едва волоча за собой ноги. Слезы на щеках уже давно высохли, как высыхает старое дерево, уступая свое место молодому саженцу. Как зима сменяет осень, как понедельник превращается в воскресенье, как часы отбивают полночь, как летит время и как после тяжёлой боли наступает ранее не испытываемая лёгкость. Я останавливаюсь у дороги. Ни машин, ни автобусов, ни людей. Жутко тихо. Запрокидываю голову к черному небу: ни звёзд, ни луны, ни салютов. Жутко пусто. Вот так, пьяный в щи, около Буреломского бара в полном одиночестве, мне исполняется девятнадцать. Я громко усмехаюсь этому факту и, потеряв равновесие, падаю в сугроб. Тело пронзают тысячи иголок. Снег больно обжигает кожу, но мне все равно. Я лежу с глуповатой улыбкой и наслаждаюсь прекрасным безразличием ко всему на свете. Я ведь любил. Я искренне любил свою беззаботную жизнь, которая уже далеко-далеко в прошлом. Но прошлое на то и прошлое: ты больше в нем не живёшь. Оно существует только в твоей голове, как и все идеализированные образы. Ты наделяешь людей сверхкачествами и оправдываешь самые низкие поступки просто потому что идеал в твоем сознании – важнее реальности. Ты боишься разбить картинку, боишься пораниться ее осколками, но каждый сука раз, протирая ее от пыли, пальцы все равно ранятся, и если не картинкой, то стеклянной рамкой. То, что не разбито – не может ранить. Это ложь. Все в этом мире ложь и абсолютно все может ранить. И только буреломщики познают искренность. Они видят мир без украшающих фильтров, они умеют выживать в этой грязи и гнили, освещая жизнь своим собственным светом. Они живут не временем, не деньгами, не статусом. Они живут моментом. И мне нравится это. Мне нравится не знать, что будет завтра и жить эту ночь как самую последнюю и самую лучшую ночь в моей жизни. Я имею на это право. Я имею право делать все, что захочу. Сегодня. Здесь и сейчас. В свои девятнадцать. Я имею право видеть мир настоящим. Поэтому мне наплевать, что кто-то не поздравил меня ровно в полночь как раньше, что мои родители больше никогда не подарят мне телефон или фирменные шмотки, что никогда не закажут яркие салюты. Наплевать, что я больше не студент Академии, что я спалил ее к чертям, что мой парень - конченный мудила под маской добродетеля и что утром я ничего из этого не вспомню, сидя в обнимку с унитазом. Мне наплевать. Я хочу жить моментом, а не переживаниями о завтрашнем дне. Я хочу научиться ловить течение и плыть по нему в неизвестность, имея возможность изменить маршрут в любой момент, в любую сторону. Я хочу жить в удовольствие. В полном спокойствии закрываю глаза и сливаюсь с сугробом в одно целое, уже и не помня, нахуя вышел. Мне наплевать, что происходит сейчас и что будет происходить завтра. И блять, это самое лучшее чувство на свете.

