Белоснежка

Дима вырывает меня из потока взволнованных зрителей и прижимает в темном углу за какой-то дверью. Помнится, в школе мы часто так делали: теснились под лестницей или того хуже – в кабинке туалета, лишь бы хоть немного побыть вдвоём без лишних взглядов и расспросов. Но сейчас все иначе. —Я должен уйти, да? —Да. —Почему-то я знал, что ты скажешь именно это, — отвожу взгляд, нервно теребя пальцы и собираясь с силами, чтобы озвучить свои мысли, — может нам нужно… ну… поговорить? Или хотя бы… —Артём, нет времени. Мама с минуты на минуту пойдёт в гримерку. Я сейчас сбегаю за твоей курткой. Вот ключи. Подождёшь нас в ситроене. —Но я… —Мы постараемся быстро от нее отделаться. —Дима с опаской оглядывается. — Ты что, не можешь несколько минут посидеть в машине? —Могу, но… —Пожалуйста, Артём. Я послушно киваю. Конечно. Одно его «пожалуйста» и я готов проглотить любое дерьмо и безразличие. Нет. Будь ему насрать, он бы выставил меня на улицу без куртки или того хуже – оставил здесь. А так это просто крайние меры предосторожности. Просто, чтобы я не ухудшил и без того поганое положение, в которое сам же их и загнал. Просто, чтобы мои друзья могли уехать домой в хорошем настроении. Просто нужно немного отсидеться в машине. Действительно, я что, не могу пару минут посидеть в тачке?

***

В салоне неизменно пахнет цитрусовым ароматизатором. Я разваливаюсь на заднем сиденье, наблюдая как на город обрушивается тёмная ночь и как крупные снежные хлопья засыпают лобовое стекло. Где-то в соседнем здании мои друзья уже около тридцати минут празднуют успешный спектакль, а я лежу и тупо считаю снежинки. Меня не бросили, нет, просто моё присутствие там не очень уместно. Тяжело вздыхаю и утыкаюсь носом в сиденье. Надо срочно бросать Академию, срочно идти работать, срочно выбираться из Бурелома, чтобы ребята не стыдились веселиться со мной, чтобы Дима смотрел в мои глаза с теплом, как раньше, чтобы я вернулся к привычной жизни без этих тупых «пряток». Совпадение или нет, но как только я вспоминаю о Буреломе, Бурелом вспоминает обо мне. Достаю из кармана вибрирующий мобильник и, пару секунд равнодушно посмотрев на имя входящего, снимаю трубку. —Да? —Ты вернёшься? —Скорее всего, — вырисовываю пальцем круги на спинке сиденья, — а что? —Да просто тут к тебе Алиса пришла, Влад, Илюха, — Гриша сладко зевает, — все короче. —Зачем? —В душе не ебу, но намечается что-то интересное. —Интригуешь. —Я умею. —Как твоя нога? —Уже бегаю, — Гриша выходит на балкон с зажатой в зубах сигаретой. Я слышу это по резкому завыванию ветра и его невнятной речи, — но от обезбола не отказался бы. И от пива. Блять, как же я хочу пива. —Ты придурок? Пиво и обезбол? Выбери что-то одно. —Снеж, мне кристально похуй. —Блять, ты ведь так и подохнуть… стоп, как ты меня назвал? —Как раньше, только кратко. — он делает пару расслабленных затяжек. — Белоснежка слишком долго. А время нынче летит быстро. Или мне так кажется, потому что я целый день провалялся в кровати, переписывая тонну конспектов. Бляяять, ты представь, они за одну пару десять ебанных страниц настрочили. А у Матвея блять такой почерк, что он нахуй сам не вдупляет, че понаписывал. Я невольно улыбаюсь. —И что в итоге? —Ничего, придёшь и поможешь разобрать. Ты ж вроде такой же «бог каллиграфии». Думаю, быстро справишься. —Ага. Конечно. —Что случилось? —О чем ты? —Даже нахуй не послал. — Гриша задумчиво делает пару затяжек. — Проблемы? —Ну… —Ну? —Ну небольшие. —А по голосу будто избили и окунули в унитаз. Я вздыхаю, ведя