Бифуркация

      Дело было вовсе не в его слезах. Такие существа, как они, быстро забывали о тонкостях человеческой физиологии, чувствах, моральных ценностях, долге… Стоит сказать, они забывали вообще обо всём, кроме неутолимой жажды. Время стирало личности, стачивало их, как вода камень. В них не было сочувствия, понимания людских эмоций, эмпатии или сопричастия — просто не могло быть за давностью минувших лет. Поэтому дело было не в его слезах. Они просто стали проявлением непоколебимости смертного, у которого отняли всё.       Схема работала бесперебойно во все эпохи. Отнять, сломать, пировать на останках. Он же… Слёзы в его глазах блестели подобно драгоценным камням, но не было в его разрушенном разуме и мысли о молении. Потребность защитить, оградить, отомстить. Солёные капли тысячекратно отражали ярость расширенных зрачков и решительность янтарной радужки.       Лисий огонь пробудился в нём, словно едва рождённый — таким приятным, особенно горячим и новым было это ощущение. Паутинки осознанности натягивались, стряхивая многовековые отложения первобытных побуждений, сердце билось в чужой груди, как у загнанного зверя. В его глазах были слёзы, твёрдость и война. Ногицунэ не собирался его отпускать.       Крик банши часто резонировал в его сознании, напоминая о прошедших годах и смертях, которым не было исчисления. Однако в этот раз крик предвестницы чудился оглушительным, сотрясающим каждую клетку тела — оттого что отпускать случайно выбранного смертного, оказавшегося драгоценностью, не хотелось. Когда он жаждал чего-то, кроме боли, в последний раз? Когда был юн, непорочен? Когда надеялся увидеть жизнь в ином свете, а не только в том, на какой его и его подобных обрекла Инари?       Вцепиться в смертного зубами и когтями, стать настолько едиными, чтобы отпускать не пришлось. Банши слабела, поражённая бесплотностью своих попыток, но Ногицунэ знал: это не конец. Он смёл доску Го в сторону, раздражённый пусть и иллюзорной, но преградой между ними. Бинты ссыхались, падая на Неметон жирными хлопьями и оставляя голую кожу, которая могла коснуться такого же незащищённого смертного.       Ногицунэ обхватил свою добычу и притянул к груди как раз в тот момент, когда волк завыл, взывая к члену своей стаи. Он закрыл ему уши, уткнувшись носом в волосы и впервые за тысячелетия существования насладился физической близостью, почти не веря, что способен на это. Голод, порождённый не тянущей нуждой в боли, но драгоценными слезами.       Волк замолк. Ногицунэ вонзил когти глубже.

