Белоснежка

Если бы не Лёша с Максом, я бы так и бродил меж рядов огромного зала, до отказу забитого студентами. —Дима хоть бы предупредил, что у нас в коллективе ворона, — Макс закидывает ногу на ногу, внимательно изучая меня взглядом, — еще и подбитая. Знаешь, по статье девять точка один… Лёша перебивает: —Если коротко, то это административное взыскание. —Но если не только лицо пострадало, то плюс арест на несколько суток. —Не несколько, а пятнадцать. —Точно, пятнадцать. —Обязательно обратись в службы. —И побыстрее, пока следы не сошли. —Ага, конечно, — с сарказмом бросаю я, уставившись на сцену, — если бы им было до этого дело. Они так выпучивают глаза, будто я только что оскорбил целую кафедру. Ну ещё бы. Милиция для будущих вершителей закона –правая рука. А для меня она давно потерпела фиаско. —Что вы так удивлённо смотрите? —Дима не предупредил, что ты придерживаешься подобных взглядов. Это начинает действовать мне на нервы. —А вам всегда нужно предупреждение? —Предупреждён - значит вооружён, — говорит Макс, не сводя с меня больших глаз, — если бы я знал, то подготовил бы тебе уйму фактов и доказательств того, что милиция всегда на страже порядка. —Да? А как же Бурелом? Что-то туда не доезжают. —Тоже мне аргумент, — закатывает глаза Леша, — Бурелом – последнее пристанище низших слоев перед смертью. Милиция там ни к чему. Это каждый знает. —Людей просто бросили умирать от нищеты или от рук маньяков, — цежу я сквозь стиснутые зубы, — по-вашему это нормально? —Они сами виноваты, — равнодушно говорит Макс, пожимая плечами, — пошли по кривой дорожке. Или по-твоему милиция обязана вправлять мозги каждому наркоману? —Нет там наркоманов! —Тебе-то откуда знать? —А тебе? —О чем спор? – вмешивается парень по соседству. —Он считает, что милиция должна почаще заглядывать в Бурелом, —  высокомерно фыркает Леша, — мол люди там нуждаются в помощи. У парня глаза на лоб лезут, а у меня руки чешутся, от дикого желания поставить этих зазнавшихся мажоров на место. Конечно! Откуда им знать, что на самом деле значит фраза «нет денег», что происходит с человеком, бьющимся в ломовых конвульсиях или алкогольном припадке. Что им знать о драках, заначках, незащищённом сексе, истериках, переполненных пепельницах, обоссаных лестницах, никотине и других прелестях! Что им знать об этом, когда кругом такая, мать ее, царская роскошь! Я внезапно осекаюсь с противной горечью во рту. С каких пор я сам знаю об этом? Пару дней? А что было до? Ходил и ворочал под нос, все ещё относя себя к числу якобы достойных? Презирал тех, кто глушит чувства литрами и никотином? Брезговал жать им руки? Брать их сигареты? Боже. Какой же я… мерзкий. Собственные мысли меня и затыкают. Я больше не пытаюсь доказать парням свою точку зрения, несмотря на то, что они бросаются совершенно надуманными фактами, высосанными буквально из пальца! Все их слова – пустой треп, почва для демонстрации своих великих познаний в области юриспруденции. И мне действительно становится страшно от мысли, что Дима на их стороне. Что будет, когда он узнает правду? Я буду ему противен? Неприятен? Он оборвет со мной все контакты? Но разве я не этого хотел пару дней назад? Сука, я же сам себе противоречу и сам же от этого страдаю. Моих соседей затыкают только резкие фанфары и эффектный выход ведущих. Зал замолкает, а точнее тонет в их мелодичных голосах, торжественно приветствующих не столько студентов, сколько верхушек юриспруденции, почётно занявших первые ряды. Среди них мне удаётся разглядеть тёмную макушку верховного судьи, задумчиво склоненную на бок. Я знаю, кого он ждет. Знаю, что до вступительного концерта ему нет никакого дела. Он будто хищник, затаившийся в ожидании главной добычи. Я сжимаю губы в тонкую линию, твёрдо решив, что сделаю все возможное, лишь бы она ему не досталась. Дима справится. Он не будет одинок в ярком свете прожекторов, микрофоном и текстом. Не будет стоять под сотней суровых глаз, не зная, куда деться от волнения и страха. Не будет, потому что именно мои глаза среди сотен – лучшее успокоительное. Именно поэтому первое, что делает Дима, выплыв на сцену под бурные аплодисменты - находит мой взгляд. Он улыбается прекрасной улыбкой, от которой в животе оживают сумасшедшие бабочки. Я улыбаюсь в ответ, с гордостью показав большие пальцы, и вдруг кажется, что вокруг никого нет. Ни зала, ни публики, ни ослепительного света. Только мы, уставившиеся друг на друга самым нежным взглядом на свете. Я даже прекращаю дышать на несколько секунд, отдав Диме все свое внимание, всю нежность, всю поддержку, всю любовь, которую только возможно выразить глазами из полумрака четвёртого ряда. И Дима видит. Видит все это. Он сдержанно окидывает зрителей, берет микрофон со стойки и, прерывисто выдохнув, уверенно приветствует публику.

