Белоснежка

Портфель бесхозно валяется в жёлтом сугробе, шапка там же, но чуть дальше. Первая моя мысль – что-то случилось, но, отыскав светлую макушку в нескольких метрах, облегченно выдыхаю: все в порядке. Малой старательно вылепливает снеговика прямо под окнами. Гриша вдыхает утреннюю свежесть полной грудью и смотрит на время. —Илюха, у тебя ровно пять минут, чтобы привинтить этому парню голову. —Ну Гриша-а! —Давай-давай. Мне тоже на учёбу нужно. Долепим после. —А купим ему морковку? —Купим, — срывается у меня с губ, на что Илья довольно улыбается, воодушевленно катя огромный снежный ком к такому же огромному снежному туловищу. У Гриши снова в зубах сигарета. —Реально купишь? —Раз сказал. —Супер, — он поправляет шапку, из-под которой небрежно торчат кучерявые волосы и выдыхает дым в морозный воздух, —тогда и заберешь его с продленки. У меня сегодня зачет по экономике, никак не успею. —А ты когда выучить успел? —Когда трахал тебя. Ты что, не заметил учебника? Я резко толкаю его в грудь, подавляя дикое желание повалить в сугроб и сильно побить за такие дурацкие шутки. Но драк с нас уже хватит, поэтому я молча скриплю зубами под его весёлый хохот. Но вскоре сам начинаю невольно улыбаться. Кажется, это уже истерическое.

***

Около школы останавливаемся. Гриша садится на корточки и  помогает Илье надеть на плечи тяжеленный портфель, после чего натягивает на его глаза шапку. Малой делает с ним тоже самое. А я даже не успеваю среагировать, как они оба заливаются смехом. —Все, погнал учиться. —А кто меня сегодня заберёт? —Вон, Белоснежка, — Гриша ухмыляется, косясь в мою сторону, — похож, правда? Тёмные вьющиеся волосы, бледная кожа, алые губы. Кстати если будешь свои вот так  кусать и облизывать на морозе – такими же будут. Понял? —Понял! —А теперь бегом на уроки и только я узнаю, что ты не обедал в столовке. Прибью. Илья весело усмехается и исчезает в густой толпе школьников. Гриша энергично махает рукой, провожая смешную полосатую шапку до самых дверей, а я вдруг чувствую на себе чей-то пристальный взгляд и, несмотря на все внутренние протесты, оборачиваюсь. Тело пронзает такой страх, что я едва ли могу дышать. Быстро отворачиваюсь, нервно бегая глазами по сторонам в поисках хотя бы одного пути отступления, но тело тупо застывает на месте. Даже когда ноги до предела напряжены и уже готовы к бегству. —Гриша, надо идти. Быстрее. —А? — он поворачивается. — Ты чего? Я хватаю его за локоть. Сжимаю куртку, пряча испуганные глаза где-то в ботинках. Голос падает до шёпота. —Блять, просто пойдём отсюда. —Ладно? — Гриша растерянно на меня таращится. —  Только скажи, что происходит. Я молчу, нервно теребя его куртку. Сердце до боли разрывает грудь своим бешеным темпом, а я ни черта не могу с этим поделать. Трясусь как девчонка. Тогда Гриша отстраняется и влепляет мне отрезвительную пощечину. Я кое-как беру себя в руки. —Тот нарик. Он здесь. —Вот так лучше. — Гриша осматривается. — Где именно? —За домом. —Пошли посмотрим. —Сдурел?! —А что такого? — Гриша вешает свою сумку на плечо и прячет руки в карманы. — Научись смотреть страху в глаза и станешь бесстрашным, — проходя мимо он хлопает по моему плечу, — идем. Посмотрим, что за ведьма кошмарит Белоснежку.

