Белоснежка

Драка кажется мне единственным спасением от душевных мук как и единственным способом заступиться за Алису. Но чем ближе мы подходим к квартире, тем сильнее колотится сердце и сводит желудок. Гриша трогает меня за плечо. —Не бойся. Страх сковывает движения. —Сколько их будет?                                                            —Двое, — он притягивает меня за затылок, — бей изо всех сил, понял? —Понял. —И ничего не бойся. —Да —Так держать! Порвем их в клочья. Я улыбаюсь, на секунду ощутив лёгкость. С Гришей не страшно вляпаться в какую-нибудь херню: он всегда найдёт из неё выход. В темном сыром подъезде мы вспоминаем несколько приемов. Понарошку тренируем их друг на друге и, когда Гриша считает, что я готов, приступаем к действию. Неизвестно, откуда у него появляется отвёртка и гаечный ключ. Пока я ошарашенно хлопаю глазами, он что-то откручивает, подбивает, надавливает и… открывает дверь. —Охуеть… — восхищенно вырывается у меня, когда мы осторожно ступаем в кромешную тьму квартиры. — Научишь? —Посмотрим на твои достижения в драке, Белоснежка. — он останавливает меня вытянутой рукой и прислушивается. — Спят. Нападаем быстро и резко. Берешь на себя менее массивного. Дальше всё, как я учил, — в темноте он находит мои глаза, — скажи, что готов и мы набьем им рожи, а после выкрутим яйца. Пару секунд держу с ним зрительный контакт. По спине пробегают волнительные мурашки, но я уверенно сжимаю пальцы в кулаки и заставляю себя ухмыльнуться. —Я готов. —Тогда поехали. Мы обрушиваемся на ублюдков как гром среди ясного неба. Я не вижу Гришу, но слышу глухие удары, болезненные стоны и поток самой разнообразной брани. Или это все происходит со мной, когда я со всего размаху прикладываю парня лицом об стену и бью коленом по почкам. Я думаю об Алисе. О том, как беззащитно дрожали ее плечи, как она захлебывалась слезами и как покорно приняла то, что с ней сделали. Я бью сильнее. Швыряю обидчика в шкаф, въезжаю кулаком по челюсти, а с оборота — локтем в горло. Парень кряхтит, безуспешно пытаясь дать сдачи. Я вспоминаю Витю. Маргариту Павловскую, старосту, старую ведьму… руки аж трясутся от злости, которая наконец-то находит выход. Я бью. Бью и бью этого урода в полумраке небольшой вонючей спальни, пока очередной мой удар не приходится по стенке. Кисть пронзает тупая парализующая боль. Противник нападает сзади, хватает за волосы и впечатывает в эту же стену. В нос ударят боль. Горячая кровь фонтаном хлещет по лицу. Взгляд мутит от выступивших слез. Меня валят на пол. —Хули ты валяешься, Белоснежка?! Снова?! Быстро блять поднялся иначе на тебе живого места не… — резкий удар, и взволнованный голос обрывается. Я слышу, как чье-то тело валится на пол, как тяжело хватает ртом душный воздух. Страх, что мы не справимся сковывает тело, и я принимаю пару сильных пинков, прежде, чем воспроизвести слова Гриши в мутном рассудке и взять себя в руки. Резкий вдох, быстрое движение ногами и мой противник валится на пол, ударяясь затылком о край столешницы. Я подскакиваю на ноги. Адреналин стремительно разливается по телу, искореняя страх и боль – то, что действительно мешало мне драться. Я наваливаюсь на парня, слепо избивая его до мерзкого чавканья и громкого хруста. Он перестаёт кричать и только кряхтит, корчась подо мной от сильных ударов. Горячая липкая рука перехватывает мое замахнувшееся запястье. —Все. Хватит. Тяжело дыша, я оборачиваюсь. По-прежнему темно, в глазах рябь, в голове – месиво. Гриша помогает подняться и тут-то меня накрывает волна ужасной боли и слабости. Громко простонав сквозь зубы я падаю. —Тише, —Гриша ловит, перебрасывая мою руку через шею, — держись за меня. Держись. Нужно пройти к свету.