пальцем вниз по спинке сиденья. —Ощущения примерно такие же. —Езжай домой, расскажешь. Тут Алиса варит какой-то суп, — он отворачивается от телефона, — что говоришь? А, щи? Боже, только не клади туда это мясо оно давно стухло! – он возвращается ко мне. — Короче давай, приезжай. Мы ждем. А я пока отвоюю наши здоровые желудки. Последнее, что я слышу – как они в шутку кричат друг на друга и звенят посудой под громкий вопрос Ильи «А когда приедет Артем?». На душе как-то неожиданно теплеет и, кажется, мне уже не так паршиво, как было несколько минут назад. Такое необычное облегчение, будто на болючую царапину от ножа наклеили пластырь. Конечно, она все ещё противно ноет, но с пластырем пользоваться пораненным пальцем гораздо легче. —Тем! Блять, чел, ты норм?! Почему ты здесь сидел?! Я дёргаюсь от внезапного крика прямо над ухом. Светлая шевелюра с передних мест щекотит мне лицо, а сам Костян удивлённо хлопает глазами. От него жёстко несет перегаром. Я рассеянно хмурюсь. —Блять, Костян, что ты пил? —Эт Сергей Павлович! Он сказал, что после отыгранной смерти нужно пить водку. —Твоему режиссеру лишь бы нажраться, — фыркает Дима, загружая костюм и цветы в багажник, — и напоить несовершеннолетних. —В мае мне восемнадцать! —А сейчас декабрь. —И это все, что ты скажешь?! —Костян усмехается, опираясь на два сиденья сразу. — А где шарики? Конфетти? Или хотя бы «молодец»? Че, так завидно, что на похвалу язык не поворачивается? —Тебе от матери не хватило? —Блять, шутишь?! Что она сказала? Сухое «Молодец»?! А дальше? — Костян деловито ведет плечами и, кривляясь, трагически закатывает глаза. — «Боже, Костик, кто тебя так откормил?» «Боже, Костик, в последней сцене ты не очень убедительно упал!» «Боже, Костик…ты пошатнулся на двадцать пятой минуте десятой секунде, может стоило репетировать больше?» «Боже, Костик… ну как ты принимал букет? А если бы ты упал?» —Ну все, перестань ныть, — холодно отрезает Дима, в спешке хлопнув багажником и сев за руль, — дал бы ей покритиковать тебя несколько минут, а потом отмечал бы свою роль со спокойной душой. Так нет же, нужно было ляпнуть свое мнение! Пусть даже в шутку! —А что, мне нужно молчать как ты?! Улик трогает его за плечо, но Костян сбрасывает его руку. —Подожди, Улик… — он поворачивается к брату и возмущённо тыкает ему в грудь. — Ты всегда молчишь! Даже когда мы съезжали, ты проглотил все то дерьмо, что бросил отец! —Устрой я скандал, он бы ни за что нас не отпустил! —Да, но зато теперь мама постоянно пишет в отзывах, какие у меня пухлые щеки и что до главной роли я немного не дотягиваю! — в его пьяных глазах блестят слезы, а сам он неестественно бледнеет. — Ты слышал, что она сказала?! Что с такими темпами меня будут выкатывать на сцену в качестве пивной бочки! Ах блять, кому говорю! Тебе также похуй на меня, как и отцу! —Было бы мне похуй – ты жил бы с ними. —Они хоть как-то реагировали бы на мои успехи! Пусть даже негативно! Всяко лучше, чем твоё ничего! —Мне некогда подтирать еще и твои сопли! —А Артема ты нахуя здесь оставил?! —Чтобы он не вогнал меня в ещё какое-нибудь дерьмо! —Ты только о себе и думаешь! Кретин! —Не нравится – ради бога. Никто тебя не держит. Вали куда хочешь. Костян отворачивается к окну, скрестив руки на груди и низко опустив голову. Валить ему некуда: несмотря на все сказанное, возвращаться к родителям он бы не рискнул. Это как согласиться на добровольное мученичество в тупом стремлении достичь совершенства в театральной игре для матери. Чего ей все равно будет либо «недостаточно», либо «в критической степени плохо». Становится тихо. Ужасно тихо. Улик подается вперед и запускает пальцы в светлые волосы. Костян молчит, забившись в угол переднего кресла. Нет, мне не кажется. Он чертовски бледный. Руки трясутся. Глаза тупо уставлены в одну точку. Улик растерянно бегает глазами. —Кость? —Меня сейчас стошнит. —Понял. Кедрин резко вылетает из машины, открывает переднюю дверь и, вытянув Костяна на мороз, тащит его в ближайшие кусты. Это случается так быстро, что я даже не успеваю понять, почему. Почему. Почему. Почему. Этот вопрос звенит в ушах противным ультразвуком, нарастая все больше и больше. Так, что мне приходится прикрыть уши. Почему вы ведёте себя как совершенно чужие люди? Почему вы кричите, когда сами пытались спрятать меня от криков. Почему наша крепкая дружба стремительно рвется на мелкие клочки неизвестно почему! Почему я тупо прилипаю к сиденью, когда мой друг блюет где-то в парке, а его брат нервно курит сигарету? Почему я не могу ничего сделать? Почему горло скованно чем-то мерзким? Почему я снова чувствую себя лишним? Улик взволнованно подходит к машине. Он почти такой же бледный, как и Костян. Говорит быстро. —Дим, Артем. Езжайте домой. Этот балбес хлестал водку на пустой желудок. Отравление. Я вызвал скорую. Они сейчас с ним. Я буду тоже. Дима мрачнеет и, кажется, готов рвануть из машины и лично отругать младшего, но Улик удерживает его на месте. —Я позвоню. Не волнуйся. Все будет в порядке. —Обязательно позвони. Пару минут мы сидим в тяжёлом молчании, пока Дима не заводит двигатель. Я многое хочу сказать, но все слова предательски застревают в горле. Костян мой друг. В школе мы деловито разгуливали в солнечных очках и в идеально выглаженных рубашках, прогуливали математику в туалете, а один раз почти что сбежали с уроков через окно, если бы не директор. Самое забавное было жаловаться Улику, что его план побега (их всегда придумывал он) снова не удался. Тогда мы шли ужинать либо в ближайшее кафе, либо домой к Улику. Таня всегда была нам рада и всегда (всегда!) покупала мороженое и энергетики. Даже если приползала еле живая с бокса. С аппетитом жуя «Вишневый рай» мы пытались делать домашку, параллельно слушая ее истории с соревнований или смотря какой-нибудь сериал. Костян мой друг, но я ничего не могу узнать у Димы по поводу того, что случилось в гримерке: он на нервах, а на дороге, особенно в снегопад, это опасно. —Старый переулок, 5. — отвожу взгляд в окно. — Отвези, пожалуйста. Дима не отвечает. Ну и пожалуйста. Не вытаскивать же из него слова насильно. Хотя что хорошего он может сказать сейчас, когда настроение напрочь испорчено. Пусть отвезёт меня домой. Я устал чувствовать эту гнетущую тяжесть, упавшую на голову и плечи. Мы едем около двадцати минут и едем не туда. Либо я плохо ориентируюсь на пустой трассе, по которой мы несемся с огромной скоростью, либо Дима действительно проигнорировал мою просьбу. —Сколько еще ехать? —Немного. —Ты точно везёшь меня по адресу? —А что? —Я хочу домой, — подаюсь вперед, осторожно коснувшись его плеча. Лицо его совершенно непроницаемо с бегающими бликами фонарей. Он смотрит на меня через зеркало заднего вида. —Домой? —Да. —Уже называешь Бурелом домом? —Ну… Я теряюсь с ответом и в этот момент мы резко сворачиваем к лесу и также резко останавливаемся. Я больно бьюсь о подголовник с почти что беззвучным «блять» и на рефлексе прикрываю нос ладонью. Жду пару секунд. Крови нет и я облегченно выдыхаю: не хотелось бы заляпать чистую обивку. Дима открывает