WWI

      Иван развернул большую, и оттого явно недешевую телеграмму, отметив раздраженно, что для крупного бумагомарательства можно было бы написать письмо и передать с тем же посыльным, а не тратиться на лишние пустые слова и знаки.       Николай писал, что предрождественские дни стояли в Селе морозные и солнечные, он много скучал, отдыхал, читал и вел дневник, и теперь в одиночестве гуляет по парку и думает думы про будущее военное наступление…       Брагинский прервался, закатил сиреневые очи в потолок, сделал два глубоких вдоха, собравшись и успокоившись, что позволило ему проявить стальную выдержку и дочитать послание, а не с первых же слов разодрать его в клочья. Он продолжил чтение.       Далее царь сообщал, что выехал на белорусские позиции в Могилёв для руководства к подготовке масштабной победной весенней наступательной операции, и что присутствие его в ставке необходимо. Император сетовал также, что дети заболели корью, и ему жаль оставлять императрицу наедине в такой беде и тяжелом психологическом кризисе, и извинялся за несколько холодный прием в Царском селе, который случился именно по такой причине, беспокойства за семейство…       Брагинский свернул телеграмму, вложив в китель, показал кулак бледному и безмолвному управляющему заводом и направился в соседний пустующих кабинет, сделав знак посыльному следовать за ним.       Там он расположился за столом и принялся за ответ, стараясь отписаться как можно быстрее.       «Ваше императорское величество, получил ваше сообщение, премного расстроен и раздосадован болезнью царевичей…»       Рука Ивана задрожала, сжимая перьевую ручку, капля чернил пролилась на бумагу, оставляя непочтительную кляксу.       «Но какое это сейчас имеет значение, Государь! Когда три оборонных завода встали, в Петрограде стачки рабочих! Мне искренне жаль! Правда! Но какая к черту корь! Когда над вашей светлейшей главою, и над вашими детьми и над вашим государством навис вострый топор всеобъемлющего бунта, что грозит смести все на своем пути, и нить, что удерживает его тоньше волоса, и свечу перед этой нитью уже зажгли неведомые силы!»       Брагинский прибыл в центр города и даже не обратил внимания на смену суток, он был без сна уже двое. Между тем наступило 23 февраля. И волнения в новый день не прекратились, к тому же наступал праздник — День работниц фабрик и заводов, который всегда проходил с шумными манифестациями и стачками. В 1917-м заводские женщины также лишились работы. Ожидалось что-то страшное…       И долго ожидать не пришлось. С рассветом на улицы вышли все оставшиеся вчера без работы рабочие и работницы. Петроград заполонило кипящим под первыми лучами морозного солнца и их сапогами снегом.       Первыми объявили забастовку работницы-текстильщицы Выборгского района. К ним примкнули мужики, бывшие путиловцы. С каждым часом к народному движению примыкали все новые пролетарии. К полудню стачка охватила большую часть столицы империи. Брагинский слышал за окнами лозунги, с этого дня к странному и неимеющему ничего общего с реальным положением продовольственных дел восклику: «Хлеба!» добавились политические: «Долой войну!» и Иван только теперь понял настоящую причину.       Из центра города, где митинги и демонстрации проходили пока что спокойно, он ринулся снова на рабочие окраины, где по сообщению полицейских народ уже громил участки городовых и магазины. Беспорядки росли, как снежный ком, в толпу митингующих вливалось все больше горожан. Иван следил за ситуацией, забравшись на чердак двухэтажного домика.       «Подростки, студенты, бездомные и нищие, рабочие и обычные петроградцы — все здесь!»       Ваня спустился из своего укрытия, подбежал к городовому в синей фуражке и шинели.       — Почему не запрашивайте подмогу? Видно же невооруженным глазом, люди твои не готовы к мятежу!       — Помилуйте, господин! Каков мятеж, упаси боже! Обычный митинг, как каждый год. Так и теперь все мирно пока, все под контролем!       — Под каким контролем! У тебя, начальник, фингал на весь глаз!       — Так бывает, народ…       — А пистолет твой где?       Начальник полицейского участка неосознанно попытался прикрыть полой шинели пустую кобуру. Но этот вопрос от Брагинского был провокационным — он видел сверху, как рабочий мужик и в глаз дал огромным кулачищем городовому да и затем пистолет его отобрал.       Ваня лишь махнул рукой в черной перчатке в сторону полицейского и помчался в расположение казаков.       «На протяжении веков казаки были гарантом царского трона! Плевать на полицейских — казачье воинство пора подключать, пока все окончательно не выгорело в пожар!»       Но продвижение до казаков проходило медленнее, чем Иван рассчитывал, конки поймать не удалось, трамваи встали, даже пешие тротуары и дороги настолько были заполнены людьми, что приходилось протискиваться меж ними, как в жерновах.       — Атаман! В городе антиправительственная демонстрация, я беру на себя волю, как командующий армиями, приказать вам сейчас же выдвинуться на подавление беспорядков! А мне — лошадь!       — Будет исполнено, ваше благородие!       Подняв казаков, сам Иван поскакал в штаб. Там он даже не скинув шинель и шапку, вызвал в кабинет вояк из самых надежных, находившихся по тем или иным причинам не на фронтах, а в стольном граде и доверил им следить осторожно за разворачивающимися событиями и тотчас обо все ему докладывать.       И вскоре ему доложили тревожные новости. Толпа смяла казаков и городовых и заполонила Невский и Литейный. Брагинский не теряя ни минуты бросился туда, в гущу событий. На Невском он углядел теперь в толчее не только горожан, интеллигенцию и рабочих, но и крестьян. Все они голосили громом: «Заводы рабочим, землю крестьянам!»       Иван выхватил за воротник старенького синего тулупчика мужика с белой аккуратной бородкой.       — Кто таков? Назовись!       — Иван! Городилов, крестьянин! — немного смутившись ответил мужик и взглянул на Брагинского доверчивыми чистыми глазами, темно-синими, почти фиалковыми. Россия обомлел, словно сам себя в зеркале увидал. Он отпустил крестьянина и прошептал отчаянно, сам себя и его пугаясь.       — Ваня! Тебе-то чего? Ты-то что?!       — Так! Это… твердые цены на хлеб! Все хозяйство сгубили! Заставляют крестьян сеять поля и тяжко пахать, под плугом мреть, а хлеб продавать за копейки! — жаловался крестьянин, — Снова хотят крестьян в крепостное право заковать, вашество!       — Нен… — зажмурился и неверящие замотал прискорбно головой Брагинский, — Не называй меня так, Ваня! — проговорил он звеняще.       Вдруг крестьянин, почувствовав замешательство поймавшего его за шиворот офицера, вырвался и убежал. А за ним, будто бы, вся толпа митинга внезапно отхлынула. Главные проспекты столицы в пару минут стали вновь широкими и чистыми. В этом небольшом перерыве Иван, переводя дух, вспомнил о телеграмме, на которую так и не дописал ответ.       «Нужно доложить царю об обстановке! И немедля! В решающий момент нашей истории он останется в полном неведении, ни о покушении на него самого, ни о погромах в Петрограде! Он должен срочно приехать в столицу! Ясно, как день божий, что без него, без его личного надзора городовые не справятся!»       Россия задумался, где бы теперь найти ближайший работающий узел связи или гражданский телеграф, но тут к нему снова подбежали стражи порядка.       — Вас искали, ваше благородие! Велено доложить, что собирается совещание.