***

Разумеется, за домом мы никого не находим. С моего сердца падает чугунный груз, а Гриша даже расстраивается. —Ну и ладно, я достаточно насмотрелся на его рожу в падике. Напомни, почему ты от него так ссышься? —Из-за меня весь его притон повязала милиция. —И ты думаешь он пришел по твою голову? —Да. —Я тебя умоляю, только если за нее обещают деньги или дозу, — Гриша вздымает вверх снег носком ботинка, — иначе ты просто бесполезен. —А месть? —При жесткой ломке не до мести. —Всё равно, — задумчиво опускаю голову, позволяя ветру забраться в волосы, — я помню, как грубо прижали к столу, как зафиксировали руку, как кругом валялись, шприцы, как отчаянно я вырывался, как пахло, как… —Ну все, не продолжай, я понял. —Как мне быть? —А сам что думаешь? —Знал бы, не спрашивал. —А мне откуда знать? — Гриша зажимает в зубах сигарету и делает пару затяжек. — Не убьют, если не будет возможности. Другими словами: избегай гаражей, подворотен и темных переулков. Я обречённо всплескиваю руками. —Блять, это же буквально весь Бурелом! —Ну вот видишь. —Гриша. Он усмехается, задумчиво выпуская в небо клубы серого дыма. —От наркоманов можно убежать. С их-то здоровьем… сольются на первом повороте. Ну максимум на третьем. Бегать ты хоть умеешь? —Наверное. —Проверим. —Что? Гриша тушит сигарету о ближайшую мусорку и поднимает на меня вызывающий взгляд. —Ну, что стоишь? Или мне нож достать для устрашения? Я нервно усмехаюсь. Почему-то нет никаких сомнений, что он запросто догонит меня на первом же повороте. Может, бессовестно отлынивать от трехкилометрового кросса на физкультуре в школе было глупой ошибкой? Но несмотря на очевидное поражение я решительно заглядываю в его светлые глаза, готовясь бежать чуть ли не до остановки сердца. Гриша видит это и довольно улыбается. —Отлично.

***

Он останавливается на шестом повороте. Я добегаю до десятого. Сердце бешено колотится в горле, нос режет морозный ветер. Но это не мешает мне вернуться назад и победно дать своему преследователю по шее. Он улыбается, заходясь в приступе сухого кашля. —С такой скоростью можешь ничего не бояться. —Нормально? —Даже слишком. —Нет, я про тебя. —Сейчас пройдёт, — он жадно хватает ртом морозный воздух, и, не удержавшись на ногах, валится в снег, — блять… —Ха, а мне хоро… Будто в наказание меня начинает мутить. Я падаю рядом с ним. Устремляю взгляд в пасмурное небо. Тяжелые облака неторопливо плывут над серыми крышами. Сердце разрывает грудь. В голове гудит ветер. Гриша все ещё кашляет. —Эй, ты чего? —Курильщики не бегают марафоны, — он приподнимается на локте и сплевывает в сторону, — так что у тебя все шансы спастись. —Я тоже курю. —Пару месяцев? Смешно. Первые месяцы у зависимости самые лучшие. —Звучит не очень. —Зато правда, — Гриша прекращает кашлять и начинает осторожно вдыхать утреннюю свежесть, — купишь мне сигарет кстати. —С хера ли? —Потому что именно из-за тебя моя пачка выкурилась за два дня, — он складывает руки на груди и закрывает глаза, — я-то не против, но будь добр по совести. —Ладно. —И поесть захвати. Я закатываю глаза. Как-то он слишком обнаглел, но и я не промах: свалился на голову со своими проблемами, ною о них, вместо того, чтобы взять себя руки и в кое то веке попытаться разобраться самостоятельно. А не ждать, пока кто-то другой взмахнет волшебной палочкой, чтобы все мирно рассосалось. Никто ничем не взмахнет. Я уже давно один на один со своей жизнью. Пора бы уже взять за неё ответственность. —Я нарисую все, что от меня требуется. Может даже загляну в Академию. —Надеюсь твой внезапный всплеск энтузиазма не иссякнет на пороге квартиры. —Надеюсь нет. Гриша делает глубокий вдох и без проблем поднимается. —Останешься валяться здесь? —Вот еще. Поднимаюсь с помощью его руки. Отряхиваюсь. Впервые за несколько дней из облаков выглядывает солнце.

