WWI

      Находясь в светлых и просторных сенях белорусской избы, оборудованной под штаб ставки императора, и имеющих предназначение представлять из себя полевую «приемную», Ники вскочил с лавки и встал по стойке «смирно!», приветствуя императора. Николай II, отряхивая шинель от снега, пригласил Беларусь за собою в светлицу.       — Скажите-ка, Коленька…       Император помедлил, погасив на последнем слоге голос до хрипоты, а Ники внутренне содрогнулся. Этот старательно ласковый вариант его имени ничего хорошего не сулил.       — Получали ли вы в последние дни какие-либо сообщения от вашего брата?       — Никак нет.       — Так же и мы не получали… — буднично, как будто скучно, но все же с некоторым скрытым напором оповестил царь, — а ведь телеграммы были направлены.       Душа Коли теперь не просто задрожала, а вся перевернулась. Иван мог замотаться в делах и просто напросто позабыть ответить брату, Ники все эти дни успокаивался только этой мыслью, хотя раньше такого не случалось. Россия, прекрасно осведомленный за века о склонности младшего брата тут же воображать себе конец света, никогда не забывал и даже не медлил с ответами. Еще хуже было молчание Ивана, обращенное к самому императору. Даже, если они с Николаем и повздорили и рассорились, что в последнее время бывало весьма часто, но проигнорировать официальное обращение было вопиющим нарушением воинской дисциплины, сравнимым с невыполнением прямого приказа. На такое даже в клочья разобиженный Иван все равно бы не пошел. Если только…       Душа Беларуси еще мгновение пометалась, пытаясь предугадать дальнейшее развитие событий, зная, что как только слова будут сказаны, он станет их заложником и обязан будет отвечать. Вдруг промолчит, а Ване срочно нужна помощь, или вдруг выскажет опасения и сломает какой-то хитрый российский план. Но Ники все же решился.       — Государь! Помилуйте! Я Брагинскому отправил телеграмму еще в день вашего приезда в Могилев! Ответа нет до сих пор! Никогда такого не было, чтобы Иван не ответил мне, только если он не находился в самых страшных обстоятельствах! И не имел бы никакой возможности! Я думаю… я думаю, что с ним приключилась беда! Кабы не вышло бы, что все это, что пишут вам из Петрограда, не оказалось бы правдой!       — Отставить панику, Арловский! Да как вы смеете?! Мне докладывают из Петрограда, что обстановка спокойная, что верные короне батальоны беспощадно наводят порядок, и нет никакого сомнения, что вскоре все стачки и протесты окончатся!       — Но! Помилуйте, государь!       — Молчать! — Николай вдруг позволил себе поднять голос и даже хлопнуть ладонью по столу, придавая приказу большего весу и беспрекословности, что за все его правление никогда за ним не замечалось. — Мне докладывают! В отличии от твоего брата. А он, видно загуляв по кабакам со своим дружком французом, абсолютно распоясался, что имеет позволение к такому поведению. Как бы там ни было, строгий выговор ему обеспечен, так и передайте. И вот мое распоряжение: незамедлительно, любыми возможными способами, свяжитесь с Брагинским! Раз столичная передышка действует на офицера развращающе, пусть возвращается сюда, в окопы! Не ждите более телеграмм, поезжайте срочно за ним!       Ники уже открыл рот, дабы ответить короткое: «Есть!», но так и замер, наблюдая как в эту самую секунду двери в светлицу приоткрылись, пропуская из темноты под свет керосинки статную и до боли знакомую фигуру в заметенной вьюгой шинели.       — Зачем посылать гонцов, государь, я пришел к тебе сам, — оповестил Брагинский, явившийся из-за полога ночных снегов, словно демон из самого ада, с горячим фиолетовыми углями заместо его всегда доброго и веселого взгляда.