***

      — Ты сказал, что получится! — разочарованно зарычал Скотт, зная, что просто хочет выместить злость, а Питер — подходящий для этого человек, но не в силах остановиться.       — Я сказал, что есть такая возможность. — Питер отпустил Лидию, из носа которой сочилась кровь. Он выглядел действительно недоумевающим из-за их провала, и Скотт невольно смягчился из-за этого краткого проблеска искренности. — Должно быть, Ногицунэ сидит глубже, чем мы думали.       — Это же не значит, что его невозможно вытащить?       — Это только значит, что он глубже, чем мы думали, — фыркнул Питер. — Делайте выводы сами.       Скотт запустил руку в волосы, оттягивая их и чувствуя, как напрягаются и болят волосяные фолликулы. С приобретением усиленных чувств он стал не только лучше осознавать окружающий мир, но и собственное тело.       Ему нужно было подумать. Разыскать новый способ, попробовать иной метод. Выход был всегда, а особенно в ситуациях, выглядящих безысходными. Скотту было нужно только найти.       — Снимите… это. — Скотт встревоженно дёрнулся к Лидии, но не успел остановить её. Она отклеила изоленту и подарила Ногицунэ возможность говорить, действуя с непоколебимой уверенностью.       — Это не лучшая идея, Лидия, — предупредил доктор Дитон, необычайно напряжённый.       — Это нужно было сделать.       Скотт обошёл диван и присел перед Лидией на колени, встревоженный её монотонным голосом. Остекленевшие глаза смотрели сквозь него. Скотт перевёл взгляд на Ногицунэ и наткнулся на обжигающую черноту, заставившую его задыхаться. Густая тьма разливалась, как едкий смог, забивалась в лёгкие, перегружала его дыхательные способности. Скотт рефлекторно потянулся за ингалятором, но вспомнил, что давно перестал носить его с собой только тогда, когда не обнаружил заветную вещицу в кармане.       Лидия обхватила его за щёки и повернула к себе, от чего Скотту тут же стало легче дышать. Давящее присутствие Ногицунэ превратилось в более терпимое чувство инстинктивного страха. Опаски.       — Лидия?       Она смотрела только сквозь него, дёрганная, искусственная. Как марионетка.       — Стайлз разбудил Дьявола.       — Это… перерождение, — возразил Ногицунэ, дыша часто и прерывисто. Он уронил голову на спинку дивана, широко улыбаясь потрескавшимися губами. Скотт чувствовал от него запах счастья. Неправильный запах, потому что до сих пор Ногицунэ пах исключительно агонией (своей и чужой). — Как цветок по весне. Мы как цветок по весне.       Скотт облизнул губы, чувствуя в воздухе сдвиг — определённое изменение. Он не был способен уловить суть перемены.       — Нам нужно позвать Ношико.       Только она знала Ногицунэ настолько хорошо, чтобы разобраться в происходящем. Даже если она хотела убить его, ради информации стоило рискнуть. Стайлз всегда говорил, что знание — самое великое преимущество.       — Она тоже стачивается, как камень, — засмеялся Ногицунэ, ломано, хрипло, невесело. — В нас нет ничего, чего нет в ней.       Скотт стиснул зубы, размышляя, какую шараду затеял лис на этот раз. Он запомнил урок и не собирался верить его словам.       — Мы можем договориться, — небрежно бросил Питер, разглядывая свои когти.       Скотт подавил рычание, глядя на него. Каким бы циничным ни казалось предложение, стоило опробовать все варианты.       — Наш последний договор обернулся предательством. Но расскажи нам, волк.       — Ты отпустишь Стайлза, — сказал Скотт, прежде чем Питер успел его опередить. — А мы сделаем что-то для тебя.       — Отпустить… — Ногицунэ откинул голову и захохотал. Скотт смотрел на движения знакомого горла, дёргающийся кадык, сокращающиеся мышцы, игнорируя свербение в носу и жжение в глазах. — Смертный, за которого мы сражались? Которого мы держим так крепко, что немеют пальцы? Отпустить его? Он борется, как берсерк, разрушает все преграды на своём пути, теряется в лабиринтах, но всегда находит выход. Одна загадка за другой, всегда верно, всегда своевременно. Смертный победоносен. Он выходит победителем в каждой игре, Скотт. Мы не должны отпускать его. Мы должны держаться его очень крепко.       — Исключительно романтично, — кисло заключил Питер.       Скотт ощущал своё сердце бьющееся в пятках, потрясённый одержимым горячим шёпотом Ногицунэ. Конечно Стайлз боролся и побеждал, вот только по иронии судьбы это не приносило ему свободы.       — Вонзай когти глубже, дух, — замогильным голосом велела Лидия. Её губы посинели, глаза ввалились. Казалось, что она находится при смерти. — Он ускользнет из твоей хватки. — Скотт готов был поклясться, что слышал злорадство в её тоне. — Если не по причине собственного упорства, то из-за смертности. Время отнимет его у тебя, как отняло разум. Ты бездумный рой голода, первобытности, лишений и разочарований. Пробудившись сейчас, ты ощутишь потерю здравомыслия особо остро, как только Стайлз тебя покинет. Ты проиграешь. Вечность поражений не стала тебе уроком.       — Ничтожный Миллаура, — закатил глаза Ногицунэ, выбрав самое странное ругательство, какое Скотт когда-либо слышал. — Банши постоянно наводят тоску. Полагаю, это проистекает из их связи со смертью.       А потом он встал, небрежно встряхнув конечностями, легко сбрасывая с себя отголоски оцепенения, вызванного паралитическим ядом, и подошёл к большому зеркалу у стены. Его движения были расслабленными. Наблюдать за ним, таким полным силы и вместе с тем не угрожающим, было в новинку.       — Ты видишь меня в воде, но я никогда не бываю сырым. — Прошептал Ногицунэ, ни к кому конкретно не обращаясь. Его рука замерла над гладью зеркала. — Что я?       Вдруг тело Ногицунэ обмякло. Он упал на колени, упёрся лбом о зеркало, судорожно цепляясь за стену в попытках удержаться в вертикальном положении. Скотт подскочил к нему, не в силах побороть вспыхнувшее беспокойство.       — Отражение.       Ответ был бесцветным, разбитым — голос говорившего походил на гравий. Скотт неверяще обхватил лицо Стайлза руками и, увидев его расфокусированный взгляд, сжал зубы, чтобы сдержать слёзы.       На него смотрел его друг, и будь проклят Скотт, если он ошибался.