***

Развалившись на обоссанной лестничной клетке, мы раскуриваем сигарету на двоих. Бледный лунный свет вырывает из темноты наши окровавленные лица и пальцы, но мы сияем победными улыбками. —Неплохо, Белоснежка. — Гриша утирает с губы запекшуюся кровь. — Очень неплохо. —Мне полегчало. —Рад это слышать. — он затягивается и медленно выдыхает перед собой. — Кажется, я подвернул ногу. —Сильно? —Вряд ли. Но больно. Через силу я достаю из карманов перекись и пачку бинтов. Гриша забирает первое и, запрокинув голову, льет себе на лицо. Раны шипят и пенятся. Он морщится, но не издаёт ни звука. Потом льет перекись на мои разбитые костяшки. Я кривлю лицо. —Терпи. — Гриша зажимает в зубах сигарету и быстро бинтует мои кисти. — На ожоги тебе терпения хватило. Почему бы и сейчас не потерпеть? —Какие ожоги? Он прижимает один из них пальцем. Я жмурюсь от резкой боли и шумно втягиваю носом воздух, сильно стиснув зубы. Гриша отпускает. —Вспомнил? — он поднимает на меня холодные глаза, с носа капает перекись. — Отлично. Больше не делай из меня придурка. Я не свожу с него мутного взгляда. Такой невозмутимый, уверенный, уставший, он заканчивает с перевязкой и с издевкой выдыхает дым мне в лицо. На секунду я теряюсь в пространстве. Кровь снова начинает течь из его носа тонкой струйкой, обжигая губы и медленно стекая по подбородку. Но Гриша не прекращает смотреть на меня с уставшей улыбкой. —Вот блин… опять пробило. —Не двигайся, — вытираю его губы большим пальцем, — черт, надо сделать затычки… Гриша медленно облизывает губы с вызывающей ухмылкой. Я смеряю его взглядом. Наглый. Избитый. На голову конченный. Беру его за затылок и подаюсь вперёд. У «Винстона» дерьмовый вкус, но он вызывает привыкание и даже начинает мне нравиться. Надо срочно переходить на «Bristol». Нет… надо вообще кончать с сигаретами.

***

Всю дорогу домой Гриша хромает, опираясь на мое плечо. Все наши шмотки в крови, в некоторых местах – дырки. Морозный ветер раздувает распахнутые куртки, пробирает до костей и острой пургой бьет в окровавленные лица. Моя разбитая губа дрожит, пальцы краснеют и постепенно перестают слушаться, тело немеет: то ли от боли, то ли от холода, то ли от всего вместе. Гриша говорит, что, если не думать о холоде, станет теплее. Я говорю, что завтра мы будем валяться с температурой и кашлем, на что он весело смеется, утверждая, что в его жизни были случаи гораздо хуже этого, но он выжил, а значит выживу и я. Он говорит что-то ещё, смеется, толкает меня в бок и тут же извиняется: задел болючий синяк и теперь я не могу тащить его дальше, потому что скриплю от тупой боли. Гриша падает в сугроб, задрав голову. Пока я с кислой рожей держусь за ноющий бок, он с интересом разглядывает звезды, которые, по его словам, гораздо ярче, чем в центре. Я смотрю на него с немым удивлением. Разбитые губы дрожат от холода, пальцы красные, а он тычет куда-то вверх, восклицая, что видит Ориона. Я смеюсь. Наверное, истерически потому что по непонятным причинам мне становится тепло. Даже жарко.