***

      На территории немцев уже несколько дней как провозглашена советская республика. Что может пойти не так?..       Этим вопросом терзался главный идейный вдохновитель красного восстания Гилберт Байльшмидт. И вместе с тем он знал, что Людвиг уже осведомлен о делах в столице и мчится на крыльях возмездия. Кайзеровская власть сдалась без боя, и ничто не предвещало проблем. Немцы уже вовсю начинали праздновать установление мира и советской власти. Однако сам Гил не спешил открывать бочку пенного, он ждал брата и не знал, что от него ожидать, а ожидать было можно все что угодно…       Людвиг, объятый гневом и страхом, молниеносно прибыл в Берлин. Но с мятежным прусаком встречаться не захотел. У него в пути следования образовался план получше.       «Объявил, значит, республику! За спиной Вильгельма. За моей спиной! Подстелился под русского! Впрочем, как и всегда! — рвались из ноздрей Людвига бешеные струи разгоряченного дыхания, словно у раздраженного буйвола, — Ну что же? Хочешь республику — будет тебе, аршлох!»       Боевые части армии Германской империи утром вошли в город. Людвиг, захлопнув плотнее шинель, словно неосознанно пытаясь избежать всего этого безобразия, раздумывал, себя как мог, приободряя: «Что я, трус последний? Я не проигрываю, никогда! Что же я, Пруссии испугался? Я должен быть отважным! Мы переживаем это! Надо только собраться! Дойчланд убе аллес! Ради моего народа, что превыше всего для меня! Для него! Власть Советов должна быть уничтожена!»       А самому было страшно-страшно! Но он вышел к народу, со всей своей волей и мощью души в последнем контрреволюционном порыве. И сила этой отчаянности и обреченности была настолько мощной, что часть революционеров, опьяненная им, будто наркотиком, склонилась перед Шульцем.       — Задачи революции уже достигнуты! Революция победила и войска за нее! Социализация идет вперед! — вещал Людвиг, ничего общего не имея с идеями социализма, попросту врал, бессовестно врал собственным людям, прикидываясь хитро своим, революционером. — Рейх позаботиться о требованиях народа, а не частного капиталистического общества! Это социализм!       «Это ложь и обман! — вспыхнул Гилберт, прочитав листовки, которые буквально в течении часа сверстали, отпечатали и расклеили по всему городу приспешники братца. — Как он может говорить о переходе экономики на социалистические рельсы, когда еще не национализировано ни одно предприятие!»       Но Людвиг оперативно смог сформировать контрреволюционные группы. Они начали рыскать по всему Берлину. Даже без осведомителей Гилберт прекрасно понимал — ищут именно его.       Гилберту пришлось на время укрыться в старом особняке, некогда принадлежавшему охранному архиву Берлина. Тут уже побывали революционные бригады, вся мебель была разгромлена, все уголовные дела были сожжены. По чистой случайности, здесь укрывались несколько сестер милосердия. Эти ангелы в белых платочках и фартуках на темно-синих платьях уговаривали офицера переодеться в санитара и тем спастись от преследования. Но Пруссия отказался.       Секунды замерли в ожидании. Прямо над головой Байльшмидта зазвучали глухие удары, тяжелые и медленные, словно похоронный колокол. Он обернулся — это были всего лишь высокие часы с маятником. Гилберт посмотрел на время на огромном циферблате, затем открыл крышечку своих карманных часов на золотой цепочке. Увидел, что его собственное время весьма опаздывает и подкрутил колесико, сверяясь. А затем вдруг открыл стеклянную дверцу больших часов и перевел своей рукою стрелки на пять минут назад. Время ему было необходимо, как воздух.       Гил тут же услышал требовательный стук в двери, а затем и возню на первом этаже. Он приник к стене, стараясь слиться с ней, стать тенью. Бесшумно обнажил из кобуры револьвер и поднял ствол вверх. Он слышал голоса:       — Где же спрятался этот мятежник? А эти комнаты проверили?       Гилберт узнал голос брата. Он сжал оружие крепче в руке и затаился, чутко вслушиваясь, как солдаты, верные Германской империи, медленно ступают по трещащему старинному паркету, разыскивая его. Он пять минут, показавшиеся пятью вечностями, стоял между дверьми, готовый к встрече с судьбой лицом к лицу, к встрече с братом, и готовясь к собственной смерти, прощаясь с жизнью, окруженный со всех сторон снующими в темноте шинелями имперцев. Но вдруг разом все стихло. Солдаты ушли и Людвиг с ними вместе. Гилберт тяжело выдохнул, а стрелки переведенных на пять минут назад часов, наконец-то сровнялись в своем странном движении. Следом на все здание прозвучал снова бой. Гилберт ошарашено подумал, что перевод часов спас ни много ни мало его жизнь. Его, оставшегося на чуть-чуть в прошлом, воины просто не увидели.

