среди разбитых зеркал — пусто

короткая стрелка настенных часов застыла на четвёрке, длинная на тройке — четверть пятого, но только если не учитывать, что эти часы уже как пару лет спешили чёрт знает на сколько. кажется, на минут пять или семь. в любом случае оставалось совсем немного до прихода отчима или папы, потому что «ты хотя бы попробуй его так называть. тебе же не сложно, а ему приятно», или просто какого-то мужика, которого арти было необходимо терпеть оттого, что маме было необходимо кого-то любить. впрочем, о его приходе арти узнавал и без часов, хотя бы по тому, как мама в какой-то момент включала газ на плите и принималась что-то резать, натирать, варить, тушить или жарить. сегодня было так же. никаких изменений. мелко нарезанный лук шипел и золотился на старенькой чугунной сковородке, пока мама стояла над ним с деревянной лопаткой в руках, следила, чтобы не подгорел. арти с детства лук не переносит; от одного только запаха машинально недовольно кривится и весь скрючивается, как от внезапного приступа тошноты, однако сейчас сидит за кухонным столом, подперев подбородок ладонью, разглядывает нарисованных на старом циферблате птиц и совсем об этом не вспоминает, следит за тоненькой секундной стрелкой, периодически бросая быстрый взгляд обратно к плите и тут же обращая его обратно к птицам. от духоты боль в висках усиливалась и становилась уже почти невыносимой, но мама не раскрывала окна, поэтому арти тоже не решался их открыть. он разглядывал птиц и терпел. хотелось быть ближе к маме, совсем не хотелось ей об этом говорить; его вполне устраивало молчание. ради этого можно было вытерпеть и лук, и боль в висках, и недостаток воздуха. в комнате темно и тусклый свет лампы на потолке совсем не помогает, а задёрнутые занавески только усиливают этот эффект. арти думает, что надо бы сказать отчиму, папе или мужику, чтобы они собрались в одного трансформера, который вкрутил бы хоть одну из двух перегоревших лампочек либо самому купить и вкрутить сразу две. записать бы это где-то, чтобы не забыть. арти делает вид, что пролистывает какую-то книжку для подготовки к экзаменам из тех, которые ему дал краснов, хотя в действительности уже почти как четверть часа назад бросил это занятие. он смотрел то на птиц, то на маму и всё никак не мог понять, как можно готовить в таком полумраке? ему казалось, мама делала всё как-то вслепую; вслепую подтачивала нож, вслепую доставала доску для нарезки и включала газ, вслепую выбирала себе спутников жизни. арти всё понимал. арти искренне сочувствовал, не осуждал ни капли, потому что он, возможно, поступал даже хуже. +7 (901) XXX‒XX‒XX 16:15 «сможешь выйти через десять минут?» +7 (901) XXX‒XX‒XX 16:15 «я подъеду к твоему дому» уведомления внезапно всплывают на экране, и уютный, но хрупкий и ненадёжный мир тут же рушится, рассеивается в холодном мерцании потрескавшегося дисплея смартфона. арти не хочет смотреть, не хочет отвечать. он хватается за обломки мнимого комфорта, оттягивает момент возвращения к привычной реальности. — мне идти надо, мам. — а как же ужин? куски мяса всё ещё лежат на разделочной доске. мама нарезала его тонкими недлинными полосами — не больше сантиметра толщиной. всё, что показалось ей лишним, она срезала и отложила в сторону. арти взглянул на это и тут же отвёл глаза. когда-то эти куски были чем-то целым. кем-то целым. кем-то, кто дышал и двигался. теперь это просто ужин — бефстроганов. не стоит об этом думать. арти натягивает на лицо улыбку, взмахивает рукой: — да всё в порядке, ма. поем потом. врать не хочется. от очередной нехитрой выдумки о том, как он поест вместе с красновым, зайдёт к нему домой, возможно, останется на ночь, чтобы вместе готовится к егэ его бы наверняка стошнило, вывернуло наизнанку; фигурально, разумеется. мама бы, конечно, поверила… она всегда верит. а может, ей просто не интересно? привычка. выученный алгоритм действий, разработанный им самим: руки в карманы, глаза в пол, на голову капюшон, чтобы высветленные волосы не так бросались в глаза прохожим. всё равно в машине снимет. он всегда всё снимает в этой машине, потому что лучше обнажаться внешне, чем выворачивать самого себя наизнанку. это не страшно. кто-то увидит шрамы от ножа чуть выше предплечья? не беда. заметит следы чьих-то пальцев на его шее? пусть. пройдётся взглядом по бледной коже от выступающих ключиц до рёбер и ниже? дотронется руками? ударит? придушит? убьёт? это