***

Гриша сидит на стиралке, подсказывая мне что делать, и в шутку комментирует каждый мой промах. Несколько долгих минут я пытаюсь сообразить компресс на его больную ногу, а он блять угарает: то с полиэтиленового мешка, в который я ее пихаю (по его же указаниям!), то с мерзкого запаха димексида. Хотя нет, от этого он наигранно корчится и просит поторопиться, пока он не траванулся. —Блять, ты сейчас сам будешь делать, — бурчу я, сидя на корточках и приматывая компресс эластичным бинтом, — не дергай ногой. Не дергай! Да Гриша твою мать! —Да больно мне! Я останавливаюсь. Он ржёт. —Шучу. Мы ж обезболом закинулись, забыл? —Да блять, — резко поднимаюсь и упираюсь руками в стиралку, по обе стороны от этого засранца, — еще раз ты помешаешь мне забинтовать твою чертову ногу и я… —Гриша, что ты здесь… Артем? Я поворачиваю голову на женщину в белом халате и сквозь зубы цежу максимально убогое «здравствуйте». Она удивлённо хлопает глазами. —Что с вами? —Отпиздили мудаков. — Гриша с гордостью усмехается. — Все хорошо, мам, сейчас мы тут обработаемся и пойдём спать. —Смотри, чтобы твое «обработаемся» не разбудило отца. —Да, я знаю. —Вы уже сильно шумите. —Я постараюсь потише. —Уж постарайся, — она переводит взволнованный взгляд на меня, становится даже жутко, — такой хороший мальчик... Когда дверь ванны закрывается я впиваюсь в Гришу любопытным взглядом. —Кажется с отцом у тебя какая-то неприятная история. —Он просто конченный, — Гриша пожимает плечами с натянутой улыбкой, — вот и все. —Расскажешь как-нибудь, а пока давай реально потише. Любопытство разрывает меня изнутри, но давить на Гришу, чтобы он все рассказал кажется мне верхом неуважения. Поэтому я молчу, с горем пополам доделав компресс и отмывшись от вони димексида. Гриша непривычно долго молчит, отрешенно вертя сигарету. Его тело и лицо пострадало куда меньше, чем мое, но все равно выглядит плохо: синяки, ссадины, царапины, шрамы – я даже не разбираю, что из этого результат бурной ночи, а что – агрессивная самооборона. Все выглядит болезненно. Даже на фоне крепких рук и кубиков пресса. Особенно выпуклые белые рубцы на плечах, друг под другом, которые очевидно… его собственных рук дело. Я подхожу и резко утыкаюсь лбом в его плечо. Хочется сказать и спросить слишком многое, но я знаю, что ответы меня расстроят, если не повернут в ахуй, так что уже проще быть в относительно спокойном неведении, довольствуясь своими домыслами. Гриша запускает пальцы в мои волосы. —Напомни мне завтра рассчитать тебе суммы, которые мы подбили. Я сегодня забыл. —Ничего. Мне все равно было не до них. —Еще бы. Рисунки ты рвал просто мастерски, — его голос снова оживает, — я кстати подобрал парочку прикольных оборвышей, Можно присобачить на стену и дорисовать. Что думаешь? —Делай с ними что хочешь. —К сожалению, я не умею рисовать. —Не верю, — зеваю, прижавшись щекой к его теплому плечу, — кажется ты умеешь все. Он усмехается —Далеко нет. —А по мне да. —Потому что это ты мало что умеешь, так как вырос в теплице, — он обнимает мои плечи одной рукой, — конечно, если постоянно ездишь на такси, как можно научиться ориентироваться? Нужно перепутать несколько автобусов, заблудиться в метро, выехать нахуй из города, израсходовать весь интернет-трафик и идти наугад с разряженным мобильником, чтобы на всю жизнь запомнить, где блять этот магазин «Шестеренка». Я пораженно усмехаюсь. —Это реально правда? —Ну конечно! А вдобавок ты закачиваешь в мозг инфу о новых маршрутках и потом тебе гораздо легче, — Гриша неосознанно гладит мое плечо большим пальцем, — по крайней мере ты точно не сядешь в десятку, потому что добираться из села пешком ночью такая себе развлекуха, зато какая романтика! —Давай. —Что? —Давай поедем куда-нибудь без интернета и будем всю ночь искать дорогу обратно. —Да ты псих! — Гриша улыбается. — Но я за, только искать дорогу будешь сам. Скажем так… ещё один урок от пролетарской жизни. —Да как скажешь! С довольной улыбкой я чуть ли не прыгаю по маленькой ванне, где и развернуться то негде, предвкушая этот день длиною в жизнь и саму жизнь, совершенно новую, неизведанную мной, чересчур манящую. Внезапно Гриша хватает меня за руку и швыряет в сторону ванны, шипя непривычно строгим шёпотом: —Залезь, задвинь шторку и что бы ни происходило – не издавай ни звука. —Что за… —Быстрее, Артём. Отец проснулся.

