Кукольный домик

      «Вас приветствует Блэкторн Ридж».              Посёлку было не так уж и много лет, а табличка с его названием из-за дождей и тумана уже выглядела настолько ветхой, что совсем скоро стала бы нечитабельной. Никто, впрочем, не заменит её и при полном приходе в негодность: сему месту впору быть стёртым с любых карт и потерять последний признак своего существования. Ближайший оживлённый и хоть как-нибудь развитый город, Кантетбридж, от этих мест отделён лесами, будто живой оградкой — то ли чтобы природа здесь осталась девственно чистой, то ли чтобы тяжёлая хтоническая атмосфера не расползлась за установленные ей пределы.              В прошлом — городок беженцев, сейчас — посёлок сектантов, и всегда — место для любых отшельников. Когда эти загородные пустоши начали заселять, то почти сразу же выбросили сюда всё, что отравляло жизнь городу. Поэтому в десятке с хвостиком миль от посёлка отстроили психиатрическую больницу, а чуть ближе к цивилизации возвели школу-интернат. Так Кантетбридж очистил свои улицы и бюджет от бездомных, беспризорных и малоимущих мальчишек с девчонками, которых вывозили воспитываться на природу, будто в какой-то летний лагерь. В конце концов, человеческие дети мало чем отличаются от котят: гораздо лучше выбросить в лесу, чем утопить. Здесь заботу о них на себя брала местная церковь, ведь кому ещё, как не людям набожным и глубоко верующим, иметь дело до обделённой Богом детворы. В конечном итоге образовалась целая экосистема, которая и понесла имя Блэкторн Ридж.              В первые дни осени, когда все школы начинали новый учебный год, интернат всегда приоткрывал свои двери чуточку шире и принимал новых детишек. Уже на воротах их встречал неизменный символ школы — выкованное из сплошного листа металла гнездо с мамой-птицей над ним, сидящей и кормящей своих малышей. Может, некоторых птенцов ей подбросили другие птицы, но она любит и заботится о каждом, как о родном.              — Теперь «Ласточкино гнездо» – твой дом, — с такими словами поприветствовала новоприбывшего леди заведующая, у которой на лице любовь ко всему живому смешалась с истинно библейским смирением.              Мальчик, переступивший порог своей новой школы, учтиво закрыл за собой ворота, вернув их именно в то состояние, в котором они были до него. В новую жизнь он вступал спокойно, без присущих детишкам поменьше слёз или страха. В конце концов, за этой оградкой, за этими лесами он оставил целых пятнадцать лет существования, за которые уже научился мириться со многими вещами. Он не желал доставлять своим приходом ни малейшей проблемки: тётушка должна была заранее позаботиться о документах и привезти некоторые необходимые вещи, поэтому ему оставалось только вести себя послушно и произвести хорошее впечатление. Может, тогда его бы похвалили за то, какой он прилежный и воспитанный ребёнок.               На улице вместе с ещё едва тёплым ветерком пролетали мгновенья последнего воскресенья перед началом учёбы. Дети большие и маленькие, но все как один в серых одеяниях, будто и правда птенцы в блеклом пуху вместо перьев, сновали по брусчатой площади, которая соединяла множество учебных зданий в одно целое пространство и служила, пожалуй, местом любых общих сборов. А в самом её центре, будто сердце, стояла статуя из мрамора, изображающая долговязую женщину-ангела, что вытянув руки выпускала в полёт такого же мраморного голубя. Каменная птица держала крылья так же широко, как и божья посланница, но никто из них так вовек и не улетит из этой площади, но лишь укажет своим примером судьбу другим. Мальчик прошёл мимо неё и лишь на миг бросил вкрадчивый взгляд, но до самой двери общежития не мог избавиться от ощущения, будто ангел сама наблюдала за ним, высматривая саму душу под коркой человеческого тела.              Его быстро оставили одного, приказав разбирать вещи в назначенной ему комнате. Если что-то понадобится или будут возникать вопросы — сказали обращаться к смотрящему в вестибюле. Подростки тут жили по двое, в отдельном от малышей корпусе. Мальчики — в северном крыле общежития, а девочки — в южном, и пересекаться одним с другими, очевидно, запрещено. Об этом первым же пунктом гласил большой стенд со сводом правил, который висел при входе в само здание, а потом повторялся в экземплярах поменьше на каждом этаже, чтобы забывших о приличии зевак можно было ткнуть носом в нарушение не спускаясь к самому входу. Помимо стендов за каждым шагом учеников следили вырезанные из дерева кресты, что висели и в коридорах, и над скрипучими койками — в Бога здесь верили даже больше, чем в систему образования.              Когда скромные пожитки были разложены по нужным местам, юноша взялся за последнее порученное ему дело — вписать свои инициалы в табличку на двери, чтобы всем было понятно, что здесь таковой живёт. Одно из двух имён на кусочке фанеры уже было заклеено клочком бумаги, и на его месте он вписал уже своё: «Даниэль Гольдберг».              — Так это ты со мной будешь жить? — кто-то подал голос из казавшегося пустым коридора. А когда тот же некто подошёл к табличке и вычитал написанное, то фамильярно, но с любопытством добавил: — Даниэль?              Услышав своё имя, тот обернулся и пока лишь кивком дал согласие. Поправил очки, дабы лучше рассмотреть надпись, и в точно такой же способ узнал имя собеседника:              — А вы… Леонид, верно?              Новое имя, пропитанное привкусом чего-то совсем неродного и заморского, слетело с языка как-то коряво и неуверенно, чем вызвало невольный смешок у стоящего напротив юноши. Но стоило задержать на парнишке взгляд чуточку подольше, и сомнений о том, почему тот так зовётся, больше не возникало: в нём удивительным хитросплетением мешались черты голубоглазого славянина и азиата с характерным оттенком кожи, который в сравнении с бледными как смерть кантетбриджцами и вовсе отдавал какой-то смугловатостью. Долговязый, с острым носом и гладкими тёмными волосами, он обладал внешностью исключительно занятной и не только прекрасно знал об этом но и, кажется, уже давным-давно привык к таким долгим испытывающим взглядам.              — Да-да, так и есть, — кивнул он и, опережая любые вопросы, добавил: — Я не тамошний вообще. Про тебя, наверное, такое не скажешь, да?              Даниэль лишь пожал плечами. Его семья явно не могла бы похвастаться чистотой крови или благородностью рода, чтобы был убедительный повод соглашаться.              — Ну, наверное, меня можно назвать местным. Но тоже в роду какие угодно корни найдёшь… — И всё равно прозвучало скорее утешительно, чем как просто факт.              — Но вряд ли кто-то это заметит, — Леонид ответил с лёгким смешком.              По воле случая они пропустили самую неловкую часть знакомства, где надо подбирать слова, чтобы как-то завязать диалог и разузнать имя. Минутный разговор — и вот они стали уже и не такими чужими, пожимали друг другу руки в честь встречи. Даже как-то улыбались, чтобы скрасить момент, а потом и вовсе как новоиспеченные друзья расселись в своей теперь общей комнате, чтобы болтать обо всём на свете.              — Я тебя заметил ещё на площади, но как-то побоялся подойти. А оно вот как вышло, — признался Леонид, когда суета уже смыла любую натянутость и неестественность.              — Я непохож на здешних? — Почувствовав лёгкий укол волнения, Даниэль украдкой заглянул в зеркало, что висело на общем шкафу. Он уже успел накинуть на себя серый пиджак, но всё никак не мог уловить, что не так с его внешним видом. — У меня будут проблемы?              — Нет, вряд ли. Просто… — На миг парень замялся, но на его губах мелькнула усмешка. — Одна моя подруга таких как ты снобами зовёт. Не водятся у нас такие.              Окончательно потеряв нить логики, юноша снял очки, поморгал немного и для пущего эффекта ещё и протёр линзы маленькой тряпочкой. Затем вновь взглянул на своё отражение — и вновь не заметил ничего странного. Он никогда бы не смог среди толпы детей выделиться внешностью, разве что кому-то бросились бы в глаза застиранные до бледности брюки и изношенная рубашка. Природа не стала особо над ним изощряться и намешала краски самые обыкновенные и невыдающиеся, будто попросту почерпнула горсть лесной земли с осенней листвой. Так и вышел он с болотно-зеленоватыми глазами, в которые никто никогда не вглядывался через стёклышки очков, и густыми кудрями цвета охры, что вились как овечье руно и через которые можно было получить нагоняй за неопрятную причёску. На фоне новоиспечённого соседа, который едва мельком попадал в отражение, Даниэль и вовсе выглядел просто принесённой из леса веточкой, на которую повесили чей-то потерянный пиджак.              — Если бы я правда подражал интеллигенции, это можно было бы назвать комплиментом, — наконец осмелился ответить он, — а так я попросту не вижу, что во мне такого… неправильного.              — Вот за это и назовёт! — Смешок. — Ты очень складно говоришь. Читаешь, поди, много. К нам такие дети не попадают или долго таковыми не остаются. Поэтому по тебе и видно за версту, что ты только-только из внешнего мира прилетел.              — То есть, тут в школе преобладают неграмотные дети?              — В этой школе главное в Бога верить и местное писание наизусть знать… — Леонид оттянул ворот рубашки и достал небольшой крестик на каучуковой нитке, чтобы занять пальцы. — А обычными знаниями я бы не советовал тут блистать. Никто этого не оценит – по себе знаю.              Даниэль предпочёл промолчать в ответ, ведь прислушиваться к совету явно не собирался. Он мог запомниться взрослым лишь после того, как открывал рот, поэтому усердная учёба была его круглосуточной работой, а похвалы и хорошие оценки заменяли ему насущный хлеб. Он грезил учебными заведениями куда лучше и престижнее «Ласточкиного гнезда», а после выпуска мечтал хотя бы раз переступить порог столичной Академии искусств. Поэтому в его планы точно не входило сливаться с толпой и опускаться в учёбе до приемлемой посредственности — тогда он бы точно перестал существовать для других.              — Ну, я читал Библию, — попытался он найти всё же какие-то точки соприкосновения.              Леонид покачал головой, и его от природы заострённые в лёгком прищуре глаза блеснули настороженностью:              — Ты пропустишь мои слова мимо ушей, да?              Подобная проницательность на миг сбила с толку. Даниэль мысленно поругал себя за неудачную попытку скрыть правду, в ходе которой лишь выставил себя упёртым и неблагодарным.              — Прости, но я так не могу, — помотал он головой. — Я должен хорошо учиться, чтобы построить хорошее будущее для себя и семьи. Матушка многое отдала, чтобы я мог однажды заработать на жизнь собственным умом.              — То ты не сирота?              Вмиг все остальные темы для разговора остались позади, больше не вызывая интерес. Леонид пододвинулся ближе вместе со стулом, на котором сидел, отчего пол под ним издал жалкий скрип. На лице мальчишки было неописуемо много любопытства: вмиг сидящий напротив него новичок превратился в невиданного зверя. А Даниэль даже моргнуть не успел, как оказался в ловушке обсуждения личного. Язык завёл его туда, куда не следовало ступать — хотя бы не в первый день с первым встречным учеником.              — Нет, мама жива, просто больше не может меня содержать. Всю жизнь она трудилась на износ, и теперь… паралич отобрал у неё возможность работать и подарил её телу покой. — Он поправил очки, чтобы не позволить заглянуть себе в глаза. Перед ним мельком проскользнуло воспоминание из дома: когда он уходил, то в последний раз взглянул на матерь, лежащую неизменно в своей кровати. Недуг добрался до её лица, и то навсегда застыло в восковой маске ужаса и агонии, и только глаза медленно перекатывались из стороны в сторону вместе с её взглядом. Она больше не могла ни улыбнуться, ни помахать ему рукой на прощание. — Тётушка Нора позаботится о ней, а я должен вернуться домой взрослым и успешным.              — Мама любила тебя? — завороженно спросил сосед.              — Уверен, что и сейчас любит. — Даниэль быстро вернул себе самообладание, не позволив ни одной ненужной эмоции выскользнуть наружу. Не то время, не то место, не тот слушатель. — А что насчёт тебя?              Он лишь хотел отвести разговор от себя, но очень быстро пожелал прикусить себе язык. Его собеседник, столь вовлеченный и искрящийся дружелюбным теплом, вмиг помрачнел — о себе он говорить явно не намеревался. Ответ дался ему с видимой тяжестью, но говорил он всё же искренне:              — Мама объездила весь мир, пытаясь убежать от преследований. Потеряла папу, дедушку, тётю Елену… Кантетбридж стал её последним пристанищем. А я тогда едва мог выжить сам по себе. — Долгое, вязкое молчание. — Я думаю, ты достаточно умный, чтобы больше ни у кого из здешних не спрашивать о родителях.              Воздух стал тягучим, как смола, и они оба погрязли в нём, будто жуки, которым суждено быть закованным в янтаре. Леонид всё ещё смутно улыбался — давал понять, что детские раны уже давно затянулись рубцами и совсем не болят. Но настроение уже было не спасти: беседа больше не клеилась и требовала перерыва, желательно длиною в вечность.              — В какой стороне тут библиотека? — Даниэль вскочил с места, создавая видимость спешки, лишь бы больше не чувствовать неловкости.              — Уже проголодался, книжный червь? — попытался пошутить сосед. — Основной корпус, сворачиваешь направо – и идёшь в самый конец коридора.              — Просто возьму нужные на завтра учебники, не более… — И всё же убрался он настолько быстро, что шутка даже не получила развития или объяснения.              В общежитии становилось шумно. Детские визги, громкие разговоры переместились со двора в тесные комнатушки. Даниэль только сейчас понял, насколько засиделся: солнце уже почти касалось своим ярким диском макушек самых высоких деревьев вдалеке. Сумерки здесь наступали очень быстро, и виной тому даже не приближение природы к зиме. Обнесённый повсюду лесной гущей, интернат будто нежился в колыбели самой природы, а она поскорее отправляла своих детишек спать, дабы они не выведали её секреты, что прячутся под ночным небом. Совсем скоро она накроет свою птичью клетку тёмным одеялом.       