***

      Он был словно тень. Не ел, пил редко и исключительно воду. В тех нескольких случаях, когда Скотт заглядывал к нему ночью, вместо сна Стайлз сидел, расслабленно распластавшись на кровати, и смотрел в потолок, беззвучно шевеля губами. Как слепок себя прежнего. Остаточный образ человека, когда-то живущего в этих стенах.       Никто не знал, что произошло. Было лишь ясно, что Ногицунэ не ушёл. Искажения тени Стайлза, запах, выражение в его глазах — всё указывало на дикого лиса, глубоко забившегося под кожу лучшего друга Скотта. Как выскоблить его оттуда, не причиняя вреда Стайлзу, не удалось понять ни через день, ни через несколько недель. У многих стали опускаться руки.       Скотт присел перед Стайлзом на корточки, с надеждой заглядывая в блеклые карие глаза. Шериф остановился у двери, обессиленный долгими выматывающими днями бесплодных поисков решения.       — Я в порядке, Скотт.       — Тогда поешь со мной, Стайлз. Я принёс твою любимую картошку.       Губы Стайлза на краткую секунду исказились в насмешливой улыбке, которая быстро пропала, сменившись привычной пустотой.       — Я не хочу.       — Почему? Тебя тошнит? Тебе нужно поесть, Стайлз, пожалуйста. Маминых капельниц недостаточно.       — Я не хочу, — более твёрдо повторил Стайлз, но, посмотрев на Скотта, полного отчаяния, понуро опустил голову. — Это не насытит меня.       Новая информация немного приободрила.       — Откуда ты знаешь? Если ты голоден, тебе следует съесть хотя бы немного. Лидия может принести суп.       — Ногицунэ со мной, Скотт. Подумай и скажи мне, что он ест.       Скотт сообразил быстро. Боль, разумеется. Но что если позволив Стайлзу насытиться болью, они подпитают силы Ногицунэ? Вдруг он снова завладеет его телом и начнёт сеять хаос?       — Мы едем к Дитону, — подал голос шериф. Скотт встал и кивнул ему, не уверенный, как лучше поступить в этой ситуации.       Оказавшись в клинике, Скотт первым делом взял в руки шприц с Летарией Вульпиной, направляемый доктором Дитоном, а после повёл Стайлза к клеткам с животными. Некоторые из них перенесли операции, кто-то страдал от высыпаний или мелких царапин. Обезболивающие препараты раздавались только некоторым из них. Другие стали бы для Стайлза небольшим перекусом.       — Просто протяни к ним руку, я думаю. Они не испытывают сильной боли, но этого хватит на первый раз.       Стайлз бросил на него унылый взгляд, смерив шприц убийственным взглядом, но послушно протянул руку к собаке мелкой породы. Она начала громко и интенсивно тявкать, но прикосновение её успокоило. По руке Стайлза медленно начали растекаться бледные серые полосы.       Когда он закончил с собакой, Скотт с надеждой посмотрел на него.       — Тебе лучше?       — У собаки была царапина на ноге, Скотт.       Словно съесть лист салата и надеяться, что этого достаточно. Стайлз потёр висок, чувствуя, как нарастает агония в голове. Ногицунэ, должно быть, снова мучался экзистенциальным переломом личности. И каждое противоречие в его бессмертном сознании доносило до Стайлза отголоски страшной боли.       Тёмные хлопья крови застыли потрескавшейся коркой на жёлтых костях. Плоть подсохла и матово блестела в лунном свете. Гнить в смертном теле месяцами, не в силах его покинуть, было не так больно, как потворствовать разрушениям своей сущности. Ради чувств. Ради человека. Ногицунэ терял рассудок.       Во сколько у тысячелетних духов наступал переходный возраст? Или кризис средних лет? Стайлз с усилием сглотнул, ощущая сильную сухость во рту и горле.       Убирайся, убирайся, убирайся, убирайся.       Его слова ничего не значили. Собака в его руках слабо тявкнула, готовая погрузиться в сон. Терзавшая её боль исчезла и ничего больше не беспокоило маленькое преданное существо.       Им бы хотелось быть похожими на неё.