***

Сердце бьется неимоверно быстро. Я прижимаю к груди влажные ладони в отчаянной надежде, что оно затихнет. Мне страшно, что бешеный стук выдаст мое нежелательное присутствие. Гриша тянется за бритвой и, ободряюще улыбнувшись, берет с меня обещание сидеть тихо и ничего не бояться. Я готов пообещать что угодно, лишь бы он был в порядке. —Паршивец! Ты разбудил меня! — хриплый бас резко врывается в комнату и противными мурашками прокатывается по позвоночнику, заставляя меня вжаться в холодную плитку. —Извини, я уже иду спать. —Ты должен был спать несколько часов назад! С кем ты здесь развлекался, а?! —шампуни с грохотом падают на пол. — С кем, я тебя спрашиваю?! —Я был один. —Я слышал смех! —Я не смеялся. Огромное черное пятно по ту сторону шторки яростно впечатывает Гришу в стену, но он не сопротивляется и не издаёт ни звука. Я вижу замахнувшийся кулак. Слышу глухой удар и сдавленный стон, застревающий в моем скулящем сердце. Прячу голову в согнутых руках, стараясь не представлять ужасную картину, происходящую в считанных метрах. Не получается. Перед глазами Гриша. На полу, измазанный собственной кровью, покорно принимающий удары, пока я трусливо отсиживаюсь в сторонке и нервно кусаю губы. Мужчина рявкает страшным басом: —Давно не стоял на улице без одежды?! Или соскучился по ремню?! А может по водным процедурам, а?! Его массивный силуэт подходит слишком близко. В раковине начинает журчать вода. Я замираю, почти что не дыша. Желудок выкручивает такой страх, что ещё чуть-чуть и меня вытошнит. —…Или такие меры наказания на тебя уже не действуют и мне пора изощриться на что-то большее?! Отвечай, свинья! Рывком он поднимает Гришу с пола и со всей силы опускает в раковину. На пару секунд воцаряется оглушающая тишина. В висках пульсирует горячая кровь, грудь разрывает жжение бедного сердца. Наконец раздаётся глубокий вдох и хриплый кашель. Отец дёргает Гришу за волосы. —Ты прекрасно знаешь о наказаниях в местах не столь отдаленных! Не вынуждай меня прибегать к ним! —Прости. Снова тишина в несколько секунд, за которые я чудом успеваю укусить ребро ладони, лишь бы не вздохнуть слишком громко. Снова журчание воды, снова долгий сухой кашель. —Не слышу блять! —Прости. —Громче! —Прости. —Громче, ублюдок! Иначе я утоплю тебя прямо в этой чёртовой раковине! Гриша все ещё ужасно кашляет, силясь говорить громче. Этот мудила заставляет его захлебнуться еще несколько раз, прежде чем удовлетвориться ответом и отшвырнуть сына прямо в бортик. —Разбудишь меня еще раз, тварь, и будешь висеть на балконе пока я не выкурю целую пачку. А ты знаешь, курю я очень медленно. Последние два слова он буквально цедит по слогам и, бросив ещё пару ругательств, хлопает дверью. Воцаряется ужасно громкая тишина. Я нетерпеливо выжидаю буквально минуту, прежде, чем вылезти. В ванне творится настоящий хаос. Гриша сидит ко мне спиной, согнув здоровую ногу и низко опустив голову. Все его тело в красных пятнах. Я падаю перед ним на колени, подбирая с пола остатки бинта. На плитке образуется лужица крови, в которую одна за одной падают прозрачные капли: то ли вода с волос, то ли слезы, то ли все вместе. Я не замечаю, как сильно дрожат мои руки. —Дай я… блять дай сюда… Осторожно запрокидываю его голову и прикладываю бинт к разбитому носу. Гриша, щурясь, смотрит в полок. Мокрые глаза блестят в холодном свете лампочки. —Расслабься, — сипло шепчет он, едва улыбнувшись, — расслабься, это просто кровь. —Молчи. Просто молчи. Пожалуйста.