***

Я совсем не понимаю, о чем вещает Дима уже целых полчаса, но судя по постным лицам соседей – они тоже. Становится ясно, почему Дима так возмущался: кажется, это самая нудная тема для всего университета. Настолько, что даже те, кто в самом начале хвастливо соревновался в доскональном знании статей сейчас скучающе подпирает голову. Леша и вовсе говорит прямо: —Кажется Дима согласился выступать и только потом узнал тему. —Я бы сразу отказался, — подхватывает Макс измученным шепотом, — не знаю, что может быть скучнее корпорации и ревизионной комиссии… —Учить ее, чтобы рассказывать так хорошо, как это делает Дима. —Ну он разогнался конечно. —Ага, сейчас начнет про все хозяйственное право разглагольствовать. —Тогда мы точно здесь надолго застрянем. Я не вникаю в их диалог от слова совсем. Сижу молча, с широкой, даже немного глупой улыбкой, наблюдая за блестящим выступлением человека, который на дух не переносит публику. Дима держится превосходно. В небольших паузах он отводит микрофон, чтобы выдохнуть и словить мой взгляд, после чего обновляет улыбку и продолжает говорить дальше. Черт, какая же у него тёплая улыбка. Я сам как-то сильно плавлюсь с непривычки. Внезапно Дима замолкает. Просто замолкает и все. Зал погружается в такую громкую тишину, что даже мне становится неловко. Нервно жму губы, подаюсь вперед, впившись в Диму взволнованным взглядом. Блять, да что там у него случилось? Забыл? Разволновался? Я в нескольких секундах от серьёзной нервотрепки, но тут Дима прокашливается и с совершенно невозмутимым лицом, продолжает речь. Продолжает, но голос его заметно тухнет, а искорки в глазах гаснут. Такое дурацкое чувство, будто вместе с этими искрами неумолимо гаснет что-то и во мне. Но, игнорируя это, я продолжаю держать улыбку, иногда ободряюще показывая большой палец. Это становится моим своеобразным ритуалом и пойди что в нем не так – выступление непременно рухнет. Наконец Дима опускает планшет и возвращает микрофон на стойку. —Спасибо всем за внимание. На этом у меня все. Зал взрывается в бурных аплодисментах. Я и сам не замечаю, как восторженно вскакиваю с места, аплодируя громче всех. То ли от гордости, то ли от облегчения, что все наконец-то закончилось. Мы ловим взгляды друг друга. Дима улыбается мне с огромной благодарностью. Она читается во всем: в его вспыхнувших глазах, в улыбке и даже в свободном жесте руки, которой он взмахивает в воздухе. Я махаю в ответ, сгорая от нетерпения поздравить этого героя лично. Как только аплодисменты затихают, Дима скрывается за кулисами, а на сцену выплывают ведущие. Я поднимаюсь. Леша удивлённо хлопает глазами. Макс успевает схватить за руку. —Эй, ты куда? —За кулисы. —Погоди, еще будет завершающий концерт. —Я не ради концерта сюда приперся. —Не вздумай идти перед сценой, — предупреждает Леша, когда я уже решительно протискиваюсь в сторону прохода, — там тебя мигом остановят. Иди в обход. Я киваю и, выбравшись из рядов возбужденных студентов, пулей вылетаю из зала. Со всех ног несусь на другой конец универа, мастерски вписываясь в повороты. Примерно также я бежал с Костяном в школьную столовку, когда Улик обнаруживал там горячие сосиски в тесте. В один из таких дней я смачно так ебнулся, просчитав прыжок со ступеньки. Крови было море. Матов тоже. С тех пор нос вечно в зоне риска. Но в эту секунду мне откровенно по барабану. Я настолько переполнен радостью, что, ворвавшись за кулисы, чуть ли не сбиваю Диму с ног. С гордостью дёргаю его за плечо, отпугивая всех выступающих. —Ты был просто вау! Так хорошо держался! И всех, мать его, сделал! —Ну все, все. —Никакого все! Ты был такой…такой… —Тем, —Дима улыбается, касаясь моих