всё ерунда. это всё пустяк. это всё совсем ничего не значит. быстрым шагом по лестнице вниз. вниз, вниз, вниз. пути назад уже нет, указательный палец на кнопке открытия двери. вперёд и направо. взгляд сам приковывается к земле. недавно опавшая листва уже успела пожелтеть. она шуршит, крошится, под его ногами, он не обращает внимания; кто-то наверняка смотрит ему в спину, он не обращает внимания. взгляд максима за тонированным стеклом направлен на него, он чувствует это на бессознательном уровне. он всегда держит это в уме. он не может не обращать на это внимания. формальное, бессмысленное приветствие впервые за долгое время получает ответ. по крайней мере, если полагаться на память арти. он не знает, можно ли на неё полагаться. «привет», «ну здравствуй» и нечто едва похожее на улыбку на чужом лице. а может, это всё только выдумка? он не спал уже несколько дней, и голова у него болела не переставая. он не знал, мог ли он сейчас полагаться на самого себя. арти хочет захлопнуть дверь тише и в итоге не захлопывает вообще, и максим, вытянув свою правую руку, поддаётся вперёд, тянется ладонью к ручке. в нос сразу бьёт запах лосьона для бритья и сигарет. удивительно, как левин всегда умудрялся пахнуть лосьоном для бритья и при этом вечно ходить с щетиной. арти вздрагивает, инстинктивно отстраняется назад, подальше от чужой руки, вжимается в спинку кресла. отчего-то невольно хотелось сжаться, съёжиться, стать совсем незаметным, занять как можно меньше места в этом закрытом пространстве, где воздух казался ему сжатым и слишком острым для того, чтобы он мог вот так просто вдохнуть его. невольно хотелось исчезнуть. — задел? — растерянный взгляд устремляется не на арти, а как-то сквозь. захлопнув дверь машины, левин хмурится, поджимает губы, почти хочет сказать «прости». не говорит. тишина привычно давила. только теперь, кажется, не на одного арти, а на них обоих. нужно было отыскать подходящие слова, поскорее ответить хоть что-то, хотя бы кивнуть головой, и арти выдавливает из себя единственное, что приходит в его голову: — ничего страшного. синяки на рёбрах, пару следов от укусов на внутренней стороне бедра, следы от чужих пальцев на шее, которые он уже привычно для себя прикрывает воротом своего старого свитера или замазывает с утра консилером, купленным по акции в «улыбке радуги», — всё это, конечно, вообще не радужно, но это ничего страшного. ничего страшного, но, если думать об этом чуть больше двух минут, начинает настораживать. повезло, что арти с детства не любил думать об одном и том же слишком долго. за окнами автомобиля расстилаются знакомые улицы. максим глубоко вздыхает, и арти одновременно хочется и не хочется взглянуть на него. он заставляет себя отвести взгляд в сторону, прямо на потрёпанные серенькие хрущёвки. все они старше его, все они кажутся ему уставшими и измученными, держащимися из последних сил лишь потому, что им не нашлось замены. одинокие окна с неоновой фиолетовой подсветкой только усиливали это впечатление, будто диско-шар в банкетном зале, где справляют поминки. скрывающиеся в другой стороне, прямиком за покосившимися деревьями, убогие серые гаражи были ничем не лучше. но стоило арти присмотреться к ним чуть внимательней, и в воспоминаниях, словно проявленное с плёнки старое фото, вдруг неожиданно и слишком чётко вспыхнуло его детство. лето, мама на кухне варит вишнёвый компот, солнце яркое и тёплое, совсем не такое, каким оно было сейчас, а в его свете сверкают металлические листы для заборов и крыш вот таких же точно гаражей. тогда они почему-то совсем не казались убогими. они блестели, искрились, издавали гулкий грохот, стоило только легонько ударить по ним кулаком, а затем с ними произошло время: пыль, ржавчина, корявые надписи аэрозольными баллончиками с краской и никакого больше блеска. никакого больше солнца. максим включает радио, но выкручивает динамик на минимальную громкость так, что музыку становится едва слышно. она превращается в неразборчивую мелодию без слов; только фоновый шум, играющий безо всякого смысла. они едут вперёд, но арти не спрашивает куда. в общем-то, ему всё равно. — ты в порядке? — вдруг спрашивает левин. «ты сегодня странный», — так сказанное, как кажется арти, должно было звучать изначально. арти бы даже не обиделся. он действительно странный: дёрганный и нервный, встревоженный без какой-либо объективной на то причины. и ему хочется тут же встряхнуть самого