***

      Бродить в потёмках. Смотреть на суету из убежища надёжной тени. Годы тянулись долго, торопиться было некуда. Позиция наблюдателя ощущулась не так живо, как палача или антагониста чьей-нибудь маленькой трагедии, однако разнообразие всё равно развевало скуку.       Ногицунэ не знал любви. Смертные твердят что-то о… привязанности? Быстрое биение сердца, эйфория, щекотка в животе. Физические проявления сенсорно воспринятых образов. У него не было тела. Сердце не билось. Мозг не отправлял к нервами никаких сигналов.       В некотором роде Ногицунэ никогда даже не видел Стайлза. Он обитал в его разуме. Познавал изнутри, что куда как интимнее. Всем существом ощущать этого смертного было… приятно. Но посмотреть на него со стороны? Должно быть, это прекрасное зрелище.       Однако любовь все ещё была далека. Вместо нежности Ногицунэ мучался неистовостью в отсутствующем сердце. Чувством настолько сильным, что больно было отрывать даже малую часть себя от частей Стайлза. Все горело. Раскаленная агония пронизывала атомы, бегала от одной связи к другой. Не так люди описывают любовь.       Это чувство… Это чувство разрушало его. Отслаивались закостенелые привычки, каскадом сыпались крупицы самоощущения. Стайлз менял его, но Ногицунэ не был в силах понять, почему. Безопасно и оптимально было на некоторое время выбрать позицию наблюдателя.       — Убирайся. Убирайся, убирайся, убирайся, убирайся. Уйди.       Слоги складывались в слова. Стайлз едва шевелил губами, глубоко погрузившись в себя. Чтобы быть ближе к Ногицунэ. В попытке избавления, но в данном случае результат был так же важен, как цель.       Ногицунэ не ответил, конечно. Наблюдение равнялось отстранённости. Не вмешиваться в ход событий, смотреть куда повернёт история. Наблюдать.       В теле Стайлза было мало интересного. Кости, прикрепленные к ним сухожилиями мышцы, с английский галлон крови, стандартный мозг с миллионами клеток и связей между ними. Кости-кости-кости, метры кишечника, скопление нервной ткани в защите позвонков. Уверенно бьющееся сердце. Ногицунэ наблюдал за его сокращениями. Вот оно расслаблено, вот закрывает некоторые клапаны. Вот пускает жизнь по артериям, работая бесперебойно. Орган. Скопление мышц, соединительной ткани, сосудов. Каким образом оно чувствовало любовь? Как что-то такое неизменное, примитивное могло ощущать то, что было недоступно даже ему? Ему, тысячелетнему созданию? Но что это тогда было? Одного взгляда Стайлза хватило, чтобы что-то внутри Ногицунэ с треском ожило. Покрытые паутиной крылья расправились, готовые к освежающему живому полёту. Никто не действовал на Ногицунэ подобным образом.       Возможно, я тебя люблю, хотел сказать Ногицунэ, но неопределённость не позволила. Возможно, он чувствовал не так, как смертные. Возможно, для него любить значило ковырять открытые раны, чтобы почувствовать невыносимую острую боль и вспомнить какого это — жить.       — Убирайся.       Но Стайлз был смертным. Он любил, ощущая заботу, ласку, теплоту. Прикасаясь. Люди были тактильными существами.       — Убирайся.       Ногицунэ с толикой удовлетворения понял, что знает, как быть дальше. В позиции наблюдателя больше не было нужды.