***

      Император сверху до низу осмотрел давно ожидаемого, но нагрянувшего так нежданно, Ивана, словно не узнавая, и скомандовал:       — Арловский, выйдите!       — Пусть останется! — в тон царю сказал и Брагинский.       — Выйдите! — упорно и резко повторил Николай.       Ники застыл в своем наидурацком положении, не зная, чей приказ исполнять, но все же поклонился и вышел вон. Император колко и оценивающе снова тщательно оглядел Ивана.       — О вашем внешнем виде и тем более поведении, порочащим честь офицера великой империи, мы побеседуем позднее. Сперва доложите мне о делах, что происходит в столице?       — Революция, — злорадно отозвался Россия, улыбнувшись криво одним уголком рта. — Петроград на осадном положении.       Император скрипнул зубами.       — Как ты допустил? Что за самоуправство! Или принципы единоначалия и династического построения для тебя звук пустой?! Отвратительнейшее чувство, Брагинский, быть так далеко и получать отрывочные известия, — неожиданно царь сменил и тональность голоса и остроту тона на мягкое негодование, — Ладно. Разберемся позже с этим! Сейчас повелеваю: прекратить всяческие беспорядки недопустимые сейчас, в тяжелой войне с Германией и Австрией! Тебя назначаю руководителем карательного полка.       Потом помолчал и добавил уже почти с мольбой:       — Ты — лучший, кроме тебя никому не под силу… да и некому.       — Мы с генералитетом дни и ночи напролет совещались, выдвигали и отбрасывали различные планы. Но в то, что мы сможем затушить революционный пожар — уже не верит никто. Все разбивается о привычный нам бардак. Ставший теперь роковым. Солдаты, верных тебе частей, со вчерашнего дня ничего не ели. Не поставлены на довольствие.       — Вздор! Пусть их офицеры купят им провианта, это же столица! А как пулеметчики?       — И с этим сложности. Пулеметы к бою в Петрограде не готовы. Замерзла вода и машинное масло.       — Так оправь в казармы, чтобы отогревали!       — Улицы перекрыты и наполнены растерянными солдатами. Когда я был во главе имперского отряда, я спросил офицеров, готовы ли военные стрелять в людей. Они ответили, что не уверены и… я принял решение отпустить весь личный состав.       — Какова, по твоему мнению, вероятность того, что опасность перекинется на всю страну и армию?       — Очевидная.       — Что может помочь?       — Только регулярная армия.       — Но как снимать части с фронтов?! Тем более сейчас, на пороге победоносного наступления?!       — А будут ли они за тебя, государь?..       — Гвардия столицы перешла на сторону революционеров? Стыд и позор! — поверил в неизбежное только сейчас Николай. Он отчаянно отдал распоряжение: — Собери последних верных короне! Главное — защитите Зимний! Собери новое правительство, назначь новых министров, ты ведь можешь!       — Поздно, государь. — словно тяжелая гробовая плита обрушились слова России. Сказанные без злости, без сожаления, абсолютно безразлично, будто сам Иван уже давно смирился и пережил главный удар, упреждая поговорку: «Умерла, так умерла».       Николаю II еще предстояли главные мытарства. И он не ведал, что сейчас, в этом самом разговоре, вступал на этот крестный путь. Ожидаемо ли? Заслужено? Это решал теперь единолично сам Россия.       «Нет! Он воцерковленный человек, патриот. Хоть и оказался слабым, не в том месте, не в то время. Но… Мне кажется, что месть народа и верная смерть ему не по грехам!»       — Ваше величество. Народ требует вашего отречения от престола.       Император медленно поднялся из-за стола, посмотрел прямо и неотрывно глубокими синими очами на Брагинского.       — Но ведь мне телеграфировали, что самодержавие непоколебимо. Врали. Так и ты все знал. Ты знал! — прозвучало так тихо и разочарованно, что и самому отважному воину России с трудом удалось не опустить взгляда.       — Клянусь богом, я не хотел этого! — сокрушенно и виновно отозвался Брагинский.       — Меня все предали, даже ты, Ваня. Это нарушение присяги! Вы клялись на Евангелие до последней капли крови быть верными до конца короне!       