***

Иду домой с остановки, жмурясь от яркого солнца. Сугробы искрятся в его лучах как драгоценные камни, которые я любил разглядывать в маминой шкатулке. К несчастью ее тоже прибрали к рукам победители «суперигры», где отец потерял все, что наживал годами. Взгляд цепляется за птицу, сидящую на балконе первого этажа. Снегирь. С упитанным красным брюшком внимательно смотрит на меня, склонив голову. Я замираю в приятном удивлении: снегирей я видел только на картинках. С опаской подхожу ближе. Снег громко хрустит под ногами, и я боюсь, что спугну неожиданную находку. Но на удивление птаха сидит смирно, все так же пристально рассматривая меня чёрными бусинками глаз. Мне удаётся подойти слишком близко. Снегирь тотчас взмахивает крыльями и перемещается на мой палец, словно на ветку. Я вздрагиваю, изумленно хлопая глазами. Ну где ещё можно встретить ручного снегиря?! Да ещё и держать его на пальце! Рассказать бы кому, так не поверят же! Завороженно разглядываю ярко-красные оперенья. И душу вдруг наполняет такое тёплое чувство, что, свободно взмахнув руками, я отпускаю птицу в ясное небо, а сам кружусь на одном месте. В одиноком вальсе я дохожу до места, где мы с Гришей разглядывали облака после километрового марафона. Наши снежные ангелы ослепительно блестят в ярком солнечном свете. Я неотрывно смотрю на них. Минуту, две, три. Там, в Солнечной Столице валяться в снегу считалось признаком недоразвитости или того хуже – отсутствием воспитания. А здесь… А здесь всем насрать. Здесь в снегу валяется каждый третий и это даже считается нормой. Втянув носом морозный воздух, я делаю то, что всегда мечтал сделать в детстве: с радостью падаю в сугроб, раскинув руки в стороны. Все мои мысли и проблемы разом разлетаются из головы точно рой многочисленных снежинок. В лицо бьет волна снега. Я улыбаюсь дурацкой улыбкой, наслаждаясь зимним солнцем. Потом резко захожусь громким смехом. То ли от внезапного счастья, то ли от отчаяния, что совсем скоро оно закончится.