***

      — Лёня, это ты в нашей библиотеке такую крысу откопал?              Даниэль уже трижды пожалел, что согласился идти знакомиться с другими одноклассниками. Он надеялся завести пару-тройку знакомств с учениками примерно своего уровня, чтобы не быть полным изгоем, но вместо этого сосед первым делом притащил его к свирепой девушке, которая уже добрую минуту потешалась над ними обоими. Ванесса — Даниэль узнал имя наперёд — была среди детишек таким же старожилом, как и сам Леонид, и заменяла ему сестру, мать и в целом всех друзей. Когда-то общество беспощадных сирот смело их вместе на обочину: его, на чьё неправильное, нездешнее лицо смотрели с отвращением даже воспитательницы, и её — рыжую, конопатую, зеленоглазую и кудрявую. Но очень быстро стало ясно, почему в столь набожной школе никто так и не отвёл её на костёр: такая злая на весь мир ведьма могла по локоть откусить руку каждому, кто пытался к ней прикоснуться. Пока другие девочки прилежно носили на головах платочки, свою косынку она держала на шее и надевала, видимо, только в самых необходимых случаях; её волосы не терпели распространённых тут косичек, а потому торчали во все стороны большой огненной копной. Даниэль в жизни бы не подошёл знакомиться к кому-то столь опасному, но Леонид так уверял в том, что она в душе девочка хорошая, что мышеловка захлопнулась как-то сама собой.              — Несса, не будь такой колючей… — Леонид всё как-то пытался сгладить острые углы, пусть и получалось самую малость неловко.              — Ну это же не мне жизнь вечно подкидывает всяких чудиков, — Ванесса как-то с намёком улыбнулась – и будто выпустила фатальную пулю.              Лёня — как его ласково и вместе с тем слегка пренебрежительно звала Несса — от её слов растерянно замолчал. Та восприняла это как вызов и уже раскрыла рот, чтобы поведать нечто ещё более добивающее, но приятель отчаянно замотал головой и сложил руки в молчаливой просьбе. Пощадить его девочка решила лишь после мучительной минуты дополнительных раздумываний.              — При всём уважении к леди, — набравшись смелости выпалил Даниэль, — но никакой я не чудик!              Ванесса вскинула огненно-рыжие брови, приняв изумлённый вид. Сложно было сказать, что привлекло её внимание больше: то, что ей всё же что-то вякнули в ответ, или то, что её осмелились обозвать леди.              — Ты, видимо, давно по своей начитанной башке не получал? — И в продолжение своих слов она поднялась, взяв увесистую книжку на вооружение.              Даниэль не шелохнулся — не столько из-за смелости, скорее просто от оцепенения и непонимания, что последует дальше. Приятель его смекнул же куда быстрее: он поспешил резко сесть на длинную лавочку, что была приколочена к парте, и задвинуть разбушевавшуюся девчонку до самой стены. Та от злости заехала ему локтем в бок, но Леонид лишь с невозмутимым лицом похлопал по свободному краю скамьи, приглашая новичка присесть третьим.              Утихомириться Несса успела в последнюю минуту перед тем, как в шумную классную комнату зашёл учитель. Или, пожалуй, его лучше было бы назвать проповедником: он был с поседевшей, не приведённой в порядок бородой, в деловом, но изношенном костюме, со священным писанием в потёртой оправе — настоящий монах, который не то готов поделиться своей мудростью, не то сбрендил за время своего затворничества. К нему тут же слетелись, будто мухи на мёд, ученики с первых парт — самые набожные и за это пастором любимей всех остальных. Зрелище было, судя по кислым рожам других учащихся, довольно-таки жалким: вера заставляла дядьку выглядеть старше своих лет, скукожиться до седого деда, и когда он наклонялся к юным мальчишкам и девчонкам, то казался похожим на дряблого стервятника над уже обречёнными на убой ягнятами.              — Готов к промывке мозгов? — Леонид с полным безразличием к ситуации открыл учебник по христианской этике. Что бы дальше ни происходило, он уже наперёд знал, что это не стоит его внимания.              — Всё не может быть так плохо, — в неверии мотал головой Даниэль. Желание приглянуться как можно скорее каждому из учителей застилало его глаза даже сквозь очки.              В ответ Леонид с Ванессой лишь в унисон покачали головами, больше не пытаясь остановить его. Бесполезно.              Пастору он понравиться не смог. Более того, после нескольких ответов, идущих вразрез с писанием в жилистых руках учителя, Даниэль и вовсе остался проигнорирован до конца урока. Как же хотелось ему провалиться под землю: ещё никогда за такой короткий промежуток времени он не чувствовал себя дураком так часто; и даже если пастор скорее счёл его излишне умным и просто непросвещённым безбожником, стыда в голове извечно прилежного мальчика это не убавляло. Весь результат его стараний — не хорошая оценка в журнале, а брошюрка на парте с бросающейся в глаза надписью: «Восход нового дня». Ученики с первых парт бросали на него вкрадчивые взгляды, полные непонимания — видимо, насмешки им были не позволены.              — Ты только не расстраивайся! — обратился к нему после урока один из набожных. С блаженной улыбкой он сам подошёл и пожал новичку руку. — Ты просто ещё не достиг просветления, а за пределами Церкви столько лжи! Ты приходи к нам на службу и всё-всё поймешь! Как зовут тебя?              — Да-Даниэль, — от неожиданности аж заплёлся язык.              — О, почти как того пророка! — лишь шире улыбнулся он. — Я запомнил только то, что его бросили к львам.              Довольный собой, мальчик вприпрыжку направился к коридору, смахивая на умалишённого. Даниэль остался лишь с ещё большим непониманием хлопать глазами.              — Кто это был?              — Гаспар, пастора Иеремии сын, — почти единогласно произнесли Ванесса и Леонид. Но заметив, что подобное объяснение не внесло ни капли ясности, последний поспешил добавить: — Он хороший. Но его семья почти что в самом центре этих… — Понизил голос: — Фанатиков. Через его папу церковь распространяет тут свою веру будто заразу прямо в мозги. От неё нигде не спрячешься.              — Почему тогда вы не верите? Разве вы не должны были слушать это с самого детства?              — Пха! Я, конечно, всей душой презираю учёбу, но не настолько тупая, чтобы верить в подобную хрень! — с презрением рассмеялась Несса. — Если Бог однажды и правда постучит ко мне в дверь, чтобы дать по заднице, то пусть будет готов ответить на парочку вопросов!              — Мне там попросту никто не будет рад. — А товарищ лишь пожал плечами.              Даниэль очень медленно, по кирпичику разбирал свои воздушные замки по поводу учёбы в новом месте и заменял свежими фактами. Здесь учились по-другому, жили по-другому и верили в Бога тоже по-другому. Знания и ум здесь и правда оказались бессильны: до самого конца занятий мальчик встречал лишь под копирку скромно одетых учительниц в косынках, которые уделяли внимание только первым партам, где сидели подростки, что уже пополнили приход. Но Даниэль ни при каких условиях не мог принять расклад, в котором он бы присоединился к общине и никогда не вернулся к маме; и с каждой минутой мысль о том, что к выпуску он может всё же поддаться, леденила душу всё больше. Неужели Бог отберёт у него разум?       