пассажирскую дверь и толкает меня вниз, зажимая за головой запястья. Я шиплю сквозь зубы от болезненного жжения. —Блять… пусти. Дима растерянно ослабевает хватку и, по сценарию всех моих ужасных опасений, стягивает вниз рукава, оголяя неприятные раны от рваных волдырей. Мне некуда спрятать взгляд от его недовольства. Недовольства? Что вообще творится в его глазах, пристально изучающих мои руки… —Дим. —Я вытащу тебя оттуда, честно, — его голос падает до виноватого шепота, — извини. —Все хорошо. —Нет, — он наклоняется к моему лицу, — нихуя не хорошо, Артём. То, что Костян замазал весь этот пиздец не значит, что все хорошо. —Просто отвези меня домой. —Ты так рвешься в Бурелом? —А куда мне рваться? – я истерически усмехаюсь. — Для «высшего» общества я чёрное пятно, для социального дна – белое. Но там меня хотя бы не кидают одного. —Ты так злишься, что пришлось немного посидеть в машине? —Сорок минут, Дима! — не выдерживаю я. — Да, я злюсь! Злюсь, потому что мои друзья положили на меня хуй! —Вот только не надо высасывать конфликт из пальца, — Дима зажимает мои кисти и целует в шею, — я заберу тебя и это все закончится, просто дай мне время. —Отвези меня домой. Мокрыми поцелуями он спускается ниже. Я закусываю губу, отворачивая голову. —Дим. Холодная рука скользит под толстовку, вызывая миллиард крупных мурашек и неприятную боль от синяков. Я сжимаю зубы и шумно втягиваю носом воздух. —Блять, Дим… просто отвези меня… Он упирается коленом между ног, добиваясь от меня сдавленного стона. Я пробую освободить руки. —Я хочу домой. —Разве не этого ты хотел целый день? — он плавно ведет пальцы к штанам, вынуждая меня выгнуться им навстречу и шумно вздохнуть. — Когда смотрел на меня весь спектакль, когда хотел что-то сказать мне за дверью… —Да еб твою мать, что с тобой… Резко дёргаю руками, но Дима лишь сильнее прижимает их к сиденью, спуская свои пальцы все ниже и ниже к ширинке. Сквозь сбитое дыхание и тихое мычание, я все еще прошу оставить меня в покое. Но он вдруг говорит, что скучал, даже целует, нежно проведя языком по нижней губе, и я сдаюсь, позволяя делать с собой все, что вздумается. В конце концов я ведь люблю его? Я ведь так хотел встретиться, обнять, ощутить этот свежий кипарисовый запах… хотел, чтобы его руки скользили по всему моему телу, бросая из жара в холод и наоборот. Хотел, чтобы он оставлял болезненную дорожку вдоль шеи, осознав, что может больше не скрываться. Я же хотел плавиться под ним восковой статуэткой и целовать мягкие губы…. Тогда почему, лёжа полуголый на заднем сиденье, со сбитым дыханием и бешеным пульсом, весь липкий, мокрый, в болючих укусах и засосах, я чуть ли не плача утыкаюсь носом в сиденье, злясь на себя за то, что вместо лёгкости, испытываю дикое желание помыться.

***

Он останавливает машину напротив подъезда. К этому времени я успеваю прибрать все последствия быстрого секса. Кроме искусанной шеи. Мне было больно. Даже не от синяков и ожогов, а от мысли, что прикосновения самого близкого человека почему-то вызывают во мне столько отвращения и мерзости. На автомате чмокаю его в уголок губ. —Спасибо, что довёз. —Я вернусь за тобой. —Буду ждать, — выхожу из строена прямо навстречу холодному ветру, — спасибо, что… тратишь на меня свои силы и время. —Я люблю тебя. —Да, я… тоже. Он уезжает, а я понимаю, что мы без шуток сказали это друг другу впервые. Я должен радоваться, но по непонятным причинам чувствую себя разбитым и грязным. Желудок болезненно сводит и меня выворачивает наизнанку прямо под черными окнами.