рук, запястий, плеч, — я ещё не отошёл от гигантского ахуя. —Ты смог. —Я смог. —Я горжусь тобой, — смотрю на него светящимися глазами, переживая все оттенки радости и счастья. Он тоже. Впервые за долгое время Дима улыбается так широко и искренне, что на щеках выступают прикольные ямочки. Я зависаю. Блять, как же хочется поцеловать его прямо здесь и прямо сейчас. Прямо в эту редкую улыбку. Но я ограничиваюсь быстрыми объятьями, успевая шепнуть на ухо все то, что накопилось за эти долгие сорок минут. Дима усмехается, нехотя отстраняя меня, но все также касаясь пальцев. —Блять, Тем, и так сердце колотится. —Пускай, оно у тебя не часто работает в таком ритме. —Рядом с тобой – всегда. —Фу, что за приторные фразы? —А тебе больше нравится «иди нахуй»? —Да, причем в двух смыслах. —И в кого ты такой извращенец. —Угадай с первого раза. Мы в шутку толкаем друг друга. Настолько переполнены счастьем, что не замечаем ничего и никого вокруг, перебрасываясь шутками. Я чувствую себя тем самым беззаботным одиннадцатиклассником, который жил моментом, еще не зная, что ждет его в будущем. Быть может, сложись все по-другому, мы бы с Димой… —Рад тебя видеть, сынок. Я тут не помешаю вашему триумфу? Мы резко отстраняемся друг о друга, большими глазами уставившись на высокого мужчину в узких очках – почти что копию Димы, только с проступающими морщинами и острым подбородком. Он откидывает всех присутствующих равнодушным взглядом. —Не могли бы вы оставить меня с сыном наедине? Хочется поздравить его лично. Все тут же смываются, как и радость с Диминого лица. Он зажимается, замирая в одной позе. Я тоже. Смешно, что на заднем плане певцы заливаются какой-то сопливой песней. —Кажется, я просил выйти всех, — отец подходит ближе и, узнав мое лицо в тусклом свете, презрительно ухмыляется, — а ты что здесь забыл? Мероприятие не для посторонних. —Я его лучший друг. Мужчина переводит вопросительный взгляд на Диму, продолжая все таким же противно-дружелюбным тоном: —Очень странно, настолько я помню твоим лучшим другом всегда был Кедрин Ульян. —Он и сейчас мой лучший друг. Артем тоже. Мы учились последние два года вместе. —Тогда он годился на эту роль, — его отец пронизывает меня таким холодным взглядом, что я понимаю: он знает. Он все сука знает и обязательно вывалит это. Меня покрывают мерзкие мурашки. В горле застревает липкий ком правды, которую я полгода тщательно запихивал куда подальше и которая вот-вот… Дима хмурится. —Перестань. —Не указывай мне, что делать. Отец наклоняется к его уху и сжимает плечо с такой злостью, что у меня, перехватывает дыхание. Сердце бьётся быстро и больно. Особенно когда я слышу шепот, с которым этот мудак плюется Диме в ухо. —Для начала ответь мне, что это была за пауза? Ты понимаешь, что чуть ли не опозорил меня перед всеми коллегами? Ты это понимаешь, идиот? Дима не сопротивляется. Просто молчит, отведя взгляд. На фоне по-прежнему гремит песня. —Я так и думал. Ты все такой же бестолковый. От Кости было бы больше толку. Он хотя бы вызвал на лицах улыбки, а не смертную тоску. —Не я выбирал тему. —Текст тоже не твой, как я понял, — он разочарованно усмехается, — сколько бы ты не вкалывал, видно ничего путного из тебя так и не выйдет. Так и останешься никем. Дима сжимает губы. —Я не никто. —А кто же ты? Ответа нет. Отец отстраняется. —Вот именно. Кем-то ты станешь только тогда, когда я лично увижу тебя в новостях. А сейчас ты никто. Никто. Пустое место. —Блять, перестаньте. Это вырывается само, но я не жалею. Злость и отвращение переполняют чашу моего терпения и это противное «никто» становится последней каплей. Я смотрю на диминого отца с такой ненавистью, что аж сводит скулы. Ну уж