***

На пороге меня встречает отец. Вдоволь отоспавшись, он выглядит чересчур помятым и заплывшим, с красными отпечатками своей отлежавшейся руки на щетинистой щеке. Я молча сбрасываю ботинки под его пристальным взглядом и также молча пытаюсь проскользнуть в свою комнату. Но не получается. Он хватает меня за локоть. —Где ты шлялся? —На районе, где же еще? —Где же еще?! Ты должен быть в школе! —В школе? — с наигранным удивлением поднимаю брови. — Серьёзно? —Нет, вы посмотрите, еще и кривляется! А ну быстро марш на учёбу! —Отвали, —вырываю свою руку и делаю ещё одну попытку проскочить в комнату, но и в этот раз неудачно: отец крепко впивается пальцами в куртку. —Да пусти ты. —Либо ты мне ответишь, какого черта ты не в школе, либо… —Да потому что я уже давным-давно ее закончил! – резко дергаю плечом, пытаясь сбросить балласт в виде тяжёлой руки. — Запомни хотя бы это, а уже потом делай вид, что интересуешься моей жизнью больше, чем своими блядскими ставками! Он отпускает, и я скрываюсь в комнате, громко хлопнув дверью. Грудь раздирает жгучая горечь от слов, которые я ляпнул на эмоциях. Но все сказанное правда. Что тогда, что сейчас отца всегда интересовали деньги и их количество. Просто полгода назад, когда все было в порядке, эта больная жадность подавалась под соусом «для семьи» и мы с мамой молча проглатывали это. Конечно, когда из проблем у тебя только болезнь личного водителя и длинный волос в ресторанной пицце, действительно важные вещи теряют всякую значимость. Полгода назад я и подумать не мог, что смогу испытать дикое счастье, валяясь в снегу или услышав искреннее «люблю» от незнакомой женщины. Все-таки да. Ребята были правы: я был очень мерзким. Чужие двести долларов в кармане вдруг неистово тянут вниз, и я спешу скорее спрятать их в надёжное место. Падаю на колени перед шкафом, разгребаю завалы всяких тряпок. Небольшая коробочка, которую в жизни нельзя принять за тайник и которая исправно хранит остатки моей роскоши уже как полгода, на месте. Облегченно вздохнув, я пересчитываю. Все сходится. Изымаю несколько купюр на бытовые нужды, отдельно помещаю деньги Влада. Руки слегка дрожат от той огромной ответственности, которую я решился возложить на свои плечи. Деньги Влада и мои деньги – слишком разные вещи. Хотя бы потому что Влад заработал их сам. И не важно, каким способом. С третьего раза успешно замаскировав сокровищницу, я прячу ее в самый дальний угол и закидываю барахлом. Теперь она не только моя, так что ее безопасность должна быть… Дверь резко открывается. Я чудом успеваю подскочить на ноги за эти несчастные пару секунд и сделать вид, что ничего не прятал. Отец смеряет меня подозрительным взглядом. —Что ты там делаешь? —Ищу кисточку. —Зачем? —Домашку делать буду, — швыряю куртку на кровать, расчехляю ватманы с совершенно отсутствующим лицом, — ты что-то хотел? Он садится, скрестив пальцы в замок и свесив голову. Я стараюсь не обращать внимания, но ситуация странная: никогда еще он не вел себя так спокойно, особенно после ссор. С чего бы в этот раз вести себя иначе? Я приклеиваю к полотну чистый ватман, нахожу в интернете необходимые референсы, с чёткой целью покончить с четырьмя графическими рисунками. Но присутствие отца напрягает. —Ты не мог бы сидеть у себя? Я не могу сосредоточиться. —Я должен извиниться перед тобой. О боже блять нет. Только не это. —Не за что. Все нормально. —Я знаю, что именно из-за меня тебе пришлось привыкать к этому дерьму, — он с отвращением подбрасывает носком кучу грязных шмоток, — знаю, что и ты, и твоя мама не заслуживаете жизни здесь. —Уже неважно, — холодно обрываю эту ненужную искренность, пока не успели всплыть чувства, — просто мне нужно чуть больше времени, чтобы привыкнуть. —Я всегда желал тебе самого лучшего. —Я знаю. —Я проиграл не по своей вине. —Я знаю. —Та игра была… —Я знаю, пап, —опускаю голову, сжимая в руках простой карандаш, — но уже поздно говорить об этом. —Да, поздно, но иногда я думаю… — он отрешенно смотрит в окно, где вовсю искрится солнце, — как бы все сложилось в тот день, будь у меня мозги не ввязываться в ту историю…  Прокручивать в голове потерянное прошлое просто невыносимо. Но еще невыносимее слышать упавший голос отца, искренне сожалеющего о случившимся. Против воли у меня сжимается сердце и немеет горло. Я ничего не могу сказать, да и говорить в общем-то нечего. Папа поднимается и берет меня за плечи. Резкая боль от синяков пронзает тело, но лицо остается ровным, будто я ничего не почувствовал. Но я чувствую другое. Сожаление вперемешку с сочувствием, разрывающим сердце. —Все в порядке. Я не злюсь. Только пей меньше. —Я постараюсь. —Ты обещаешь? Он заглядывает в мои глаза. И вот я снова маленький Артемка на новогодней елке, нагло дерущий с папы обещание достать седьмой по счету сладкий подарок. Но сейчас я прошу далеко не о сладостях. Сейчас папа улыбается тёплой улыбкой ровно также, как несколько лет назад, но ничего пообещать не может. И я прекрасно понимаю, почему. Он уже алкоголик. Он в любой момент сорвётся. И не дай бог на что-то похлеще спирта… Держу себя в руках, чтобы не разреветься от жгучей безысходности и обиды на всех, кто виноват в том, что сейчас я вот так сильно поджимаю губы и нервно тереблю пальцы. Отец бережно ворошит мои волосы. —Учись, Артем. Ни в коем случае не бросай учёбу иначе навсегда останешься здесь. —Я постараюсь. —Обещаешь? Тишина. —Обещаешь? Я не слышу. Снова тишина. —Артем. Дай черт возьми обещание, что ты доучишься и вытянешь нас отсюда. —Не могу, — совсем шепотом, — прости. Папа отпускает мои плечи и разочарованно кивает. —Ну тогда хоть дай денег на жратву. Если не хочешь, чтобы мы с мамой померли с голоду. Тянусь к куртке. На автомате вынимаю одну купюру и без колебаний отдаю отцу. Он светится так, будто только что вернул мне детство. Хотя нет. Светится так, будто все его ставки оказались в огромном плюсе. И только когда за ним закрывается дверь, я понимаю, что случилось. Понимаю, ради чего был весь этот спектакль, и кто остался в дураках. Меня охватывает такая дикая ярость, что я без разбора швыряю вещи. Первым на пол летит барахло с дивана, потом со стола и полок. Я сокрушаю все и сокрушаюсь сам, чуть ли не до отчаянного крика. Тетради, ручки, кисточки, краски, непонятно откуда возникшая фоторамка и… замираю с учебником в руке. На несколько осколков раскалывается наше с Димой фото. Часто и громко дыша, я всматриваюсь не столько в свою широкую улыбку, сколько в счастливые Димины глаза, смотрящие прямо в объектив камеры. Швыряю в сторону учебник, и падаю на колени, судорожно спасая Диму от осколков. Сердце начинает биться чаще, а руки дрожать, будто совершили жестокое убийство. А разве вырвать Диму из сердца было не равносильно этому? Разве отказаться от него не значило убить все, что строилось годами? Такую ядерную смесь ненависти и злости к себе я еще никогда не испытывал. Она бьёт через край, выливается из чаши терпения, обжигая внутренности своей ядовитостью. Я падаю на бок, как падают сраженные пулей преступники, и крепко обнимаю свои плечи. Снова от всего воротит. Хочется только кричать, бить стены и горько, горько плакать.

