Fukkatsu

      Она опускает плечи в бессилии и отстранённо глядит в тарелку перед собой.       На завтрак снова манная каша. Неприятная, неравномерная, мерзкими комочками еле проходящая через глотку и в конечном итоге тяжело оседающая в желудке. Заставляющая после себя хотеть вывернуться изнутри и выблевать всю пищу обратно.       Но ничего другого ей в этом доме предложить не могут: финансы отца и умения старшего брата не позволяют.       И даже стакан тёплого молока, единственного нормального блюда здесь, ситуацию не меняет. Ей всё так же плохо.       Но, возможно, это не совсем из-за еды.       Сенджу обречённо вздыхает и поднимает взгляд на мальчика напротив неё. Тот во всю орудует ложкой, но часто морщится.       Видимо, тоже от отвращения.       Он косо на неё посмотрел, но тут же отвёл глаза обратно, с ещё большей силой принявшись поглощать завтрак и подав этим самым знак о том, что он хотел побыстрее уйти отсюда.       Что ж, Сенджу разделяла его желание.       Она звенит ложкой, залпом допивает охладевшую жидкость в стакане и спрыгивает со своего стула, хватая всю посуду.       — Ты почему не поела? — на её удивление спрашивает этот молчаливый ребёнок, ни разу не заговоривший с ней за все эти дни.       — Я не хочу.       Краткий ответ, удовлетворивший бы чужое любопытство, быстро слетает с её губ.       Она уходит, оставляя за собой только скрип половиц.       Добро пожаловать в новую жизнь.

***

      За окном темень, на часах за полночь, в доме мёртвая тишина, прерываемая лишь слишком громким стуком маятника настенных часов о зубчики шестерёнок, вызывающим напряжение во всём теле.       Впрочем, ей и без часов хватает этого напряжения.       Она почти не спит пятую ночь с момента, как здесь оказалась. Только слабо дремлет пару-тройку часов, поскольку после пробуждения от сновидений предпочитает проводить время перед зеркалом шкафа, подсвечивая его практически поломанным фонариком, постоянно мигающим, и вглядываясь в собственное отражение.       Она сжимает потрёпанного синего зайчика с оторванным ухом сильнее.       Заспанные лазурные глаза, потускневшие и приобретшие синеву прямо под нижними веками, смотрят устало, смиренно. Пышные ресницы мелко подрагивают. Ее неестественные светло-светло-розовые волосы, красиво переливающиеся на солнце и отдающие холодным оттенком, находятся в полной неразберихе и запутанности. Такого же тона густые брови, имеющие отчётливый изгиб, сейчас расслабленны.       Детское лицо перед ней имеет красоту и миловидность, но оно испортилось с её пришествием.       Руки тяжёлыми камнями продолжают лежать на белых коленках, плотно поджатых к грудной клетке. А голова, потеряв всякие силы, наконец опускается на них. Свисающие взлохмаченные пряди закрывают обзор.       В последнее время она не прекращает думать.       Сенджу произносит новое имя много-много раз в уме, но не может выкинуть из памяти настоящее. Оно такое же японское, как и её предыдущее, с красивым звучанием, подходящее этой маленькой девочке в зеркале, но не ей.       За приоткрытым окном послышался хруст, следом за ним — шелест: это старое дерево, находящееся прямо около окна её комнаты, грозилось вот-вот обломать свои ветки.       Прям как обломалось её мышление в один момент.       Все твердят, что жизнь — подарок и что её надо ценить, несмотря ни на что. Когда так говорили ей, по жизни не самому здоровому человеку, она сдерживала презрение и умалчивала о том, что эти люди сами тяжести не видали, от других ничем не отличались и проводили свое бытиё относительно спокойно.       Она не пыталась ценить жизнь как целую систему, но до безумия ценила желаемую с детства стабильность, появившуюся только в последние годы. Хваталась за неё отчаянно. Но теперь и постоянство, подобно карточному домику, хрупкому и легко разрушаемому, исчезло.       Сенджу выключает фонарь, оставаясь в полном мраке, нарушаемом только лунным светом, просачивающимся сквозь занавески.       Уверенность в завтрашнем дне и гарантия того, что у тебя всегда будет место, устойчивое, такое, с которого ты однажды не свалишься, — вот то, к чему она стремилась всегда, наблюдая за людьми и их жизнями.       Было страшно остаться никем.       Но какая теперь к чёрту стабильность?       Теперь она снова ничего из себя не представляет, а эта новая жизнь — очередная ступень на пути к цели.       К цели зажить нормально, по-человечески.       Но нынешнее положение в незнакомом теле и злосчастное число «тысяча девятьсот девяносто шесть» на календаре пугают.       Сенджу улавливает скрежет за пределами комнаты и по знакомым звукам догадывается, что это после ночных гулянок пришёл самый старший брат, обычно присматривающий за младшими и имеющий личную жизнь только с глубокого вечера до раннего утра.       Его частые спонтанные исчезновения из дома посреди дня Сенджу в счёт не берёт.       Сегодня он, к слову, явился раньше, чем обычно.       Девочка подкрадывается к двери и открывает её до малюсенькой щели, высматривая пришедшего. Со стороны её комнаты коридор виден превосходно, так что шпионство не вызывает затруднений.       Только бы не попасться.       Такеоми в своём репертуаре, который она, недолго наблюдая за ним, успела обнаружить, появился дома в очередной раз побитый и как собака уставший. Изнеможённый, он с шумным кряхтением стягивает грязные ботинки. Так же тяжко снимается его форменная куртка, испачканная аналогично обуви.       Она, разумеется, знала, что в далёкие восьмидесятые-девяностые существовали байкерские группировки босодзоку, появившиеся ещё в после оккупационный период Японии. Но в более развитом будущем их численность составляла минимум, и ходить по улицам можно было со спокойствием.       Она помнит, как люди говорили о жестокости членов банд, и вновь проклинает всё и всех за то, что она теперь обитает в этом чёртовом временном промежутке, когда подростковая криминальщина была в самом расцвете.       Её никогда ничего с ними не связывало: родители были добропорядочными гражданами и в молодости законов не нарушали. По крайней мере, ей ни о чём таком не рассказывали. Только один младший братишка как-то подозрительно фанател по одному аниме, где все герои как раз были гопниками, и заставлял её смотреть это чудо насилия вместе с ним.       Но теперь она, походу, напрямую с будущими якудзами связалась, раз брат этого тела состоит в байкерской группировке.       Старший Акаши проскакивает мимо её комнаты и шустро следует в ванную, дабы отмыть руки и лицо от грязи и крови.       Неужели… ему это действительно нравится?       Сенджу налегает на дверцу чуть сильнее, поскольку Такеоми по какой-то причине затих в стороне, чем вызывает протяжный скрип заржавевших петель, разрушивший тишину. Она отступает на шаг назад, желая скрыться, ведь боится, что звуки её ночного бодрствования могли заметить.       Катастрофа.       Это невозможно было не услышать.       — Э, Сенджу? Ты чего не спишь?       Такеоми благодаря своим широким шагам опережает её, раскрывает дверь полностью и теперь нависает, сверху вниз смотря на взволнованную сестру, по виду будто нашкодившую где-то.       — Что с тобой? — спрашивает она, пристально взирая на черноволосого паренька, представшего перед ней не лучшим образом. Он обеспокоен и немного разозлён. — Драка, что ли, была?       — Неважно, — отмахиваясь, бросает Такеоми и разворачивает её крупной по сравнению с размерами её тела ладонью, начиная запихивать в комнату. — Ты только недавно оправилась, тебе нужно больше спать.       Возможно, именно то, что эта маленькая девочка подцепила какую-то бяку и длительное время выходила из жуткой лихорадки, помогло смахнуть все подозрения в её адрес.       Сенджу с болезнью не справилась, но вот она — да.       Даже если кто-то из окружения поймает себя на мысли о несоответствии её поведения до и после, то всё можно списать на стресс и острое восприятие травмирующего момента.       Мало ли, как дети меняются, когда с ними что-то плохое происходит…       — Я уже чувствую себя хорошо, — шепчет она, усердно стараясь не одёрнуться от чужого прикосновения.       — Ложись.       Совсем ещё юный мальчишка укрывает её тёплым одеялом, вручая в руки того самого измученного жизнью синего зайца, наверняка перешедшего от кого-то из братьев по наследству. Он треплет её по светлой макушке, взъерошивая волосы ещё сильнее, и легонько щёлкает по носу.       — Спокойной ночи, сестрёнка.