нет сука. Я не дам тебе обесценить его труд. Ни за что. —Перестаньте говорить ему такие вещи. —Вы посмотрите на него! Подбитая ворона возомнила себя вершителем правосудия? – отец надменно усмехается, показывая свою истинную сущность. — Рижский младший, ты кажется совсем забыл, где теперь твоё место. Мне дико хочется врезать по его самодовольной физиономии, но я лишь до боли сжимаю в кулаки пальцы. Нельзя. Нет. Только не верховного судью, какой бы тварью он не был. Делаю глубокий вдох. —Оставьте Диму в покое, и мы разойдемся. —После того, как ты тайком пролез на мероприятие, да ещё и посмел надеть элитный галстук? —Это что, такая проблема? —Артём, — Дима перехватывает мой взгляд. Его лицо чертовски бледное, глаза испуганны — хватит. —Извини, я не могу молчать. —Весь в отца, — небрежно фыркает судья, резко притянув меня за галстук, — он тоже не мог заткнуться, выкрикивая ставки. Больше, больше, больше. Жажда наживы выпала ему печальной картой. Я нервно сглатываю. —Его обманули… Игра была нечестной. —Думаешь он не знал об этом, несколько лет будучи владельцем столичного казино? —Он не… —Смирись. Твой отец проиграл все, что сколотил и даже больше, — он наклоняется слишком близко, обдав меня горячим дыханием, от которого перехватывает горло, —для высшего общества ты теперь грязная неприятная клякса. Мусор. Он срывает с меня галстук и швыряет его Диме. —Не знал, да? Даже фингал не заметил? Что ж, пожалуйста. Все буреломщики подбиты таким образом. Наверняка в драке за бутылку. Советую учесть это в будущем, а еще постирать галстук и вымыть руки. Я тру шею, но не чувствую ее. Не чувствую ничего, кроме ядовитой смеси ярости и жалости, которая разрывает грудь, мутит сознание, режет глаза. Я прячу лицо в темноте, из последних сил держа себя в руках, чтобы не дай бог не разреветься. Клякса. Мусор. Вот как. Эти блядские слова, брошенные в меня второй раз за день, подкашивают точно в первый. Клякса, мусор, пятно, изъян – вот от чего я бежал все шесть месяцев. Пытался отрицать, забыть, игнорировать, но оно настигало снова и снова, настойчиво напоминая, что двери в высшее общество передо мной давным-давно схлопнулись. И как бы я не пытался обмануться: рубашка, галстук, брюки, дружба с Уликом и Костяном, отношения с Димой… как бы не пытался снова вписать свою фамилию в списки «достойных»… там мне больше нет места.  Теперь я вечный мученик Бурелома и пора бы уже набраться смелости принять и смириться с этим. Медленно поднимаю голову, сталкиваясь с ледяным взглядом Диминого отца. Сука какой же мерзкий. —Будь разумным мальчиком: оставь нас по хорошему. Я нахожу в себе силы посмотреть на Диму. На нем просто нет лица. Точнее оно есть, но такое потерянное, что у меня до боли сжимается сердце. Он неотрывно смотрит на меня, будто ждет, что я опровергну все слова или скажу хоть что-нибудь в свою защиту. Но защищать больше некого. Кровь буреломщика уже течет по моим венам и раз уж все вскрылось, мне больше незачем сдерживаться. Кто-то, сидящий глубоко в моем подсознании, заставляет разбитые губы искривиться в дружелюбной улыбке. —Ради бога. Уже ухожу. Водички хоть можно глотнуть на дорогу? Судья небрежно бросает бутылку. —Только забери ее с собой. Нам не нужны здесь всякие болячки. —Конечно. Не спеша откручиваю крышку, все ещё сомневаясь в своём безумном решении, но, взглянув на бледного Диму, все сомнения разом улетучиваются. Набираю полный рот воды и выплевываю ее прямо в самодовольное лицо верховного судьи. Он брезгливо морщится, замирая в гневном ступоре. И в эти жалкие несколько секунд до грандиозного скандала, я решительно поворачиваюсь к Диме. —Никого не слушай. Ты замечательный. Ты самый лучший.