***

—Ну наконец-то! — восклицает Алиса радостным шёпотом, затаскивая меня в темный коридор. — Пока тебя дождёшься подохнуть можно. Я заставляю себя улыбнуться. Скидываю ботинки, куртку и, потрепав ее распущенные волосы, молча прохожу в ванну. Она идет за мной. —Эй, что-то случилось? —Полотенце есть? —Можешь это взять, — она показывает на то, что на стиралке, — Гриша собирался в душ, но, кажется, отрубился. —Спасибо. —Артем, — она смотрит на меня слишком понимающе. Я знаю, только она может понять эту ситуацию как никто другой, — приходи потом на кухню. Алиса нехотя уходит. Я сдираю с себя одежду и сажусь в ванну под холодный душ. Ледяные струи бьют по спине, ванна обжигает бедра колючим холодом. Но я будто перестаю его чувствовать. Прячу голову в коленях, обнимая ее руками, и сижу так, пока мозг безуспешно пытается успокоить растерянное сердце. Оно не понимает своих противоречивых чувств и от этого мечется в дикой истерике. Не знаю сколько времени я так просидел, но когда я захожу на кухню с полотенцем на бедрах, на столе уже стынет горячий суп, а время – около часа ночи. —Честно, я вообще не очень хочу… —Я знаю, это Владу, — Алиса ставит передо мной чай, — вообще я хотела поговорить насчет твоего плана по… спасению? Или как там ты его называл… неважно. Но, кажется, время я выбрала неудачное. —Да нет. Говори. Она садится напротив, сосредоточенно скребя ногтем по столу. —Ещё не поздно… присоединиться? —В смысле? —В прямом. Я хочу уехать отсюда. —Я тоже, —Влад падает рядом со мной, закидывая голову и руки на спинку дивана. Все его синяки побледнели и выглядят гораздо лучше, — согласны делать все, что ты скажешь, только пообещай вытащить нас отсюда. Я недоверчиво выгибаю бровь. —С чего вдруг? —С того, что чем дальше, тем хуже, —Влад принимается за суп, но не ест его, а только задумчиво полоскает ложку, — я перестаю себя контролировать. Я играю, играю, играю и не понимаю, когда перехожу ту грань, за которой ни в коем случае нельзя увеличивать ставку. Я боюсь, что…однажды проиграю самых дорогих мне людей, — он виновато смотрит на Алису, — она и так натерпелась из-за меня. Илюха тоже. Даже вам с Гришей нихуево досталось. —Иногда те уроды переходят всякие границы, —Алиса забирается к Владу под бок и прячет лицо в его плече, — во всех сука смыслах. Я больше не хочу это терпеть. Не хочу! Он бережно обнимает ее и также бережно целует в макушку. И в этот момент я понимаю. Понимаю, что сделаю все, лишь бы все мы смогли выкарабкаться. Грудь стягивает обручем решимости и кажется, если бы не смертная усталость, я бы уже начал действовать. —Грише придётся снова пересчитывать деньги. —Я бы все равно это сделал, ты ведь собрался работать, — Гриша с улыбкой подпирает плечом дверной косяк, — так что это получается, вы все теперь заодно? Маленькие шестеренки огромного механизма? —Блять, ну ты и высрал, — усмехается Влад, и, наконец, приступает к супу, — но звучит клево. Предлагаю назвать наше спасение проектом «Бубнового туза». —Это ещё почему? —Потому что Бубновый туз приносит деньги и двигает дело с мёртвой точки. —А это разве не Пиковый Туз? —Пиковый Туз для толстосуммов, — Влад пренебрежительно бросает его на стол, —карта власти, авторитета и господства. Самая старшая в колоде и самая опасная. Мы все завороженно смотрим на помятую картонку с надорванными краями, волшебно блестящую в тусклом свете лампочки. Кажется, я чувствую всю ее отравляющую гниль, но в то же время - непостижимое величие. С интересом верчу ее в пальцах. Вода с мокрых волос капает на стол и собирается в лужицу. Из-за этой картонки, из-за обычной бумаги, которую в казино заменяют пластиком, я оказался здесь. Опускаю ее в каплю воды лицом вниз и провожу по столу в сторону Влада. —Ты сожжешь это, как только мы выберемся. Он улыбается и пытается забрать ее, но я не даю. —Обещай, что сделаешь это. —Бля, Артем… —Обещай. —Он обещает, — говорит Алиса, толкнув Миронова в бок, — обещаешь же? Ради меня и Ильи, ладно? —Ладно, ладно, обещаю, — Влад быстро прячет Туз в карман к остальным картам, —Так что в итоге? Когда заработает наш спасательный бубновый проект? —Завтра, сейчас слишком