***

Ближе к вечеру, с трудом выжав из себя два графических рисунка, я отправляюсь в магазин. Портреты вышли просто отвратительными, но они хотя бы есть, как и шанс закрыть сессию хотя бы на шестёрку. Это радует, но я все ещё разбит утренней ситуацией. Дима так и не позвонил. Но, честно, я и сам не знаю, хотел бы разговаривать с ним или нет. Особенно после того, что натворил. Особенно после того, что он теперь в курсе, на каком я уровне и наверняка понимает, что в его красивой жизни для меня больше нет места. В пустом продуктовом с пьяной продавщицей, бесстыдно развалившейся на кассе, с пылью на полках и даже какой-то мерзкой ползучей живностью, мне ничего не приглядывается. Я знаю, что Гриша закупается «Винстоном» именно в этом клоповнике, но сегодня мне почему-то хочется обрадовать его чем-то особенным. Вряд ли он когда-либо курил сигареты, которыми балуются высшие слои общества. Задумчиво потоптав снег около магазинчика, я решаюсь выйти из Бурелома и проехаться до центрального супермаркета. Я делаю это, чтобы на несколько коротких мгновений вернуть прежнего Артема. Артема, для которого центр столицы был любимым местом. Яркие фонари, кричащие вывески и толпы прохожих в дорогих пуховиках и куртках – то, чего не найти в Буреломе и то, по чему я жуть как успел соскучиться. Осторожно пробираюсь к торговому центру, сияющими глазами рассматривая огромную новогоднюю ёлку. В ослепительном свете прожекторов, гирлянд, украшений она величественно возвышается в самом центре площади. Вокруг бредут уставшие взрослые. Родители расчехляют камеры, снимают варежки. Радостно прыгают и кричат дети. Я останавливаюсь на несколько секунд и полной грудью вдыхаю морозный воздух. Легкие трещат, сердце тоже – я будто бы снова дома и то, что позади: темный двор, разбитые фонари, горы мусора – просто дурной сон, от которого я постепенно начинаю просыпаться. Покупаю «Bristol». Две пачки с расчётом, что курить мы будем вместе. Пару дней назад я отрицал зависимость, сейчас же добровольно иду ей навстречу. Закуриваю прямо около новогодней елки, неотрывно смотря как переключаются лампочки. Где-то в глубине души жалею, что рядом нет Гриши, Алисы, Влада и Илюхи. Их бы эта мерцающая разноцветными огнями площадь поразила намного больше. Особенно Гришу. Он ведь никогда не выбирался дальше Бурелома. Только если в универ. Но разве это центр? Даже не близко. Морозный ветер пробирает до мурашек. Я выдыхаю. Густой дым зависает в холодном воздухе. Да, «Bristol» в разы вкуснее «Винстона», у которого из вкуса только горький никотин. Но разве есть дело до марки, когда плохо? —Артем? Ты? Надо же! Как давно тебя не видела! Я в ужасе замираю с сигаретой в зубах, судорожно перебирая всевозможные варианты, кто бы мог узнать меня в таком помятом виде. Да кто угодно блять! Это же центр! Медленно поворачиваю голову. Передо мной женщина в черном пальто и такими же черными волосами с серебряной заколкой. Она элегантно отбрасывает волну коротких волос назад, рассматривая меня с белозубой улыбкой. Я сразу узнаю ее и внутри скапливается какое-то странно неприятное чувство. Я не рад, но и не расстроен. Это Таня. Мама Улика.