***

      Нет в мире вещей, которые вода в реке времени не обточила бы со всех сторон, доведя до исступления. Ей подвластны и страх, и волнение, и убеждения — Даниэль испытал это на себе, но даже ума приложить не мог, как и когда это успело произойти. Уже долгие месяцы он жил мешая остатки прилежного воспитания с посиделками в укромных уголках школы, христианскими песнопениями из каждого уголка и компанией Ванессы, Леонида и даже Гаспара. Последнему, увы и ах, так и не получилось затащить новую кровь в свой круг просветлённых паломников — впрочем, он предельно быстро бросил попытки — но сам стал то и дело порой присоединяться к причудливой троице. Под коркой верований тогда пробивался любопытный, бойкий, живой юноша из плоти и крови, да ещё с настоящим шилом в заднице. Вместе они научились отбрасывать весь мир далеко на задний план и быть просто детьми, пока ещё не поздно: Даниэль нашёл себе неплохую роль рассказчика историй, которые нельзя было сыскать в стенах интерната. И даже дикая аки полевой чертополох Ванесса могла часами молча слушать его байки вместо того, чтобы попытаться окунуть в бочку с дождевой водой или ударить по лбу за излишний снобизм. Жизнь казалась вполне себе удовлетворительной, в какой-то степени даже прекрасной.              Тесная комнатушка общежития стала родной. Порой Даниэлю казалось, что он знал её лучше и ближе, чем ту, в которой провёл всё своё детство. Хотя бы потому, что там, дома, никогда не было такого друга, к которому можно было так плотно прикипеть. Они очень быстро поймали друг друга на приступах ночной бессонницы, и с тех пор всё больше часов после отбоя они вместе проводили или за разговорами, учёбой или чтением. Даже научились синхронно перелистывать страницы и отыскали позицию, в которой тело затекало меньше всего. А за общей рутиной подтянулось и общение — такое тёплое, как парное молоко, и приятное, как мурлыканье кота. И пусть со временем так и не отточил идеальное произношение, но дал товарищу своё, другое прозвище: он сократил его имя до Лео, пусть даже первой реакцией стал смешок от того, что до львов ему как до луны пешком. В ответ пришлось и самому отказаться от полного имени; а поскольку от каждой попытки Леонида переиначить на свой лад уши сворачивались в трубочку, то сошлись они вот на чём:              — Дэнни? То так это звучит? — усмехался друг, по-ребячески виляя свисающими с конца кровати ногами, пока голова его удобно умостилась у Даниэля на коленке.              — Да, так мама когда-то меня звала.              Он предусмотрительно умолчал о том, что последний раз это было тогда, когда ему едва исполнилось шесть. А потом он начал пропадать днями в школе, а матушка возвращалась домой так поздно, что почти сразу же ложилась спать — и больше некому было произносить это имечко вслух. Его разум уже отвык воспринимать какие-либо нежности в свою сторону; мальчик стремился всегда быть выше, серьёзнее, заметнее, а будучи маленьким-маленьким Дэнни едва ли можно было такого добиться.              — Решено, значит. Будешь Дэнни.              На удивление, из его уст это звучало даже не насмешливо. И почти совсем не вызывало стыда: рядом с Лео можно было не бояться показаться незначимым, мизерным или бесполезным. Может, это даже открывало в нём какую-то совершенно иную сторону — ту, где он просто наслаждался звучанием этой клички и улыбался в ответ с лёгким смущением. Очень даже очаровательно улыбался, если бы кто спросил Лео в тот момент.              Даниэль и представить себе не смог бы, насколько пришлись по душе эти прозвища его драгоценному товарищу. Впрочем, каким бы наблюдательным он ни был, от его глаз очень многое ускользало — особенно то, что происходило прямо под носом. Например, то, как Леонид начал намеренно оставлять учебники на столике в комнате, чтобы иметь повод подсесть ближе, а порой даже незаметно уложить голову на плечо. Или что улыбка, которую Дэнни привык считать почти что дежурной, на самом деле появлялась на лице Лео как раз в момент перед тем, как друг обратил бы на него взгляд. Даже то, как со временем их границы до того размылись, что ни одно прикосновение уже не настораживало, а засыпали после очередной полуночной посиделки они в одной кровати — совершенно неважно, в чьей. Не обращал внимание и на то, как Лео вертел его кудряшки между пальцев с такой нежностью, будто гладил кота; пропускал мимо ушей спонтанные, без повода комплименты, граничащие с лестью. Не замечал эти странные знаки даже когда их становилось слишком много. Даже когда от них у Ванессы уже неприкрыто дёргался глаз.              Но Лео никогда бы не признался, что другой человек, ещё и того же пола, заменил ему и Бога, и весь мир. Он бы тогда согрешил не просто идолопоклонством, а совершил бы настоящее богоотступничество. Тут, в стенах школы, он был заперт наедине со своими странными идеями и чувствами в тёмном чулане неприятия. Он осознавал свой порок сполна, но страх, что его придётся когда-то обнажить, съедал душу изнутри. Даниэль определённо заметил, что при одинаковых усилиях они двое получали совершенно разную порцию одобрения. Что когда взрослые бросали на Лео хотя бы беглый взгляд, в их глазах было куда больше презрения, чем к обычному нездешнему, коих тут было ещё пара человек. Леонид сам приближался к своему солнцу, но так пытался отдалить своё нутро.              И он таки оказался в той точке, когда все черти из его души были готовы выползти наружу.              — Дэнни, если я расскажу тебе что-то очень-очень плохое, ты не отвернёшься от меня? — однажды спросил он, когда безлунная ночь вновь душила их комнату своей густой тьмой.              — Зависит от того, что именно это будет, наверное, — произнёс Даниэль уже полусонным голосом. — Но почему именно сейчас?              — Потому что мне кажется, что если не расскажу, то взорвусь, — шептал Леонид. — Понимаешь?              — Пытаюсь… — Вздох. — Ты в чём-то жутко напортачил?              — Дэнни, я… — Слова запутались в горле, но жажда говорить заменяла Лео потребность в воздухе. Спасало то, что в кромешной тьме его взгляд не спотыкался о такое привлекательное и наверняка сосредоточенное лицо напротив. — Я такой ужасный грешник. Меня безумно тянет к другим мальчишкам.              Невыносимое молчание.              — Уверен? — Дэнни наконец подал голос. — Вдруг это просто внушение или любопытство?              — Нет, любопытство давно уже кончилось, — обречённо вздохнул. — Гаспар, он… Он жил прошлые годы тут, со мной. Отец позволял жить ему так же, как жили другие дети в интернате. Всё было хорошо, так хорошо… А потом мы выросли, и появилось это… желание. Он был не против, я видел, что его это привлекало так же, как и меня, я думал, что это в порядке вещей! А потом мы попались на глаза его отцу… Вдвоём, в кладовке за школой. Я принёс Гаспару в жизнь ужас. Его били так, что он не держался на ногах, изгоняли из него бесов, часами читали над ним молитвы – что только, чёрт возьми, ни делали… Мне тоже влетело по первое число, едва сошли рубцы. Но нас спасло только то, что многоуважаемый пастор не мог позволить такому событию получить огласку. Но все дети неделями слушали поучения о том, насколько порочны отношения и любовь, а мужеложство — грех, за который мы сгорим в Аду… Я отпетый безбожник, Дэнни. Я разрушил чужую жизнь.              И вновь молчание — в этот раз ещё несноснее.              — … И правда нехорошо вышло, — натянуто подытожил Даниэль. — Но ничего уж не попишешь.              Лео выдохнул: на душе определённо стало легче, когда он высказался, а ещё лучше от того, что в ответ его не сожрали с потрохами. Но всё ещё как дамоклов меч висел без ответа куда более важный вопрос — не о прошлом, но о настоящем.              — Я пойму, если ты не захочешь больше приближаться ко мне. Я просто не хочу грешить ещё больше и держать тебя в неведении.              — Но я же сказал, что это ничего не меняет. Не думаю, что это какая-то помеха для нас, — Дэнни позволил себе едва слышный смешок. — Все мы – ходячие наборы причуд, Лео. «Тот, кто без греха, пусть первым бросит камень», помнишь?              В этот миг молчал уже сам Лео. Счастье должно быть тихим.              — Спасибо тебе, Дэнни. Спасибо большое.              О большем он в тот миг не мог и просить.       