***

По указаниям Гриши я оттаскиваю матрас за угол, защелкиваю дверь на два замка и возвожу баррикады из всякого хлама. После этого копаюсь в переполненных ящиках стола, ища ножи, сигареты, зажигалку и пластинку обезбола. Все это добро кладу около матраса. —Это просто перестраховка, —поясняет Гриша хриплым голосом, с трудом улыбаясь, — спасибо. —Точно все? —Не совсем, — поколебавшись, он касается моих пальцев, — еще маленькая просьба. —Что угодно. —Побудь со мной немного, пока я не усну. Можешь ничего не говорить, просто посиди рядом, ладно? Мне нужно побыть слабым. Я осторожно беру его лицо в свои руки. В тусклом свете уличного фонаря, который освещает маленькую комнату, опухший нос, весь в затычках и запекшейся крови, жуткий синяк под глазом и страшно разбитые губы отливают чем-то неестественным и мёртвым. —Я буду с тобой всю ночь. Гриша с трудом улыбается, поворачивает голову и оставляет лёгкий поцелуй на моем запястье. —Ты обещал мне не бояться. —Я не боюсь. —У тебя все ещё дрожат пальцы. —Это нервное. —Как скажешь, — он ложится лицом к стене, обняв свои плечи, — сегодня соврать у тебя не получилось. Надеюсь ты сделаешь какие-нибудь выводы и правдоподобно соврешь мне завтра. —О чем? —О том, что не помнишь этой ночи. Я не нахожу, что ответить, но Грише это и не нужно. Он утыкается в стену и спустя несколько тихих минут я вижу, как мелко вздрагивают в темноте его плечи. Я отрешенно смотрю, как самый сильный человек рассыпается на осколки, которые с невыносимой болью впиваются мне сердце и заставляют ненавидеть его отца такой страшной ненавистью, которая может призвать к убийству. Я виню себя за трусость, за страх, за бездействие. За все то, что заставило Гришу так мучиться. За то, что даже сейчас я думаю о себе, когда он попросил о самом простом - быть рядом. Осторожно утыкаюсь носом в его лопатку. Гриша нехотя поворачивается и прячет мокрое лицо в моей шее, делая прерывистые вдохи и иногда почти что беззвучно шмыгая носом. Горячее дыхание до мурашек обжигает кожу. Становится душно и жарко, но я не смею пошевелиться. Медленно глажу его плечи, бережно зарываюсь пальцами в волосы и спускаюсь к шее, вырисовывая какие-то замысловатые круги... Гриша дышит ровнее и гораздо тише. И сквозь это рваное дыхание я едва улавливаю слова, сказанные до дрожи мертвым голосом. —Ты будешь здесь, пока не станет безопасно. —Хорошо. —Обещай. —Обещаю. Пару минут мы лежим молча, плотно прижавшись друг к другу тёплыми телами, и слушаем как тоскливо за окном завывает ветер. —Артём. —М? —Ты вкусно пахнешь.