себя, сесть ровно, заставить себя наконец смотреть на максима, а не куда-то в сторону, заставить себя прекратить думать о всяком бреде вроде металлических листов или паршивых старых зданий, заставить себя сказать хоть что-то осмысленное, но несмотря на все приложенные усилия, вместо ответа выходит только выдавить из себя встречный вопрос: — почему спрашиваешь? и он, по мнению арти, звучит глупо и как-то почти по-детски. не так, как нужно. потому что, в сущности, не всё ли равно, почему и зачем максим что-то у него спрашивает? — переживаю. — запоздалое признание гаснет в радиопомехах старой магнитолы. максим поджимает губы, и арти кажется, что он, должно быть, и сам не хотел этого говорить. в искренности он не сомневается, потому что и не задумывается о ней; принимает сказанное как до неестественности исключительную, странную, но всё же данность. с максимом взгляд вместо слова. с максимом привязанность — затяжное кораблекрушение, террор, ненадолго отложенная казнь, война, а арти в ней вечно поверженный заложник; он протягивает тонкие запястья и сам просит «куй, режь, ломай», сам вкладывает оружие в чужие руки, сам же его заряжает, стоит и ждёт выстрела. с максимом страшно, холодно и пусто, но арти почему-то кажется, что так всё равно лучше, чем без максима совсем. «кто я для тебя? что я для тебя?», — почти спрашивает, но всё-таки обрывает себя на полуслове арти. нет, это уже перебор. это уже что-то в духе сериалов с сотнями серий на «домашнем», которые мама иногда включает, пока готовит что-то на кухне. такое спросишь — и уже, кажется, всё. будешь потерян для общества окончательно, как тысячу раз переработанный материал без какого-либо самоуважения и достоинства, а у арти всё-таки есть ещё капля достоинства. он хранит её бережно и отчаянно, оберегает из последних сил, удерживает крепко-крепко вдали от чужих глаз, как, пусть и слегка поблёкшую, но всё же высшую ценность. высшую исключительно оттого, что она у него единственная. машина слегка дёргается, чётки с крестом глухо бьются о лобовое стекло. арти почему-то резко становится противно от самого себя. в его сознании николь лежит на металлическом столе морга под холодным светом ламп, пока кто-то, кого она никогда не знала, безразлично разглядывает её тело, будто это что-то естественное, будничное. этот кто-то касается руками в перчатках её холодной кожи, изучает характер полученных ею увечий, глядит на расколотый череп, берёт скальпель и режет. режет, режет, режет. потому что сколько ни вскрывай, до самой николь всё равно уже не добраться. она уже ничего не почувствует. этот кто-то даже не думает о том, что совсем недавно она была жива. дышала, ходила, смеялась, а затем — всё. её положили на стол. николь уже не может решать, где ей быть, а он может и на секунду ему становится стыдно за то, что он выбирает быть здесь. солнце, уходящее за горизонт, слепит глаза, и он прикрывает их ладонью, тогда максим только протягивает правую руку, чтобы осторожно опустить перед ним зеркало. арти видит, как его собственные глаза, укрытые тенью, сверкают каким-то болезненным блеском в отражении зеркала заднего вида. не самый приятный вид. максим бросает на него быстрый взгляд и тут же отворачивается. наощупь находит своей рукой его руку, едва ощутимо касается пальцами и, не встретив сопротивления, сжимает ладонь арти в своей чуть крепче. кончиком большого пальца вперёд-назад по холодной коже гладит, а чернышов только замирает, следит глазами за повторяющимися движениями чужих пальцев. на собственные ладони смотрит так, будто не может точно определить, действительно ли они по-настоящему его. мысли о николь внезапно рассеиваются. они не уходят насовсем, но как будто мутнеют, становятся блёклыми и почти неразличимыми, когда максим держит его за руку, и почему-то кажется, что так всё-таки лучше, чем несколько секунд назад и арти наконец закрывает глаза. уже как несколько дней не покидающая его мигрень отходит на второй план, хоть и не проходит по-настоящему. нечто подобное человек с температурой под сорок испытывает, когда на какое-то время проваливается в сон. не улучшение, а только короткая пауза, временный перерыв от болезни. левин останавливается у заправки, когда солнце уже почти окончательно заходит за горизонт. ещё раз сжимает ладонь арти в своей и только затем нехотя отнимает свою руку. — я кофе возьму. — говорит, но дверь машины не захлопывает, как будто хочет что-то добавить. смотрит