***

             Весной школа оправдывала своё название сполна: в Блэкторн Ридж слеталось много, очень много ласточек. Зимой и осенью они убирались на юг, но как только становилось достаточно тепло, возвращались в свои удобные гнёздышки под крышами однообразных домиков и сараев. Где-то недалеко ещё и текла река, поэтому множество птичек часто пролетали мимо школы в поисках еды. Их щебетание на заре стало неотъемлемым аккомпанементом к ночным посиделкам, а как-то раз одна и вовсе умудрилась влететь в комнату через приоткрытое окошко. Даниэль с любопытством наблюдал за тем, как прекрасно буйствовала природа в этой местности, но довольно быстро уловил довольно интересный факт: среди засилья разнообразных птиц он ни разу не увидел ни одной вороны. Он ещё помнил улицы Кантетбриджа, на которых этих чёрных пернатых было, пожалуй, даже больше, чем людей. Здесь же их будто вытравили всех до единой, и не слышать их постоянное карканье ощущалось странным, даже в чём-то настораживающим.              Ещё весной приезжала некая, как дети её звали, благодетельница. Ещё как только появились первые листочки на веточках деревьев, малыши начали с некоторой периодичностью спрашивать учительниц о том, когда же приедет та самая тётя. Воспитательницы шикали, затыкали рты, увиливали от вопроса как могли; и Даниэль всё никак не мог смекнуть, с какой такой местной легендой он столкнулся. Но всё довольно быстро встало на места в тот день, когда и ему посчастливилось увидеть её вживую.       Благодетельница кардинально отличалась от всех здешних тётушек-воспитательниц. Да даже в Кантетбридже едва можно было бы встретить кого-то похожего на неё. Она явилась из самой столицы вместе со своим мужем — богатым, статным, строгим и уважаемым. Расхаживала в мехах, сверкала украшениями, но в первую очередь сияла манерной дамской улыбкой, которую не смог бы повторить никто из «Восхода». Могла прикоснуться к косматой детской макушке просто чтобы погладить, спокойно отвечала на засилье вопросов, даже на самые глупые. Высокая и фигурная, она напоминала ту самую статую из центральной площади и ощущение вызывала такое же — благоговение и желание взглянуть хоть одним глазком. Казалось, что если подойдёшь ближе к ней, то покроешься ледяными мурашками; а её ровный и строгий голос будто был создан для замечаний, но, тем не менее, она говорила им хорошие вещи. И всё же она не была холодным камнем, а человеком со своим особым теплом. И тепло это было ближе всего к тому, что могло бы исходить от матери — любящей и требовательной одновременно. И перед этим не могли устоять даже уже почти взрослые воспитанники.              Любовь детишек она заслужила совершенно очевидным и бесхитростным способом: вместе супруги привезли в багажнике иномарки целые мешки различных сладостей. Конфеты, леденцы, печенье, шоколадки — все эти вещи были знакомы Даниэлю с прилавков городских магазинов, пусть он вынужден был проходить мимо них каждый раз. Но для оторванных от внешнего мира детей эти яркие фантики были сказкой наяву, настоящим праздником, коих в школе никто не справлял. Малыши окружили добрую тётеньку со всех сторон, и возвышаясь над ними подобно настоящей богине, она великодушно раздавала всем лакомства, лишь иногда аккуратно оттаскивая мелочь от себя, чтобы те не запачкали её светлые одежды.              Муж её, который рядом с ней был подобен чернильному пятну на белоснежном листе, стоял поодаль, не совсем разделяя сострадание жены к детям. Он предпочёл общаться со взрослыми, отсчитывал крупные купюры на столике в углу классной комнаты. Разговор создавался натянутый: несмотря на проявление небывалой щедрости, обитатели общины кривили рты от одного присутствия пары и почти что скрипя зубами подпускали к своим воспитанникам. Но всё же то ли из-за гнетущей напористости мецената, то ли от малодушия самих верующих встреча продолжала длиться, пусть и висела на совсем тоненьком волоске доверия. И, само собой, в конечном итоге деньги строили мосты сквозь любые пропасти.              Даниэль вертел в ладонях горстку конфет, что перепала ему. Он съел лишь пару и очень быстро насытился их сладостью, потому решил приберечь остаток к порции вечернего чая без сахара. Он наблюдал за тем, как другие съедали свои порции почти мгновенно и с необычайной жадностью, будто боялись, что у них их сокровище вот-вот отберут. Впрочем, он и не особо-то сомневался в том, что после отъезда благодетельницы все сладости и правда окажутся под замком.              — Мама всегда говорила, что если я буду есть конфеты, то стану толстой и никто не возьмёт меня замуж, — приговаривала Ванесса, распечатывая яркий фантик, — но она-то почти не ела сладкое, а папа всё равно на ней не женился! — и рьяно запихнула лакомство в рот целиком.              Леонид же лишь скучающе подбирал за ней обёртки и рассматривал картинки на них, пока собственные сладости лежали нетронутыми в карманах штанов.              — Ты не будешь? — Дэнни попытался предложить ему карамельку.              — Я оставлю свои на потом, — помотал он головой. — Отнесу их Гасу.              — А он разве не может сам себе взять?              — Ага, разбежался. — Несса выхватила конфету и нагло присвоила себе. — Да сектанты в жизни не подпустят своих отпрысков к иноверцам, какими бы щедрыми те ни были.              Даниэль внимательнее осмотрел ораву детей и подростков, что мотыльками вились вокруг светлой женщины. Взаправду ни одного верующего. Все те любимчики учителей, которые не пропускали ни одного урока, с самого утра отсутствовали — их попрятали где-то в посёлке, подальше от школы. Им были запрещены подобные фривольности. Горстка конфет могла бы отдалить их от Бога, и когда придёт конец света, они уже не будут девственно чисты, ибо их разум опорочен знанием того, что существуют сладости, существует иной мир, существует отличная от существования в общине судьба.              — Не завидую им, — подытожил.              Тем временем среди гор сладостей оказался и куда более интересный подарок: черноволосый мужчина приказал достать из багажника целый ящик книг. Даже издалека было видно, что все они в практически новом состоянии — даже если порой виднелись шероховатости от множественных прочтений, обращались с ними бережно. Даниэль поспешил пробиться сквозь толпу ближе к коробке, чтобы рассмотреть ассортимент. К его разочарованию, большинство книжек оказались совсем ребяческими или теми историями, которые он сам уже раньше читал. Но, не теряя надежды, он осмелился обратиться к благодетельнице:              — Прошу прощения, миссис… — И всё же замялся.              — Де Вильфор, — завершила она.              — Миссис де Вильфор, не найдётся ли среди привезённых Вами книг чего-то… более серьёзного?              — Более серьёзного? — Женщина вскинула светлые, почти незаметные брови.              Но тут прямо из-под носа коробку забрала заведующая, не давая никому из детей прикоснуться к содержимому.              — Что это Вы пытаетесь подсунуть нашим детям? — в её голосе читался тихий ужас.              — Мой мальчик уже вырос. Его больше не интересует детская проза, сейчас он вовсю зачитывается стихами… — спокойно объясняла леди, но на миг закатившиеся глаза выдали в ней лёгкую нотку пренебрежения. — Поэтому я рассортировала литературу в домашней библиотеке и привезла ненужную, дабы её читали другие.              — Нужно чтобы просветленный проверил, нет ли в этих книгах ничего грешного и развратного.              — А можно хотя бы по таким мелочам не приплетать сюда ваших злополучных пасторов? — грозно процедил меценат.              — Полно тебе, дорогой. — Благодетельница лишь манерно отмахнулась. — Бедолаги и вдохнуть криво не могут без одобрения главного. Коль книги им не по душе, мы отвезём их в какой-то другой приют.              И когда с облегченным вздохом заведующая удалилась, тётенька вновь обратилась к Даниэлю:              — Не припомню, чтобы тут кто-то из детей всерьёз интересовался чтением. Ты, стало быть, совсем недавно здесь, дитя?              — Так и есть, госпожа. Вы очень проницательны.              — А ты склонен к лести… — протянула она. — Это место ещё не успело испортить тебя. Может быть, ты даже успел вырасти с куда лучшим примером перед глазами. Скажи мне, что ты думаешь о «Восходе нового дня»?              — К сожалению, у меня с их идеями слишком мало точек соприкосновения, миссис де Вильфор.              На её губах будто бы всего на миг мелькнула призрачная удовлетворённая улыбка. Она жестом подозвала юношу ближе, а сама медленно, дабы не слишком громко цокать каблуками, отошла в сторону.              — Не позволяй им сломать твою волю и подчинить разум, — тихо произнесла она, а затем достала из своей дамской сумочки какую-то книжечку. Вложила её Даниэлю в руки титульной стороной книзу, дабы никто не увидел. — Никому не показывай. И помни, что лучше быть вольной птицей, чем жертвенным ягнёнком.              Он поспешил спрятать книгу за пазухой.              — Спасибо Вам, миссис, — учтиво склонил голову. — И ещё одна просьба, если позволите… Больше не осталось конфет?              Как и всем вещам в мире, любой хорошей встрече когда-то приходит конец. Когда благодетельница наигралась с малышами и опустошила все свои мешки с подарками, солнце уже начало близиться к закату. Воспитательницы начали загонять очевидно не настроенную на расставание детвору обратно в общежития, и чтобы не создавать никому проблем, добрая тётя пообещала вернуться следующей весной и проверить, хорошо ли все себя вели. И, когда все разошлись, она взяла своего супруга под руку, как полагается прилежной женщине, и сделала лёгкий реверанс на прощание всем присутствующим женщинам. Те в её жесте увидали едва не оскорбление — так возмущённо звучали их вздохи. Кажется, кто-то даже тихонько под нос обозвал её безбожницей. Последним Даниэль услышал лишь то, как она в ответ сообщила мужу, что желает сыграть на чём-то в местном лесу.              На следующий же день школа вернулась к привычному ритму жизни, словно совсем ничего и не было. Загадочная добрая тётя с конфетами вновь стала недосягаемой, будто со страниц легенд. И лишь небольшой свёрточек, который Даниэль бережно припас вечером, напоминал о её существовании. Книгу же пока пришлось спрятать под матрасом койки, ведь после подобного события надзор воспитателей стал особо пристальным. Но он обещал себе обязательно ознакомиться с написанным в ней и критически оценить, даже если там окажется не менее пропагандистское содержание, чем в писаниях «Восхода». Сейчас, в конце концов, было не до этого.              — Лео, занесём сегодня конфеты вместе? — обратился он к товарищу. — Мне леди де Вильфор отсыпала отдельно остатки.              — Ты тоже решил поделиться? — В его глазах промелькнуло сначала удивление, а затем какая-то особая теплота вперемешку с уважением. — Я не против. Только надо будет как-то осторожно это сделать, не то все трое отхватим.              — Просто несправедливо как-то выходит. Мне кажется, Гаспар заслужил конфет не меньше, чем кто-либо из нас.              — Ага, смотрите чтоб ваша благодетель вам боком не вылезла, — со скепсисом хмыкнула Ванесса. — Всё равно ведь если поймают, то первым делом подумают на тебя, Лёнь.              — Попробовать всё равно стоит, — твёрдо ответил тот.              Своего четвёртого приятеля они на большой перемене отыскали за учебным корпусом, листающего от скуки Священное Писание, с которым набожные детишки таскались неразрывно. На его пальцах виднелись совершенно свежие синяки, складывающиеся в сплошную линию поперёк фаланг. Выглядело так, словно об его руку приложилось нечто тяжёлое и долгое, или же она попала между петель какой-то двери, что ещё и закрывалась с разгона. В голове сложилось дважды два: любопытство кошку сгубило, а Гаспар не всегда был в силах вовремя унять свой дурной пыл.              — … Знаешь, я тут подумал о том, что это может быть не лучшей затеей, — Лео остановился, почувствовав в горле ком.              — Мне кажется, уже слишком поздно сворачивать назад, — Даниэль попытался взять друга за руку, дабы успокоить. Но тяжёлый камень на душе будто бы резко перекатился в пятки, пригвоздив к одному месту.              — Передай от нас обоих, — тот всунул в ладонь, пытающуюся его удержать, горсть конфет. — Я не заслужил его благодарности.              Даниэль цокнул языком, наблюдая за тем, как быстро, с ребяческой трусостью его приятель убрался с глаз долой. Но всё же осуждать его не получалось: в конце концов, он бежал не столько от того, перед кем когда-то облажался, как от самого себя. Должно быть, в его голове в тот миг было столько противоречивых мыслей, что скрыться от них было самым разумным решением.              Дэнни подобрался к Гаспару осторожно, почти не создавая шума. Пусть он и уже много раз проводил с ним время в компании других своих друзей, но никогда ещё не оставался с ним с глазу на глаз. Непонятно, что тот мог вдруг выкинуть или во что этот разговор мог бы превратиться.              — Привет, Гаспар, — наконец осмелился заговорить, — вчера тебя не было, а всем конфеты давали. Вот, мы захватили тебе немного. Будешь?              — О, как мило с твоей стороны, — тот засиял своей дежурной блаженной улыбкой. — Да благословит тебя Господь.              Повисла неловкая, в чём-то даже напряжённая тишина. Все сектанты вызывали своей манерой речи тонкое чувство тревоги и ставили в ступор неумением — или скорее нежеланием — поддержать ответный разговор. Гаспар был среди них больше всего похожим на обычного человека с какими-то мыслями в голове, но сейчас он был как никогда похож на ту серую безвольную личность, коими являлись все другие прихожане. Его улыбка была будто бы прибита к лицу булавками, а едва заметные ямочки на щеках казались дырами от прошлых подобных уколов. Но в серых глазах с едва заметным небесным отливом не было ни капли счастья — зато через них можно было заглянуть прямиком в душу. Даниэль не устоял перед собственным любопытством.              — Это пастор Иеремия не позволил тебе прийти в школу вчера? — он попытался завуалировать вопрос в обёртку обыденности.              — Отец говорит, что та женщина, как и другие последователи старой религии, представляет опасность для меня. Он не желает, чтобы мой разум отравляли неверующие люди, — бесцветно пересказал юноша папочкины слова. — Ведь как я тогда смогу потом служить Богу?              — А ты хочешь служить Богу? — позволив подобному вопросы вылететь из-за чистого интереса, Даниэль понял, что вдруг оказался слишком близко до черты.              — А меня никто никогда не спрашивал, чего я хочу.              Конечно же, у верующих не должно быть никаких желаний, кроме как полностью угодить своему Богу. Но всё же Даниэля насторожило то, как Гаспар это произнёс — обречённо, с полным пониманием смысла своих слов. И тут страшное озарение явилось само по себе.              — На самом деле тебе ведь это всё до лампочки, правда?.. — Даниэль вдруг припомнил их самую первую встречу. Сейчас он заметил в ней брешь в идеально выстроенном фасаде. — Ты и буквы не помнишь из Писания, которое уже должен был трижды знать наизусть.              — Так и есть. — Гаспарова улыбка приобрела кривизну, будто в разбитом зеркале. — Умненький ты. Всё-то ты видишь.              — Я просто вырос без этой лапши на ушах. — Он наконец позволил себе присесть рядом, вытянул из рук приятеля книжку, которую тот держал лишь для вида, и аккуратно закрыл. — Ты ведь не очень-то и хотел затащить меня в приход, правда?              Гаспар помотал головой. Немудрено, что его попытки смотрелись со стороны так глупо и нелепо.              — Я лишь повторяю всё точь-в-точь за отцом. Надеюсь, что если буду делать так, как он, то не получу тумаков и не буду разочарованием.              «И как, получается?» — спросил Даниэль одним лишь взглядом, решив, что вслух это прозвучит уж слишком саркастично.              — На самом деле во мне давно уже нет Бога, — продолжил Гаспар. — Я не вижу никакого смысла во всём том, что они делают. Я не знаю, живут ли во мне правда бесы. Если да, то, наверное, они уже всё там внутри сожрали, и потому меня уже никакой молитвой не спасти.              Даниэль почувствовал лёгкую горечь сочувствия под языком. Но перебивать и говорить что-либо не стал: он прекрасно понимал, что это уже совсем не разговор, а скорее исповедь. Исповедь, которую не должны услышать уши любого служителя Богу.              — Как-то я встретил одного парня, который был священным ребёнком в той секте, что жила тут до нас. Но, как и большинство, он отступил от своей веры, когда вся их община пошла по швам. Он нашёл в своей религии фальшь. И сумел отказаться от всего, чему его учили с ранних лет. — В надломленном голосе пронеслись едва заметные штрихи восхищения. — Он уехал в Кантетбридж, нашёл себе друзей, позволял себе курить, носить странную рваную одежду, слушать музыку — богохульную, но такую интересную… И он нашёл себе другого Бога, правильного. Нашего Бога, Иисуса Христа. — В этот момент взгляд Гаспара стал ужасающе пронизывающим. — Понимаешь? В грешнике, отступнике от веры нашлось больше любви к Богу, чем во мне.              Монолог становился гнетущим, почти что невыносимым. Губы парня дрожали, он едва успевал дышать. В таких грехах можно было признаваться разве что на смертном одре. Но, может быть, он верил, что с этой исповедью умрёт тот Гаспар, которому это очерняло душу.              — О, как я тогда хотел, чтобы он забрал меня с собой. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда… — надрывно произнёс он. — Но нет, я останусь тут навсегда. Я буду служить Богу. Я стану пастором, как и мой отец. Вы все скоро уйдёте во внешний мир, а я останусь заперт в пределах общины до тех пор, пока отец не решит, что я достаточно верен нашему делу. Я не вынесу этого. Я сломаюсь.              Даниэль поджал губы, собираясь с мыслями. Песок в стеклянных часах неумолимо отсчитывал время до выпуска; и правда, им осталось совсем немного — и все разлетятся кто куда. А для Гаспара судьба уже закоченела и превратилась в камень, в такую же константу, как и скорый конец света из их книг. Но в глазах праведного грешника всё ещё читалась какая-то надежда, будто бы в найденном сообщнике его тайны он видел достаточно понимания и ума, чтобы найти ещё какой-то выход. И Даниэль наконец с полной серьёзностью произнёс, вынося вердикт:              — Сбеги.       

***

      Рано или поздно все птенцы покидают гнездо. Пташки расправляют крылья, мечтая о бескрайнем небе, а почти взрослые дети грезят о первых днях, проведённых за пределами закрытых на замки ворот. Почти никого не гложет страх перед неизвестным: они все слишком воодушевлены возможностью глотнуть свободы и верят в то, что ухватят удачу за хвост. Даниэль наконец достал из тёмного, покрытого забвением ящика свою самую трепетную мечту — совсем скоро он получит хоть какое-то свидетельство об образовании, а дальше начнёт готовиться к поступлению в обетованную Академию искусств. Там начнётся совершенно иная жизнь, полная неожиданностей, приятных трудностей, поиска новых знаний и возможностей. Даже прикоснуться к ней уже будет достаточно, чтобы больше никогда не жалеть о том, что пришёл в эту жизнь. Но всё же он не мог сказать, что отпустит «Ласточкино гнездо» с полной лёгкостью на душе. Эта странная, вынужденная остановка в его пути к хорошей жизни подарила ему нечто столь же ценное, как и обласканные мечтами золотые горы — друзей, настоящих и преданных. Он не мог оставить позади то множество ночей, которые он провёл в компании Лео и его тихих разговоров обо всём на свете; и без попыток Нессы свернуть ему шею за любую бесящую мелочь день казался уже прожитым зря. Куда дальше пойдут эти двое? Растворятся в его воспоминаниях аки туман? Как-то слишком больно щемило сердце от мысли о том, что совсем скоро он услышит это прикипевшее к сердцу «Дэнни» в последний раз. Почему-то он не был больше готов платить эту цену за взросление.              — Ребята, куда вы собираетесь после выпуска? — спросил он как-то спонтанно, когда они все трое смотрели на ясное безоблачное небо, которое здесь можно было увидеть едва ли хотя бы полный месяц за весь год.              — Сложно ответить на подобный вопрос, когда о внешнем мире у нас почти ноль представления… — Лео вертел между своих длинных, будто у пианиста, пальцев тоненький стебелёк крохотной ромашки. — Но, признаться честно, я всегда хотел стать врачом. Как мама с папой… Они бы тоже этого хотели, я уверен.              — А я наоборот – кем угодно, лишь бы не как мама! — воскликнула Ванесса, аж подпрыгнув с травы, на которой так вальяжно лежала. — Даже не знаю в самом деле. По правде говоря, я бы больше не училась ни дня в своей жизни. Но тогда мне дорога только замуж, по-другому никак.              — Да, без брака сейчас никуда… — задумчиво протянул Даниэль. — Но всё же есть ведь профессии, которые подвластны женщинам. Может, стоит хотя бы попробовать.              — Не знаю даже, — покачала она головой, отчего растрёпанные рыжие волосы застелили ей взор. — Ых… Если уж Лёня хочет возиться с врачеванием, то и я туда же пойду. С ним хоть на край света.              Леонид прозрачно улыбнулся, почувствовав тепло от подобных слов. Он уже окончательно смял стебель цветка в своих руках, но выбрасывать не хотел, потому потянулся и вцепил ромашечку в мягкие кудри своего товарища. Осторожно пригладил волосы кончиками пальцев, дабы та не выпала, и спросил:              — А что насчёт тебя, Дэнни? Всё ещё грезишь столицей?              — Я должен хотя бы попытаться, — мечтательный вздох. — Столичный медицинский, кстати, тоже на голову выше любых в стране. Не хочешь со мной, Лео? Вместе будет легче зацепиться на новом месте.       — А я вижу, планы у вас наполеоновские! — рассмеялась Несса, встав с земли. — Ай, отлежала себе уже всё. Пойдёмте в класс, пока урок не начался. А то под конец года все училки как злые собаки.              — Сейчас, мы догоним. — Леонид тоже поднялся, но пока уходить не спешил. Он дождался, когда у Ванессы лопнет её и без того хрупкое терпение, чтобы та наконец ушла и оставила их позади. Затем повернулся и тихо спросил: — Дэнни, можно ли тебя попросить кое о чём?              — Конечно, — улыбнулся. — Для тебя что угодно.              — Я бы и правда махнул с тобой в столицу. Но не столько ради самой столицы и её возможностей, сколько ради… тебя. — На миг он остановился, но продолжил до того, как появилась бы возможность что-то ответить. — Я хочу, чтобы после выпуска мы и дальше были вместе. Рука об руку, рядом. С тобой я чувствую, будто я и правда свободен. С тобой я могу быть таким, какой есть. И, может быть, я смогу наконец не скрывать, что…              Даниэль уложил ладонь ему на плечо, позволив всё же прервать. Впрочем, Леонид был совсем не против замолчать прямо сейчас.              — Я буду очень рад пройти этот путь с тобой. — Его слова разливались под кожей тёплым эфиром, расслабляли и одновременно будоражили юношеский ум. — Для меня нет никого ценнее тебя, Лео.              — Дэнни… — с тонко поджатых губ сорвался облегчённый вздох. В тот момент юноша позабыл обо всевозможных страхах и предубеждениях, что толпились в его голове. Он приблизился как можно сильнее, дабы даже весенний ветер не тревожил его голос, и прошептал наконец просьбу: — Тогда в тот день, когда уже всё будет позади… Могу ли я получить от тебя всего один-единственный поцелуй?              Они застыли в этом моменте, синхронно пропустив вдох. Молчание разрезало густой воздух, а чей-то крик издалека, зазывающий на урок, и вовсе спустил Лео с небес на землю. Он отстранился, поправляя воротник рубашки, и быстро, словно молитву перед едой, протараторил:              — Соглашаться необязательно.              — Нет, я… — Даниэль резко осознал, что слишком уж долго медлил с ответом. — Я выполню твою просьбу.              Улыбки, которыми они перекинулись перед тем, как поспешить на занятие, вышли совсем уж неловкими и полными смущения. Но всё же именно из таких нелепых мелочей и состоял этот неповторимый флёр последних деньков перед летом.              А потом ласточки выпорхнули из своего гнезда. С выпускниками сделали всего одно фото, которое пойдёт в какой-то архив, вычеркнули из общего перечня воспитанников, забрали казённые учебники и униформу. Первыми интернат покинули те ученики, которые уже были полноценными членами «Восхода». Их всех в один день собрали воедино и посадили в ветхий школьный автобус, который общине, наверное, подарили какие-то волонтёры. Их поздравлял с входом во взрослую жизнь главнейший из проповедников, который в иерархии общины был где-то на четвёртом сидении между Отцом, Сыном и Святым Духом. Среди просветлённых детишек мелькнула и невзрачно-чернявая макушка Гаспара. Видно было, что в такой торжественный день он не находил себе места от нервов. Возможно, это было именно то чувство, которое ощущают ягнята перед тем, как их затащат на алтарь. В тот миг Даниэль задумался, были ли его слова, пророненные без какого-либо предвестия в самый обыкновенный день, вообще услышаны. Или же, может быть, их и вовсе не существовало, как и всего того разговора. Впрочем, он понимал, что обычным словом не сдвинуть в обратном порядке шестерней судьбы.              Остальным же детям дали ещё несколько дней, чтобы собраться и уехать самостоятельно. Даниэль уже успел написать письмо тётушке Норе о том, что в скором времени навестит её и матушку, а вместе с ним погостюют ещё двое его приятелей. Дальше они втроём намеревались сесть на поезд до столицы и всё разузнать перед тем, как решиться переезжать насовсем. Вещи уже были собраны, и оставалось только попрощаться с комнатушкой, которая на некоторое время приютила и свела две неприкаянные души.              — Дэнни, — говорил Леонид, сжимая небольшую сумку со всеми своими пожитками, — ты помнишь своё обещание?              Напористый поток, в котором время лилось последнюю неделю, вскружило голову и многое перевернуло с ног на голову. Но Даниэль помнил; может быть, он даже слишком часто прокручивал это в голове, пока эта мысль не стала непрерывным лейтмотивом на фоне всех других идей.              — Да, — ответил он, а затем неуверенно спросил: — Что, прямо сейчас?              Дверца в комнатку была закрыта. С минуты на минуту в неё постучит Ванесса, которая уже тоже наверняка успела собраться и полностью готова уносить ноги с этого места раз и навсегда. И всё же именно тут, где всегда всё было запрещено, именно сейчас было всё можно и даже нужно. Другой такой возможности не будет, и ни одно другое место не заменит собой эти стены.              Леонид отложил свои вещи в сторону, а затем избавил и приятеля от любого груза в руках. Заставил присесть на лишённую постели койку, дабы внезапно не потерять опору. Сначала они соприкоснулись носами — вышло немного не так, как хотелось. Затем Даниэль смекнул, что для удобства очки стоило бы снять. Без них всё вокруг заметно потеряло очертания, но ему и не особо нужно было сейчас что-то видеть. Знакомое лицо преградило взор, затем оба для пущей храбрости закрыли глаза. Прикосновение губ, тёплое и слегка дрожащее, отозвалось тонким уколом волнения в позвоночнике. А затем последовал приятный жар где-то в солнечном сплетении, опускающийся ниже будто под тяжестью земли. Лео лишь самую малость прикоснулся к древесного цвета кудрям, пошерстил в них пальцами. В ответ — несмелые объятия за шею. А затем яркое, почти нереальное мгновение закончилось.              — Красивый ты, Дэнни… — произнёс приятель с усмешкой на губах. — Как насчёт того, чтобы я в тебя влюбился?              И затем уже взрослые ласточки отправились в свой полёт.