***

Гриша вальяжно разваливается на подушках и, не спеша потягивая сигарету, выслушивает по ту сторону телефона бурные эмоциональные всплески. —Да боже, что за детский сад, Матвей! Моя рожа расквашена в щи, да еще и с ногой какая-то хуйня, — он бросает взгляд в мою сторону, с улыбкой наблюдая, как старательно я вожусь с новым компрессом, — просто попроси не отмечать по возможности, ладно? Да, да. Скинешь потом конспект. Да я знаю. Да. Сам ты пидор. Ага. Все, давай. Не скучай там. Он отбрасывает телефон в сторону. —Ты тоже не идёшь? —Сегодня только одна лекция. Три н-ки, десять… я все равно уже на объяснительной, — фиксирую димексид эластичным бинтом и аккуратно опускаю его ногу на подушку, — не давит? —В самый раз. —Тогда я пойду вымою руки от этой вонючей дряни. —Захвати водички. Рано утром Мария тихонько постучалась в комнату. Ей пришлось подождать несколько минут, пока я, скрипя зубами от тупой боли во всем теле, отодвину от двери тяжёлые коробки и поверну замки. —Я все слышала, — взволнованно шепнула она и сунула мне в руку несколько купюр, — я уговорила отца  уехать со мной за город на несколько дней. Деньги вам на еду. Здесь совсем немного. Но это все, что я могу дать. Извини. —Все в порядке. Огромное спасибо. —С ним все хорошо? —Да, — бессовестно соврал я, расплывшись в искусственной улыбке, — да, он почти что в порядке. Она ушла, а я как можно тише забарикадировал дверь обратно. Всю ночь Гриша спал, откинув одеяло и зарывшись носом в подушку. Он сипел во сне и жутко кашлял. Мне приходилось утыкать его лицо в подушку, чтобы не дай бог ублюдок за соседней стенкой не проснулся. Из-за этого распухший нос снова начинал кровоточить, и я снова и снова крутил затычки. Гриша не был в порядке. Ни в одном месте. Со вчерашнего в ванне мало что изменилось, разве что шампуни как ни в чем не бывало встали на полки, и кровавого моря в раковине уже нету. Его присутствие выдают только красные подтеки, жутко сползающие к сливу. Меня передергивает. Мерзко. Быстро отмываю руки спиртом и заодно оттираю раковину. Бинты на костяшках промокают насквозь, но это последнее, что волнует мою голову. Как и вопрос брезгливости. Я просто не хочу, чтобы Гриша видел кровь. Хотя я более чем уверен: он видел гораздо больше. —Вот твоя вода. Он осушает стакан одним глотком, но я как знал набрал целую бутылку. Подливаю, пока не напьётся. Прикладываю замороженное мясо в полотенце к его носу и аккуратно опускаю на подушку. Сам сажусь рядом по-турецки. —Не трогай, я держу. Расслабь руки. —Как скажешь. Ты совсем не спал, да? —Ну так, рваными кусками, в частности из-за вчерашнего просмотра в Академии, — подпираю тяжёлую голову рукой, прикрыв глаза, — жил на энергетиках и ближайшее время, видно, продолжу в том же духе: близится сессия. —Академия скоро спляшет на твоей могиле. Я усмехаюсь. —Подумать только, что я с детства мечтал там оказаться. —Разочаровался? —Разочаровался. Гриша задумчиво выводит круги на моей ляжке. Я резко останавливаю его кисть со сдавленной улыбкой. Щекотно. Он довольно улыбается. —Я думаю ты не должен бросать рисование только потому что какая-то сволочь занизила тебе оценку. —Там было действительно плохо. —Ты рисовал без остановки одно за другим. —Поджимали сроки. —Ну так, будь у тебя больше времени и сил, ты бы выдал несравненный шедевр, — Гриша улыбается, —  искусство ведь про вдохновение и порыв, а не про оценки и сроки. Кому как не тебе это знать. А ведь действительно. —Получается, искусство нельзя загонять в рамки. —Ни в коем случае. —Тогда требования Академии противоречат искусству. —Вот и решай теперь, чего ты хочешь: чиркать карандашом в соответствии с  правилам или выплескивать на бумаге душу, — Гриша скользит пальцами по моему бедру вверх и останавливается около шорт, — любой твой выбор правильный. Уж постарайся как-нибудь ужиться с этой мыслью и лишний раз не дурить себе голову. Я смотрю на его руку с синяками на костяшках и на свою – такую же, но покрытую мурашками. Солнечные лучи с опаской пробираются в комнату и замирают на наших фигурах, как ослепительный свет прожектора зависает над главными героями сцены театра. Пару секунд я плаваю глубоко в мыслях. Хочется поставить какую-нибудь жирную точку в вопросе с Академией, сессией, просмотром, подвести какую-нибудь черту или как-нибудь красиво разложить все мысли на полочки, чтобы в нужный момент выхватить подходящую, но сейчас я следую совету Гриши и прекращаю дурить себе голову. Веду его пальцы выше, под шорты, и просто оставляю их там, зная, что мы оба слишком измотаны для чего-то большего.