на арти ещё несколько секунд сверху вниз, быстро, изучающе, как будто проверяя, всё ли в порядке, и только получив в ответ отрешённый кивок и несерьёзную просьбу не закуривать по пути, внешне успокаивается. максим за стеклом и максим с ним в машине — два разных человека. первого арти не знает, со вторым знаком только косвенно, хоть и видится с ним чаще, чем с некоторыми своими родственниками. арти проводит его взглядом, смотрит из окна на то, как левин заходит внутрь, как он не больше минуты рассматривает товары на полках, засунув руки в карманы, а затем неспеша подходит к кассе, зачем-то разглядывает меню придорожного кафе, оглядывается в сторону машины, но тут же отворачивается, спрашивает что-то ещё, кивает, улыбается работнице у кассы. в машине прохладно и всё ещё пахнет лосьоном для бритья и сигаретами. у арти всё ещё стреляет в висках, только теперь в тишине это ощущается ещё более остро, чем пару секунд назад. сначала он упирается виском в оконное стекло, потом сгибается и утыкается лбом в переднюю панель. дыхание учащённое и рваное, и на секунду арти кажется, будто лосьон для бритья оседает у него прямо в лёгких неприятным, вязким осадком. застревает там так, что его уже больше не выдохнешь. сперва арти думает о том, что на новый год он определённо подарит левину эту блядскую ёлочку для автосалона. загадает под бой курантов, чтобы тот повесил её вместо своих чёток. напишет записку, сожжёт и запьёт пепел шампанским, тогда в следующую их встречу он задохнётся окончательно. получится каждому по заслуженному подарку. потом арти думает, что было бы хорошо, окажись у макса в машине какие-нибудь таблетки. у макса всегда что-то было при себе, хоть он никогда и не пил таблеток. не из принципа, а просто потому что это не приходило ему в голову, не было в его характере. головная боль, жар, озноб, — он бы стерпел всё, даже не задумался бы о том, чтобы купить какой-нибудь обезбол вроде ибупрофена или анальгина. арти и не надеялся их найти. но у макса точно был кетанов. арти протягивает руку и цепляет пальцами ручку, тянет её на себя и серая пластина практически в ту же секунду со скрипом ударяется об его колени. в пыльном бардачке только визитка местного сто, несколько пустых пачек синего винстона и тряпка для стекла. ничего по-настоящему важного, ничего по-настоящему нужного. в стороне от прочего хлама аккуратно лежал браслет со сломанным замком — арти носил его каждый день, потом сломалась застёжка и он потерял его раньше, чем успел отремонтировать, — и дешёвая резинка для волос. он и забыл о них, будто бы их никогда не было. когда-то обронил и совсем перестал о них думать. максим их хранил. в автомобильном бардачке вместе с тряпкой для стекла, но хранил ведь. арти смотрит на них как-то растерянно, до собственных вещей не решается дотронуться, только чрезвычайным усилием воли ещё как-то умудряется не бросить свои попытки сложить два и два в голове, пока мысль, хоть и хромает, но ещё как-то пытается идти. зачем максиму этот хлам? то есть браслет, конечно, был арти дорог; как никак, артём с женей на его день рождения скинулись, вручили ему почти торжественно, но это ведь ему важно. для макса это не более, чем бесполезный кусок металла, который даже в ломбард нести лениво. про резинку и сказать нечего. чёрт с ним. он его об этом не спросит. иногда проще выбросить увиденное из головы, чем пытаться разобраться в том, что ты увидел. да и кетанов уже не нужен. потерпит. он уже почти окончательно решает закрыть дверцу бардачка, но тут происходит нечто странное; что-то колет его в самое сердце, какое-то странное ощущение, только догадка, и он протягивает руку, взявшись за край небольшой синей тряпки, тянет её на себя, как будто заранее ожидает увидеть под ней что-то, что его поразит; как когда фокусник засовывает руку в шляпу, и ты заранее знаешь, что через секунду он вытащит оттуда кролика, но всё равно удивляешься или когда в фильмах кто-то отправляется с фонариком в темноту и свет вдруг начинает гаснуть, и ты заранее знаешь, что стоит персонажу повернуться, как ты обязательно испугаешься, поэтому мысленно просишь его этого не делать, но персонаж всегда поворачивается, а ты всегда остаёшься испуганным. арти невольно прикрывает рот ладонью, как будто вот-вот готовый вскрикнуть. правая трясущаяся ладонь тянется к бардачку, захлопывает. иногда выбросить увиденное из головы невозможно ровно так же, как в этом разобраться.