поздно, — Гриша гремит грязной посудой, скидывая ее в раковину, — так, кто последний уходит с кухни, тот моет весь этот пиздец… ой, блять, а кто таракана утопил? Бедняга. Влада и Алису тут же сдувает в зал. Я кисло усмехаюсь,  уже в красках представляя, с какой брезгливостью буду вылавливать мёртвого таракана из слива столовой ложкой и оттирать подгоревшую сковородку. Гриша зажимает в зубах сигарету и швыряет пачку с зажигалкой на стол. Я молча допиваю чай, наблюдая как с волос капает вода. Это немного расслабляет, но то поганое чувство начинает понемногу возвращаться. Гриша дымит на всю кухню. —Полотенце моё вернёшь? —Забирай ради бога, только дай мне вещи. —Ты и без них прекрасно смотришься. —Давай без этого. —А что такое? — он протягивает это максимально мерзко и резко валит меня на диван, зажимая кисти. — Проблемы? —Блять… пусти. —Нет. Я дергаю руками, но сил вырвать их из крепкой хватки нету, поэтому я быстро бросаю эти жалкие попытки. Голос падает до сдавленного шепота. —Гриша… —Нет. —Не надо. —Ты понимаешь, что я трахну тебя? Я зажимаю губу и отвожу взгляд. Грудь сковывает тупая безвыходность ситуации. Ещё чуть-чуть и я позволю себе разрыдаться. Гриша держит крепко. —Не смей реветь. Вырывайся. —Я не могу… —Можешь. Я учил тебя бить ногами, — он избавляется от сигареты и наваливается на меня всем весом, — ну? По почкам хотя бы. Куда угодно, только не лежи так обреченно. Бей. —Да блять… я… —Бей я сказал. Втягиваю носом воздух и слабо толкаю Гришу в живот. Он зажимает ногой мое бедро. —Еще раз и сильнее. —Ты зажал. —Я знаю. Бей. Делаю глубокий вдох и со всей оставшейся силой удаляю его другой ногой, добавляю коленом в грудь. Гриша хрипит, жестами подсказывая мне, что его хватка ослабевает. Вырываю руку и вполсилы бью кулаком в его веснушчатое лицо. Ещё и еще, добавляя ноги, пока Гриша, шумно дыша, не оставляет меня в покое. —Так бы сразу, Белоснежка! Я облегченно выдыхаю, смахивая с лица мокрые волосы. Гриша садится, подогнув колено, и находит свой окурок. Затягивается. —Ты более-менее дерешься. Так сложно было вмазать? Или он был сильнее? —Я люблю его, — сажусь рядом, поджав колени и положив на них тяжёлую голову, — предлагаешь бить родного человека? —А разве родные насилуют? —Он не насиловал. —Да, конечно, просто покусал твои синяки, пошарил членом в твоей жопе и выставил на улицу. —Блять, нет, —поднимаю голову, возмущённо смотря в его лицо, — я просто никогда не трахался на трезвую голову. Вот и… ну… —Ты не хотел. —Ну я… —Ты не хотел, Артем, — настойчиво повторяет Гриша стряхивает пепел, — этого вполне достаточно, чтобы засунуть член обратно в штаны и оставить тебя в покое. —Может я и хотел. —Твоё дело и тело, окей? — он поднимается, гася сигарету. — Если ты ловишь кайф от  изнасилования, а потом сорок минут убиваешься под холодным душем, то мне искренне тебя жаль, — он издевательски улыбается, — но раз уж у тебя все в порядке, то посуда на тебе. Таракана я кстати убрал, чтобы ты не дай бог не умер от шока. —Иди нахуй. —С удовольствием. Он уходит, и кухня погружается в такую громкую тишину, что я аж морщусь. Не хотел… да мало ли чего я не хотел! Я и посуду эту блядскую мыть не хотел, однако молча встаю и, корча кривые рожи, беру в руки липкую тарелку. Ну не мог же я сказать Диме, что не хочу трахаться из-за его пиздецового настроения и странной агрессии ко мне и к моему телу! Из-за того, что он хватал меня как ненормальный и пару раз чуть не растянул мне шею, дергая за волосы! И что мне было больно ударяться затылком о дверь, и его быстрое «извини» никак не помогало расслабиться! И что места было так мало, что я чуть ли не скулил от того, что не чувствовал своих ног, рук, пальцев… Я медленно опускаю в сушку чистую тарелку. Смотрю перед собой в никуда, прокручивая все то, что помню. Душный воздух из-за включённой печки, Димины руки, пальцы, зубы, губы, резкую боль, ноющую боль, темноту в глазах, сбитое дыхание… На тело обрушивается тяжёлая слабость, а к горлу подкатывает тошнота. Я с трудом опираюсь на столешницу, прикрыв рот ладонью и опустив голову. А ведь…в какой-то мизерной степени… мне действительно было неприятно и даже страшно.