***

Загрузив пакеты в багажник, она заводит чёрный опель и вылетает на трассу. Но спустя минуту, как и ожидалось, мы застреваем в длинной пробке. Таня откидывается на спинку, сбросив руки на колени. —Улик сказал, тебе нездоровится после той жуткой ночи.   —Немного. —Фингал ужасный. —Я как раз шел за мазью. —Без проблем, — она тепло улыбается, — у нас дома целая аптечка. Заберёшь, что нужно. О, я еще дам тебе наивкуснейшего мяса! Сам поешь и родителей угостишь! А то смотрю ты совсем недоедашь. Я поражён ее искусству игнорировать фиолетовые засосы на моей бледной шее и тактично ни о чем не спрашивать. Мысленно возношу ее до святыни: сама того не зная, Таня сохраняет мои деньги, на которые получится накормить Илью и остальных желающих. Она всегда выручала друзей сына и относилась к ним как к собственным детям: с трогательной нежностью и неподдельной искренностью. Она работает в частной поликлинике, занимается боксом, готовит итальянскую кухню, принимает ванны с бокалом шампанского и имеет громадную библиотеку. Что тогда, что сейчас, я от нее в восторге. Замечательная женщина.

***

Я помогаю ей занести пакеты, а она приглашает меня к столу, быстро бегая по кухне и разогревая что-то мегавкусное. Я таю от аппетитного запаха макарон с копчеными колбасками. Ее фирменное блюдо по рассказам Улика. Вместо дверей у них в квартире шикарно отдекорированные арки и бежевый паркет. А ещё окна в пол и небольшая новогодняя елка в самом углу гостиной. Я рассматриваю все это с лёгкой тоской, потому что «нормальные условия жизни» превратились для меня в «недостягаемую роскошь». —Ты извини, у нас тут немного бардак. —Разве? —я невольно усмехаюсь. — Да это же настоящий рай! — Слава богу она не видела нашей свалки, — по-моему все шикарно и со вкусом. —Ах ты льстец! Кстати, у нас тут после ремонта пустая стена в зале. Вот, посмотри своим взглядом художника. Пусто выглядит, правда? Я задумчиво щурю глаза. —Ну есть немного. —Разрисуй как-нибудь, ради бога, — она ставит тарелки на стол, — я больше не могу на нее смотреть! —Продаются такие наклейки на стену. Не знаю, как называются, но смотрятся аккуратно и стильно. —У вас дома они есть? —Э… да, имелись, — сажусь за стол, пытаясь как можно быстрее соскочить с больной темы, — но мама заменила их на картины. —Твои? —Угу. —Талантливых людей ждёт великое будущее, — она бережно ворошит мои волосы, — Улик показывал пару твоих работ. Сказать, что мне понравилось не сказать ничего! Я смущённо улыбаюсь, с аппетитом уплетая макароны за обе щеки. Боже, как же это вкусно! Я чуть ли не чавкаю от удовольствия, но вовремя себя останавливаю и продолжаю соблюдать базовые манеры, которые, слава богу, у меня присутствуют. Этого Бурелом ещё не отнял. Можно не позориться. На аппетитный запах из-под елки вылазит Герцог. Лениво потянувшись, он с важным видом направляется к нам, будто ему дадут отдельную порцию. —Посмотри на себя, животное, —Таня усмехается, наклоняясь и тиская упитанные рыжие бока, — сегодня ты без ужина. Герцог будто понимает, чего его лишают. Это слышно по надменному «мяу» и ненавистному взгляду на хозяйку. Та берет его на руки и целует. Он бешено вырывается. —Царское животное, — Таня оставляет его в покое, — кормишь, убираешь, а эта зараза мурлычет только в ногах Улика. Герцог агрессивно виляет пушистым хвостом и, бросив на меня равнодушный взгляд, убегает в комнату. Я как раз доедаю. Таня без спроса бахает мне добавку. Не знаю, было видно по моим глазам или по быстро опустошенной тарелке, что я все ещё голодный, но она это поняла. Ее внимательность поразительна. И в какой-то степени я даже этому рад: просить сам я бы точно постеснялся. —Это очень вкусно. —Спасибо! Редко услышишь. —А Улик не… —Он ест эти макароны каждый день, — она закуривает у приоткрытой форточки, опираясь плечом на стенку, — разумеется они его доконали. А для новых шедевров у меня слишком плотный график. Ты кстати, почему не с ними? —В смысле? —Костя пригласил играть в приставку. Я думала ты тоже там. Я тоже так думал, до того, как правда всплыла на поверхность. Дима будет долго думать, прежде чем решиться разорвать все, что мы строили. И не в его характере кричать о своих переживаниях друзьям, так что для Улика с Костяном я все ещё беззаботно купаюсь в роскоши. Тогда почему они не предложили присоединиться? Из-за той ситуации в воскресенье? Из-за моих долгов по учёбе? Или просто потому что со мной всегда было скучно? Убивает не столько приставка, сколько то, что друзья обо мне не вспомнили. Таня кажется понимает, что задела что-то важное и виновато вздыхает. —Извини, я думала ты знаешь. —Ничего, я бы все равно не пошел. Они наверняка предположили такой ответ, — отдаю ей пустую тарелку, — спасибо ещё раз. Это лучшие макароны в моей жизни. —Ты можешь остаться. Я постелю. —Спасибо, но дома меня ждёт незаконченная живопись, — натянуто улыбаюсь, вылезая из-за стола, — так что я, наверное, пойду. —Подожди, положу тебе мясо и дам покопаться в аптечке. Гель с диклофенаком – лучшее средство от фингалов. На заметку.