***

Вдоволь отоспавшись я принимаюсь за работу: в стипендии меня (и всю группу следом) нихуево урезали, поэтому придётся жёстко пахать над рисунком чтобы иметь хоть какие-то деньги. Именно это я и делаю, перетащив мольберт в Гришину комнату. Клею уцелевший ватман и, вооружившись простыми карандашами пытаюсь изобразить натюрморт, собранный из первых попавшихся вещей на табуретке и украшенный небольшим яблоком. Его я нашёл в самом дальнем углу холодильника. Гриша расслабленно потягивает «Bristol» лежа на матрасе, с интересом изучая мелкий шрифт на пачке. —Неплохие. Ты за них отсосал? —Конечно. Прямо в столичном торговом центре, где каждый час всё обрабатывается спиртом и брезгливости у людей больше, чем шмоток. —Нихуя. —Да шучу я. —Да я не об этом. И так ясно, что ты быстрее просидишь в ванне с тараканом, чем возьмёшь в рот член, — он выдыхает дым в сторону и закидывает подушку за голову, — и при этом брезгливость умудряется тебя бесить. Фантастика! —Смотрю тебе блять полегчало. —Очень, — он широко улыбается, — так что подай наш блокнот, я подобью вчерашние суммы и скажу, сколько рисунков и на какую оценку тебе рисовать, чтобы к лету ты смог отсюда благополучно съебаться. —К лету?! — в полнейшем недоумении я останавливаюсь посередине комнаты. — Это же слишком долго! —А ты что думал? С твоей прошлой стипендией все едва укладывалось в несколько месяцев, а с урезанной так вообще год копить придется, если не больше. Отдаю Грише блокнот, а сам расстроенно сажусь рядом. —И что делать? —Идти работать, — Гриша отправляет окурок в пепельницу, — тогда дело пойдёт быстрее. —Я не смогу совмещать. —Придётся выбрать что-то одно. —Предлагаешь бросить Академию? —От нее все равно никакого толку, — он забрасывает ноги на мои колени, — ты вон весь вечер пыхтишь над натюрмортом, а из результатов только сдавшие нервы, недосып и раздражительность. И все это за каких-то несчастных шестидесяти белорусских рублей. Только за месяц! Ты бы успел заработать тридцать за вечер. Соображаешь? Он прав. Толку от того, что я чертыхаюсь над картинами как выброшенная на берег рыба, если это мало того, что не приносит денег, так еще и вызывает дикое отвращение к любимому делу, уродуя его самыми изощренными способами. Я не исполню мечту, живя здесь, а чтобы выбраться, нужно на время от нее отказаться. —Хорошо. Тогда… не подбивай пока что. Я спрошу у Алисы есть ли у нее что-нибудь для меня в баре. —И заберёшь документы. —И заберу документы. Гриша с ободряющей ухмылкой забирается мне под майку пальцами ног и, медленно скользя вверх, упирается ими в грудь. Мои губы расплываются в неожиданной легкости, я отодвигаю его ногу за щиколотку. —Ну что ты делаешь…перестань. —Когда выберешься, поступишь заново. А может даже найдёшь что-то получше. —Я постараюсь. —Любой твой выбор правильный, помнишь? —Помню. Беру его пятку и закидываю на свое плечо, плавно сползаю пальцами по ноге и останавливаюсь на бедре под шортами. Гриша замирает с заинтересованной улыбкой и мурашками. Я смотрю в его глаза. Он – в мои. Мы оба расслаблены, с жуткими синяками и ссадинами по всему телу и пластинкой обезбола в желудке, из-за которого совсем нельзя выпить. Я наклоняюсь вперед, проезжая рукой дальше. Гриша шумно выдыхает в мои губы, которые оказываются предельно близко, и смущённо улыбается. —Сверху ты выглядишь слишком горячо, так что еще одно твоё движение и у меня встанет. —Блять, Гриша! — в жутком смятении сбрасываю вьющуюся челку ему на глаза и отстраняюсь. — Придурок. Он смеётся.