***

      В Петрограде к ночи уютно зажглись клетчатые окошки домов, а за ними и фонари. Брагинский объехал на коне почти весь город. Все было так мирно, как будто над столицей вновь воцарился порядок. На улицах было пусто, везде дежурили военные наряды.       Впечатление было обманчивым. Это знали все, кто расположился уже за полночь в зале совещаний. Власть в ту ночь перешла к военным. Брагинский принял командование по подавлению мятежна на себя. И это доставляло всему его существу странную и почти невыносимую боль и страдания, будто бы он встал на неверную сторону. Будто бы пошел против себя самого, да с винтовкой наперевес. За окном грязно-рыже от отсвета фонарей искрился колючий снег.       В груди закололо, так, что Брагинскому почудилось, что он не может сделать в вдоха, будто легкие его пытались судорожно набрать воздуху, но сердце, как и работники Петрограда, подняло забастовку и отказывалось качать кровь. Он пошатнувшись схватился рукой за угол стола, второй сжал форму на груди. Послышался мятый звук. Дрожащими пальцами Россия достал из внутреннего кармана бланк так и недописанной телеграммы, разгладил бумагу на столе. Перечитал ее, перескакивая со строки на строку своего же неузнаваемого излишне витиеватого почерка с завитками. Одновременно с этими действиями схватил трубку прямого телефона спецсвязи, набирая короткий номер.       — Штаб! — рявкнуло резко в ответ. — Полковник Нестеров на приеме!       — Полковник, это Брагинский! Кто докладывал об обстановке в столице императору? Фамилия!       В трубке повисло недолгое молчание.       — Нестеров! Вы слышите вопрос?!       — Ваше благородие… виноват, — тихо отвечал офицер, — Никто еще не докладывал. Смельчаков не нашлось… готов отвечать по всей строгости и доложить его величеству лично и тотчас, просто мы не хотели же беспокоить, думали, что своими силами уладим.       На лице Брагинского расцвета слегка безумная и оскалистая улыбка, а в глазах зажглось темное и злое пламя лилово-алого пожара.       — Верно решили, товарищ полковник. Я доложу сам и приказываю отставить любые доклады без моего согласования. Все разрешим сами и наилучшим образом.       — Есть!       Иван положил трубку, а затем прищурился весьма коварно и в мелкие клочья изорвал свою не дописанную телеграмму.       Долгая зимняя ночь прошла, и наступил новый день. Пятница. 24 февраля.

***

      Революция России началась с незначительного повода и разразилась после с невиданной быстротой. Неожиданно. Так у русских было всегда. И только тот царь России может удержать в узде страну, который, как и этот дерзкий и смелый народ, реакционно всегда готов ко всему. Николай таким не был.       Никто не думал, что взрыв в Российской империи произойдет так быстро. Кроме Пруссии. Словно отражение русского народа были восставшие немцы, события на востоке империи Германской развивались также молниеносно. Их страна также с катастрофической скоростью двигалась навстречу непонятным и огненным событиям.       Серость берлинской холодной хмари захлестнула волна алого. Гилберту с высоты ступеней Рейхстага были прекрасно видны флаги, транспорты в руках восставших рабочих, красные ленты на их бушлатах и шинелях, багровое море.       Хаотичная толпа вдруг колыхнулась единым порывом, работники вскинули вверх руки, словно единый сильный кулак.       — Карл! Карл с нами! Ура вождю немецкого пролетариата! — громыхнула со всех сторон, словно залпы салюта.       «Либкнехт! Невероятно!»       Пруссия сбежал со ступеней своей наблюдательной позиции, раздирая туловище громогласной толпы достиг одной из импровизированных трибун, к которой с другой стороны, окруженный народом шел мужчина в круглых роговых очках.       — Пропустите! Пропустите Штайнадлера! — крикнули бывшие труженики завода, и раскинули сильные руки, удерживая бастующих. Гилберт одарил их благодарным взглядом и подбежал к одному из ярчайших руководителей революционного движения.       — Либкнехт! Но как?! — вспыхнув радостью, прусак горячо сжимал и тряс руку товарища. — Я видел вас в Берлинской тюрьме, оттуда не было выхода!       — И в тюрьме есть люди, разделяющие наши идеи, гер, они помогли организовать побег!       — Силы на нашей стороне! Мы сможем все! Вперед к замку! Нужно отстранить кайзера от власти! И где Роза?       Карл Либкнехт приблизился ближе к Байльшмидту, прошептал почти беззвучно.       — Берлин гудит, бурлит, но это только лишь отвлечение внимания. А революции, Штайнадлер, вспыхивают на переферии, — в стеклышках круглых очков отразились алым маревом революционные знамена. — Роза вышла на связь, она следует в Киль. Мы будем жечь столицу на контролируемом огне до тех пор, пока революция не охватит все регионы. Только единым массированным ударом мы сможем сокрушить самодержавие. И Берлин будет завершающим этапом.       Он снял очки и взглянул пронизывающим взглядом прямо и требовательно в алые горящие очи.       — Без тебя, без твоего огня, они не справятся. Помоги им, помоги ей! Возвращайся в провинцию, родной мой, великий Пройсен, для всех нас ты пламя и надежда, ты — наша алая заря!