***

На улицу я выхожу с пакетом еды и лекарствами, а ещё с красным шарфом, потому что у Тани сердце разрывалось от вида моей голой шеи. Я все отнекивался, но, услышав, что она пригрозит моей маме – согласился не только на шарф, но и на такси. Что угодно, только не звоните маме. У нее сейчас ожесточенная борьба с алкашами за бутылку. —Он не женский, не волнуйся, — успокаивает Таня, обнимая меня сзади за плечи, — этот шарф повидал многое, а выглядит совершенно новым! Вот что значит качество! —И вам не жалко? —Отец Улика привёз его из Польши и носил до самого развода, а потом оставил. То ли сыну, то ли чтобы я плакала. —А вы плакали? —Плакала, но не по человеку, а по воспоминаниям, — она тяжело вздыхает, — глупо было продолжать притворяться счастливой семьей, когда кроме коммуналки и поговорить не о чем. —Вы поэтому разошлись? —Я перестала чувствовать себя свободно, — она кутается в пальто, — как будто знаешь… как будто ты должен изо дня в день играть какую-то роль, чтобы человек любил тебя. Но любовь это ведь совсем не про это. Холодный ветер забирается в наши волосы. Мы стоим под ярко освещенным подъездом, дожидаясь такси и совершенно не обращаем внимание на спешащих с работы людей. Как и они на нас. Таня смотрит на меня с улыбкой. —Любовь это про свободу и искренность, а не про бабочек в животе. —Да? —Ну конечно! — ее глаза вспыхивают чем-то очень светлым. — Любовь - это быть собой и не стесняться этого. Это спокойствие, даже если вокруг рушится мир. Это комфорт. Это забота. Это уважение твоих интересов. Это найти время, даже если ты на другом конце земли. Это очень, очень глубокое чувство. Если тебя любят, ты чувствуешь это. Без лишних слов. Без клятв и прочих глупостей. Вот и все. Я смотрю на нее такими большими глазами, что на ветру они мокнут. Наверное, я никогда в жизни не слышал такого простого объяснения любви и, наверное, никогда ее не чувствовал.