***

Из сугроба я вылезаю совсем другим. Не знаю что, но что-то во мне меняется. Сильная сторона, которую раньше я ощущал лишь моментами, сейчас фонтаном бьет во все стороны, разрывая грудную клетку. Я вдыхаю морозный воздух полной грудью и расплываюсь в сумасшедшей улыбке. Не чувствую боли. Не чувствую совести. Не чувствую рук и остальных конечностей. Но чувствую, как Гришино горячее дыхание обжигает ухо. —Ты жутко замёрз. Пьяно усмехаюсь, опираясь на его плечи. —Я ничего не чувствую. —Какой же ты конченный, — он берет меня за талию, продолжая чётко шептать на ухо, — давай, двигай к бару, пока в конец не отморозил себе что-нибудь. Я не прекращаю улыбаться, даже когда мы чуть не валимся с лестницы. От Гриши несёт, но не так, как от меня. По крайней мере он не шатается. Мы спотыкаемся на пороге, спотыкаемся на танцполе и, с трудом пройдя в самый конец зала, падаем на диванчики. Это вызывает у меня приступ дикого смеха, а у Гриши – веселую улыбку. И я вспоминаю за кем вышел. —Что-то ты долго. —Даму положено провожать хотя бы до метро, — он заставляет меня сесть, просунуть руки в куртку и выпить что-то противно теплое, — пей, должно согреть. На вкус как помои. С отвращением на лице пытаюсь выплюнуть эту гадость, но Гриша закрывает мне рот ладонью. —Нет уж. Глотай. Я вырываюсь и недовольно мычу, но Гришина хватка как всегда крепкая. —Тихо ты. Это просто кипяченая вода. —Ты нормальный?! Дай мне настоящий градус! —Алкоголь не согреет, а эта дрянь запросто. Так что кончай брыкаться и пей. Бубню что-то невнятное. Нехотя пью, бессмысленным взглядом смотря на своего спасителя. Меня вдруг придавливает жуткая сонливость. В темноте Гришины светлые глаза сияют неестественно ярко. Или мне так кажется из-за угнетенного холодом сознания. В любом случае…похуй. Через рвотные позывы допиваю воду и чуть ли не обиженно кутаюсь в куртку. —Мерзко блять. —Че, не зашло? —Эта дрянь со вкусом ржавчины? Ты блять издеваешься?! Как это может зайти, если… Гриша закрывает мои холодные губы ладонью. Я недовольно хмурюсь и несильно кусаю его пальцы. Он удивляется. —Ты что это де… Целую его теплую ладонь, прильнув к ней щекой и носом. Касаюсь расслабленными губами большого пальца, потом запястья. Гриша недоуменно изгибает бровь, а я спускаюсь ниже, ведя языком мокрую дорожку по горячей коже. —Перекрой мне засосы. —Чего? —Не хочу завтра вспомнить о той отвратительной ночи в тесном ситроене и его мерз… Гриша без вопросов тянет меня на себя, устраивает на своих коленях, притягивает за затылок и нежно касается шеи горячими губами. По телу током рассыпаются приятные мурашки. Я утыкаюсь в его плечо, шумно дыша от каждого поцелуя, такого медленного и жгучего. Тело понемногу раскаляется, дыхание сбивается, а пальцы жадно впиваются в крепкие плечи, когда Гриша перекрывает то, что завтра вонзилось бы в сердце.  Скольжу пальцами вверх по его груди, запускаю их в мягкие кудри. Гриша обжигает дыханием мое ухо. —Ты сейчас другой. —Я знаю. —С чего бы? —Блять, тебе так это интересно? —беру его руку и запускаю под свою майку, зарываясь носом в плечо. — Просто делай что надо и не комментируй. Бесишь. Гриша медленно спускает руку ниже и ниже, наслаждаясь моим частым дыханием и сдавленным мычанием. Я уверен, он издевается специально, но это заводит ещё больше. Я теряюсь в пространстве, теряюсь во времени, теряюсь в собственном теле, охреневая от его бурных реакций на, казалось бы, обычные пальцы, обычные руки, обычное дыхание, обычные кудри, приятно щекотящие шею, обычные влажные губы…. Мы не трахаемся, нет. Мы просто целуем, гладим, касаемся, льнем друг к другу до тех пор, пока оба не выдыхаемся. Я жадно ловлю ртом душный воздух, спрятав лицо в Гришиной шее. Он держит меня за влажное бедро, вальяжно раскуривая сигарету. На фоне по-прежнему гремит музыка. Свет прожекторов до нас не доходит: мы на самом дальнем диванчике. Гриша выдыхает дым в сторону: —Ты ненавидишь сладкое, почему? —Все детство пичкали шоколадками при любом удобном случае. Один раз я даже выжрал целых три новогодних подарка за вечер, — прижимаюсь щекой к его плечу, прикрыв глаза в полном спокойствии, — потом всю ночь блевал в частной больничке под новогодние салюты. Гриша бережно гладит мое бедро. Я сладко зеваю. —Так что никаких тортов. —А салют? —В смысле? —Можем запустить салют. Я поднимаю голову в изумлении. —Ты умеешь запускать салют?! —А что там уметь? Освободить фитиль, полностью его расправить…. Я смотрю на него с таким удивлением, что он со смешком вставляет мне в зубы тлеющую сигарету и целует в щеку. —Не парься. Научу. Только вечером. Сейчас нам бы добраться домой. У меня через восемь часов занятия.

***

Добирались мы домой конечно на лютом приколе. Падая в сугробы, поскальзываясь на замерзших лужах и просто дурачась, громко смеясь на всю улицу. Но что ночью, что ранним утром – за окном сплошной мрак и манящая неизвестность. С трудом разлепив глаза, наблюдаю, как Гриша одевается в слабом свете настольной лампы. Гардероб у него полностью состоит из маек, которые он вытаскивает из большой кучи у двери с мыслью: надо обязательно постирать, и из несчастной белой рубашки. —Ты надолго? —А ты уже выспался? — Гриша сгребает тетради в сумку и делает большой глоток крепкого кофе. — Сейчас только семь утра, если что. —Меня тошнит. —Ожидаемо. Страдальчески стону, стараясь приподняться. Гриша оборачивается. —Так сильно? —Средне, — делаю осторожный вдох и медленно разворачиваюсь, превозмогая противную слабость, — м… блять… Гриша садится на корточки, трогая меня за плечо. —Пошли. —Куда? —Облегчим твое состояние. Не знаю, что он задумал, но у меня дохуя оснований верить в действенность его стратегий. Даже если они заключаются в том, чтобы сидеть в обнимку с унитазом, литрами пить теплую воду и блевать, запихивая пальцы глубоко в горло. Гриша приносит ещё воды. —Лучше? Измученно мычу в ответ что-то непонятное на что он довольно усмехается, шутит про мою бледность, говорит полоскать рот и идти спать. Я послушно выполняю все его указания и на ватных ногах доползаю до матраса. Голова просто адски раскалывается, но желудку действительно легче. Гриша открывает форточку и, набросив на меня одеяло, садится рядом на пол. —Влад всунул тебе в куртку пятьсот рублей. Добавишь их в свой тайник. Я потом посчитаю. —Угу. —Суп в холодильнике. Смотрю на него сквозь пелену отвратительного состояния. С еще влажными волосами после душа, полностью расслабленный, в белой майке, он выглядит как обезболивающие таблетки. Я касаюсь его руки. Он запускает ее под одеяло, скользит по моей ноге до бедра и останавливается под шортами. Так и сидим несколько минут. Я не помню, как крепко засыпаю, зарывшись лицом в подушку.