среди разбитых зеркал — пусто

       всё всегда начинается одинаково; с неловких прощальных кивков в сторону артёма у парковки поодаль от танцевальной студии, где никто, кроме него, не сможет увидеть пыльную старенькую бмв левина, которой на вид примерно столько же, сколько и самому максиму, и с неодобрительного, почти сочувственного, взгляда краснова, которым он в очередной раз, вновь и вновь, неизменно провожает арти, садящегося в эту самую машину. если бы здесь была женя, то она бы, конечно, не стала смотреть на это так спокойно, обязательно пошла бы за чернышовым следом, схватила бы за руку или и вовсе самонадеянно попыталась выволочь из автомобиля силой. арти думает, это хорошо, что её здесь нет и что про левина, как и про его машину, она совсем ничего не знает. краснов, в отличие от неё, куда более безучастен, — за неполные восемнадцать лет жизни с родителями выучил наизусть, что в чужие отношения лезть — себе хуже, — только ладонь приподнимает, кивает ещё разок на прощание, поправляет рюкзак на своём правом плече и закуривает очередную приторно-сладкую вишнёвую сигарету, а арти на него уже даже не смотрит, разглядывает, повешенные максимом на зеркало заднего вида, деревянные чётки с крестом, которые то и дело пошатываются влево-вправо, стоит машине хоть немного дёрнуться. иронично, но крест — единственное, что в левине осталось от духовности, однако не арти судить; у него и креста не было. всё всегда начинается одинаково, но в этот раз всё как-то иначе. «неправильно», — думает арти и в то же мгновение сам себя одёргивает, потому что в том, что было «обычно» в общем-то тоже не было ничего правильного. максим, как правило неразговорчивый, в этот раз и вовсе не произносит ни слова, даже приветствия банального не бросает, вперёд смотрит, за дорогой следит внимательно, пока арти разглядывает свои колени, не зная куда глаза деть. «что-то не так?», — вопрос сам собой напрашивается, так и требует того, чтобы быть высказанным вслух, но чернышов всё-таки не решается его задать, потому как, говоря начистоту, было ли когда-то хоть что-то «так»? — приехали. левин останавливает машину на обочине дороги, близ деревьев, слегка съезжая в сторону; так, что со стороны, проезжая на большой скорости, вряд ли хоть кто-то заметит припаркованный прямо по пути автомобиль. чернышов, как будто не сразу его слышит, отрывает свой взгляд от пола, смотрит на максима как-то слишком растерянно и спрашивает едва слышно: — что? — приехали, говорю. — левин открывает дверь со стороны арти, и кажется, будто если тот не выйдет из машины сам, то он попросту вытащит его за ворот кофты, — выходи давай, прогуляемся. — здесь? — выходи. не просьба — открытый приказ, которому арти беспрекословно подчиняется. сам не зная почему, выходит из машины, стараясь дверь как можно тише захлопнуть, идёт впереди левина всё дальше вглубь леса, невольно прислушиваясь к тому, как под тяжёлыми ботинками максима хрустит листва; к каждому его шагу, вздоху, шороху, будто все разом они непременно должны ему что-то объяснить. словно стоит ему разобраться в наборе всех этих случайных звуков, и всё остальное тоже в тот же миг станет ясно, но разобрать ничего не выходит. арти с детства не хватало усидчивости. — ну, говори, — голос левина звучит ещё более резко, чем обычно. он бросает окурок на землю, давит его ботинком, руки в карманах держит, — или дальше по лесу грибочки повысматриваем? — что говорить? чернышов хмурится, не понимает искренне сути разговора. даже когда в руках левина складной нож щёлкает, в голову всё равно не приходит ни единой мысли. арти и сам знал, что не был идеальным; порой он возвращался домой слишком поздно, одевался слишком открыто, вёл себе слишком ветрено, говорил слишком грубо. многое в арти было «слишком», но что именно в этот конкретный раз? лезвие холодит щёку, артём замирает, забывает, как дышать, сердце бьётся часто-часто, в горле пересохло, получается только ответно смотреть в глаза напротив, пытаться разглядеть там что-то кроме нечётких очертаний своего собственного отражения. — слушай, прекращай это, я же с тобой по-человечески вроде общаюсь. что говорить? тебе помочь мысль сформулировать? после пергидроля в голове уже шестерёнки не вертятся? — арти слегка дёргается, когда максим нож от лица к горлу отводит и прижимает сильнее, чем прежде, кожу слегка царапает, чего чернышов сперва даже не замечает, — ну, можешь сказать, к примеру: «прости меня, максим. за то, что я, как подлая тварь, пробрался к тебе же домой и взял у тебя без твоего ведома целый пакет травы. такого больше не повторится». только от себя что-то добавь, чтобы поискренней вышло, не копируй точь-в-точь. — я тебя не понимаю. ты о чём вообще? максим не любит повторяться. вместо ответа он только впивается своими карими глазами в лицо арти, крепко хватается пальцами за его острый подбородок, не позволяет от себя