***

Гриша лежит лицом к стене, но я знаю, что он не спит. Нащупываю в темноте матрас, надеясь не напороться на очередной нож, и к счастью нахожу тёплую талию, руку, плечо. Аккуратно пристраиваюсь рядом. Пару минут лежим молча. —Я сегодня наткнулся на двух парней с ножом. —Серьёзно? —Да, в магазине, чуть дальше от Бурелома, — поворачиваюсь на спину, сложив руки на животе, — выбил нож как ты учил и раздал пару пинков. Гриша поворачивается. —Делаешь значительные успехи. —Благодаря тебе, — громко вздыхаю, задумчиво отведя глаза, — я слишком эмоционально ответил. Прости. —Все-таки хочешь поговорить об этом? —Кажется ты был прав: я не хотел. —Мне наверное не стоило заставлять тебя возиться с посудой. —Прозвучит смешно, но да, я все ещё брезгую. —Тогда прости. — Гриша тянется через меня и берет мазь. — Не против? —Ради бога. Он приподнимается на локте, аккуратно втирая мазь в мою искалеченную шею. Я морщусь от неприятной боли и кусаю нижнюю губу. Гриша сосредоточен. —Может такое быть, что я слишком вспылил. —Ну… твой пассивно-агрессивный тон мне не очень понравился. —Тогда прости ещё раз. Просто его поступок меня жуть как взбесил. —Я понимаю, — смотрю в потолок со странной неловкостью, — черт… непривычно так откровенно говорить о чувствах, но мне вроде немного легче. —Тоже самое, — Гриша мажет мои сбитые костяшки с лёгкой улыбкой, — и странно и легко. Удивительное чувство. Я расслабленно выдыхаю и рассказываю ему полную ситуацию с ножом: и про Белоснежку, и про драки, и про Дрозда. —Они сказали, что это он меня привел драться, а я вообще не ебу, кто это. —Ну даже не знаю, — усмехается Гриша, лежа рядом и закинув руки за голову, — наверное какой-то очень известный человек в Буреломе. —Да, который неплохо дерётся. —О, поверь мне, дерётся он и правда отлично, а ещё умудряется научить этому друзей. —И учиться в экономическом. —И тусоваться с девчонками. Я поворачиваю голову. —Почему Дрозд? —Буреломщики не любители думать: просто знают фамилию отца, ну и соответственно мою. Дроздов – Дрозд. Вот и вся логика. —Ты не говорил, что наводишь ужас в самой гнилой части Бурелома. —Скорее там меня мечтают изловить и прирезать, —Гриша с лёгкой улыбкой делает неопределённый жест пальцами, — ну, ради бога. Мне некогда заботиться о больных фантазиях торчков. —И ты не боишься? —Я уже говорил тебе: никогда и ничего не бойся. Мы болтаем ещё около получаса едва слышным шёпотом. Гриша что-то показывает в воздухе, а я рассеянно слежу за его руками, иногда сладко зевая, а иногда и вовсе отрубаясь, упершись лбом в его плечо. Он замечает это и усмехается: —Ладно. Мне так-то завтра в универ, а ещё разобрать несколько страниц каллиграфии Матвея. —Я могу попытаться помочь. —Ты завтра будешь спать как убитый, — Гриша натягивает на нас одеяло и отворачивается к стенке, — так что все, кончай думать и дрыхни. —Спасибо. —М? —Что поговорил со мной. Гриша растерянно усмехается, но ничего не отвечает: кажется, уже уснул. Я прислоняюсь холодной спиной к его тёплой. Греюсь. В размытой полудреме эта комната, этот матрас, этот человек кажутся мне самыми безопасными на свете. Я прижимаюсь щекой к подушке, а спиной – к Грише и засыпаю с блаженной тишиной в мыслях.