***

Я не помню, как добрался домой. Не помню, как бесцельно шатался по квартире, как пытался рисовать, как долго смотрел на спящего отца, то ли с тупой ненавистью, то ли с горькой жалостью. Так и не определился, чего было больше, но зато достаточно, чтобы стать последней каплей. Я нахожу себя совершенно разбитым на лестничной клетке с чёрной бутылкой какого-то мерзкого пойла и тлеющей сигаретой. Делаю долгую затяжку. Выдыхаю клубы едкого дыма в пол и, свесив тяжёлую голову, неподвижно слушаю как где-то сзади протекает крыша. Талый снег звонко капает в жестяную банку под окном, в отличие от моих слез: они разбиваются о ступеньки совершенно беззвучно. Вместе с ними разбиваются и мечты, на которых я еще хоть как-то вывозил существование здесь. Теперь все кончено. Действительно кончено. —Ну и какая ведьма подсунула Белоснежке эту дрянь? Я совсем не дёргаюсь от неожиданности. Такой бодрый голос и такие дурацкие шутки  только у одного человека в Буреломе. Человека, который родился и вырос по его принципам. —Отъебись. —Грубовато, — Гриша наклоняется и с удивлением замирает около моего лица, — еп твою, ревешь что ли? Без понятия как ему удалось разглядеть мои мокрые щеки за неряшливой копной волос. Я до отказа затягиваюсь никотином. Медленно его выдыхаю. Ладно. Насрать. Пусть смотрит. За сегодняшний день это самое безобидное в мой адрес. Гриша глухо усмехается. —Ладно. Плакать тоже смелость нужна. —Угу. И побольше, чем в драке. —Разумеется. Запиваю очередную затяжку дешёвым вином, чтоб наверняка отпустило, но накрывает еще больше. Крепкий алкоголь обжигает горло, бьет по мозгам, полностью вырубает никчемную сдержанность. Я вдруг вспоминаю, что клятвенно обещал себе не трогать бутылки. Обещал выкарабкаться из всего этого дерьма, а по итогу загнал себя в него еще больше. Молча хлюпаю носом. Гриша прислоняется к стене рядом и закуривает. Дым окутывает его задумчивое лицо, затем плывет по воздуху вверх и бесследно рассеивается под паутинным потолком. Я кладу голову на обшарпанную стенку под кривой надписью «Loser» и бездумно жую тлеющий окурок. В голове белый шум, иногда прорезающийся испуганным лицом Димы, брезгливым взглядом его отца и дурацкой песней, под грохот которой моя душа буквально рвалась на части. Гриша запускает пальцы в мои волосы, будто прекрасно знает причину этих немых страданий. Я не противлюсь. Пусть делает что хочет. —Не брезгуешь? —Что? — он искренне удивляется. — Трогать твои волосы? —Да. —С чего вдруг? У тебя вши? —А вдруг. —Напугал. Я этих тварей в детстве сам вычесывал. Еще вопросы?  —Я брезговал с вами водиться, — прячу голову в согнутых руках, до боли сжимая волосы и срываясь на виноватый шепот, — прости…я не знал, насколько блять хуево это чувство. Я такой мудила…такой блять…сука… —Внешний мир окончательно вычеркнул тебя из золотых списков? Вместо ответа сжимаю губы в тонкую линию. Да. Именно. Осознание этого продолжает пронизывать меня чем-то острым, когда внутри все и без этого разрывается на части. Я не уверен, что доживу до утра, если немедленно не волью в себя ещё несколько литров. Это пугает до трясучки. Я ненавижу себя за то, что не знаю другого способа избежать реальности, что снова нарушил свое обещание и что вместо каких-то кардинальных действий тупо сижу и размазываю сопли. —Ударь меня посильнее. —Извини, но нет: меня сейчас так смачно пизданули около магаза, что как-то не до этого. —Тебя? – поднимаю на Гришу удивлённые глаза и замираю: разбитая губа и замерзшая кровь под носом. — Блять… —Да уж, как видишь, даже к самым сильным можно подступиться. —Ты им врезал? —Разумеется. Но один против четверых, да ещё и в рукопашную как-то блять нечестно, — он ободряюще усмехается, — сегодня такой день-блядень, когда можно побыть слабым. Ничего страшного в этом нет. Просто надо позволить ему закончится. —А завтра? Где гарантия, что завтра не будет еще хуже, чем сегодня? —А ты что, в магазине электроники? – он усмехается. — Гарантию ему подавай. В жизни нет никакой гарантии, Белоснежка. —Почему? —Да хер его знает почему. Нету и все. —И что без нее делать? —Что хочешь, только не наркотики. Вот за них я тебе не только врежу, но и сломаю что-нибудь. А сейчас подъем. Пойдем есть, пить и воображать, что завтра никогда не наступит.