Он выдержал удар. Удар не от царя, от собственного сердца, от своей совести и долга, что он так легко, кажется попрал. Но и одновременно понимал, что он прав, прав в своем решении, следуя народной воле, как бы не было горько и жаль разрушать то, что он совместно с вековыми династиями русских царей строили так долго.       — Это зрело много лет, и я как мог сопротивлялся. Твоя непродуманная политика, нерешительность и мягкость перед оппозицией разрушили империю. Нет иных путей для тебя, государь. Москва охвачена восстанием, в Кронштадте беспорядки и анархия, офицеры арестованы, Балтийский флот… вице-адмирал закол штыками на Якорной площади города. Спасай себя и свою семью. Жизнь ваша, боюсь, висит на волоске. Отрекайся! Уезжайте, в старый свет, иль в новый, но спасайтесь. Пока есть эта возможность! Не будет ее после, предчувствуется мне!       — Я принимал власть не перед тобой, Россия, а перед богом. И ответственен не перед тобой. В твоей ли власти просить меня о таком. Нет, я отказываюсь отрекаться.       — Царствуй, но не управляй! И на это согласен народ! Думай, что желаешь, а династический вопрос поставлен ребром! В сложившихся нелегких обстоятельствах, — парировал грозно Иван, — у тебя только два выхода: либо отречься, либо утопить столицу в крови россиян!       — Ты с ума сбрендил? Предлагаешь мне фактически отстраниться от управления, но нести всю ответственность за ваши безумства?!       Брагинский передал императору стопку телеграмм.       — Был послан запрос по штабам о мнении военачальников. Все из них согласились, что нет другого выхода, кроме отречения.       — Все? — охрипшим голосом переспросил Николай. — И даже мой брат, великий князь?..       — Родич твой пишет об отречении, что считает его спасением для народа и страны. Подписались также единогласно все. Кроме командующего Черноморским флотом адмирала Колчака. Он на телеграмму не ответил. — сказал, как обрубил Брагинский, а у самого душа ушла в пятки в этот исторический миг. И Николай, долго помолчав, выбрал.       — Ну что же тут скажешь. Я принял решение: я отказываюсь от престола. — царь перекрестился. — Ты прав. Вы выиграли, Брагинский. Но на твое предложение я должен ответить отказом. У меня нет другой Родины, и я не уеду за границу. Если позволит новая власть, что уж там, мне иметь хотя бы маленький домик в далекой Сибири, то я и счастлив буду простым крестьянином дожить свой век на родной стороне.       — Николай… — в порыве бросился к царю Брагинский, взял в ладони его руки, — Одумайся! Время лютое, время волчье и свирепое! Сметает время старину, и тебя не пощадит! Не народ кровожадно, но перелом эпох погубит вас, я не хочу, чтобы ни одна русская православная душа пала в эту бездну страстей и страдания! Уберегу хоть и тебя!       — Знаю, ведаю. И грехи свою ведаю и перед народом покаяться хочу, прощения попросить у них перед богом, перед всеми мной обиженными и несчастными россиянами. Пусть и кровью и жизнью, и мученическую смертью. За страх мой, за радость мою, слезы мои. Видит бог, не желал я зла никому. А если суров был и непреклонен, только ко врагам твоим, Россия, ради тебя не щадил ни сил, ни души, ни жизни своей. Раскаиваюсь перед тобой, великая держава, что слаб был, не удержал власть, этот тяжелый крест мой. Прости меня, Россия, а я тебя… прощаю. Помоги нам Господь!       Иван, не сдержался ни от прощальных слез, ни от последних объятий. Крепко держа в руках плечи последнего своего государя, он чувствовал то, что чувствовал, наверно, Пруссия, объявляя любимому войну. Что что-то драгоценное и важное ускользает, неумолимо упорхает из рук в небеса гордым взглядом орла, в шорохе лебяжьих белоснежных крыльев, до самых пенистых облаков выше и выше, вихрем к дальним звездам, и ни властью, ни сильным повелительным словом, ни отчаянным окриком не вернуть былое. На земле остались только белоснежные перья, и они исчезают под напором новых времен, словно белый, легкий дым. В небесах веют синие и яркие грозы.       — И с Господом будем, на земле и на небе. И в жизни вечной. И днем и присно, и во веки веков… — шептал Николай молитву.       — Аминь. — поставил точку в истории русского самодержавия Ваня.