отвернуться. — какая же ты сука, артём, — вдруг говорит он совсем тихо, почти шёпотом, и чернышову действительно начинает казаться, что он сделал что-то не так, — я же тебе верил, правда... а ты вот как. знаешь, сколько у меня из-за этого было проблем? звучит, будто бесчисленное множество, на деле — ни одной, но максим говорит с такой серьёзностью, что чернышов действительно верит. и в проблемы, и в то, что он сука, и почти начинает верить в то, что он действительно в чём-то перед левиным виноват, даже если это определённо не так. слёзы подступают к горлу, собираются в уголках глаз, арти моргает, пытаясь от них избавится, делает шаг назад, тут же упираясь спиной в ствол дерева позади себя. главное не плакать, никогда не плакать, как там в детстве взрослые говорили: «слезами горю не поможешь?». арти кажется, что тут не только слезами, тут вообще уже ничем не поможешь. — извиняйся. — говорит левин. какой толк ему от этих извинений — не ясно, но чернышову кажется, что извиниться совсем не сложно, если это действительно важно. должно быть, он ужасный человек; должно быть, с ним что-то не так. ещё год назад он бы не поверил в то, что окажется в таком положении. где он ошибся? где свернул не туда? вроде бы начинал как все; в детском саду терпеть не мог манную кашу, собирал наклейки с динозаврами, в начальной школе опаздывал на первый урок из-за того, что утром слишком долго показывали мультики, смешивал моющие средства в стакане, представляя, что он бармен, пока родителей не было дома, до второго класса верил в деда мороза и в то, что если увидеть на небе первую звезду и загадать при этом желание, то оно обязательно сбудется. если бы сейчас на небе появилась такая, артём бы пожелал стать кем-то другим или не рождаться вовсе; только вот в исполнение желаний он уже не верил. — мне жаль, — сдавленный шёпот арти звучит не сразу. слова встают в его горле комом, впиваются иголками где-то в районе кадыка. не выходит ни вздохнуть, ни выдохнуть. воздух кажется более острым, чем лезвие ножа у его горла. умирать — не страшно, страшно — быть убитым, но почему-то арти кажется, будто даже если бы максим полоснул его ножом по горлу и оставил здесь, захлёбываясь кровью горячей, лежать на земле, то это не он, а сам арти себя убил. при том, намного раньше. — обычно, когда прощения просят искренне, то делают это на коленях. внутри что-то обрывается, рушится, сгорает и окончательно превращается в пепел. арти пытается задуматься хотя бы на секунду, но думать совсем не выходит. он сдаётся, смиряется, убивает в себе последние отголоски сопротивления и действительно опускается перед левиным на колени, касаясь ими холодной, всё ещё слегка влажной от недавно прошедшего дождя, земли. «не плакать», — арти цепляется за эту мысль, единственную, которую удаётся хоть как-то сформулировать в собственном хрупком и измотанном сознании, категорически отказывавшемся хоть как-то работать. взгляд невольно упирается в пол, и левин вновь протягивает ладонь к его подбородку, касается пальцами уже чуть мягче, заставляет поднять голову и посмотреть ему в глаза. арти снова поддаётся. — пожалуйста, прости меня. — наконец говорит он, когда их взгляды сталкиваются, и его глаза встречаются с тёмными глазами максима. — хорошо, — голос левина; бархатный, немного хрипловатый, звучит над его головой после недолгого молчания, и арти прикладывает все усилия, на которые способен, чтобы только не вздрогнуть, — прощаю. слеза всё-таки стекает по щеке. сперва арти не замечает её, пока старается не отрывать своего взгляда от лица левина. максим стирает её большим пальцем своей правой руки, гладит артёма по его окрашенным волосам, помогает встать и даже слегка отряхивает его одежду. арти упирается лицом в его грудь, пока левин проводит ладонью по его спине. прикосновения на теле как будто ожог оставляют, хочется всхлипнуть, разрыдаться как в детстве, но чернышов только лихорадочно и болезненно выдыхает воздух из своих лёгких в чужое плечо, позволяет максиму провести пальцами по своему затылку, затем прикоснуться к шее и ниже. снова и снова. — всё хорошо, но следующего раза не будет, тём, — максим произносит это тихо, почти ласково, словно пытается успокоить; так, будто это не он ещё несколько секунд назад приставлял к горлу арти холодное лезвие ножа, лежащего теперь в его кармане, — пойдём, я отвезу тебя домой. арти думает, что, должно быть, он и правда ужасный человек. что-то в самой глубине его души сломано, исковеркано, изуродовано им самим или кем-то другим с его молчаливого согласия. да, действительно, он ужасный человек, потому что, когда на следующий день он слышит от краснова, что николь с женей отсутствуют на занятиях по хореографии из-за того, что на днях николь достала откуда-то немного травы и как раз вчера предложила жене попробовать, он совсем немного, самую малость, думает, что было бы неплохо, если бы николь умерла.