***

      Она просыпается не от пения птичек, не от шелеста деревьев за оконцем, не от биения колоколов оттуда же, не от кукареканья петухов и любых других внешних действий, от которых вообще можно с неохотой продрать глаза и сползти с тёпленькой постели. Она просыпается от настойчивой руки, дёргающей её за плечо. Она просыпается от тихой, невнятной речи прямо под ухом.       — Эй, Сенджу, просыпайся.       Она с тяжестью переворачивается, другой щекой падает на левую сторону прохладной подушки, а затем сладостно растягивает губы в улыбке от приятного ощущения. Вспоминая о внешнем мире, Сенджу недовольно хмурится и с той же тяжестью размыкает веки.       Такие же бирюзовые радужки вылупились на неё в ожидании чего-то сверхъестественного.       Она не может понять: Харучиё думает, что она без особой причины поднимется с кровати?       — Что?       — Братик Таке сказал, чтобы я за тобой присмотрел. Он куда-то ушёл.       Сенджу долго молчит, отходя ото сна.       — Вот как… Ясно.       В выходной день Такеоми решил оторваться по полной и снова скинул одного младшего ребёнка на другого, что уже происходило несколько раз с самого первого дня её пребывания здесь. Не то чтобы она его осуждала: сама понимала, что в его возрасте хочется гулять, а не сопли детям вытирать, но… У Сенджу возникает больше вопросов к родителям. Вернее, к родителю, потому что она догадывается, что матери у этой семейки вообще нет. А об отце самый старший из детей всё-таки разок обмолвился, хотя Сенджу его за пять суток в глаза не видела.       И нахрена, спрашивается, столько рожать, когда отпрыски совсем без присмотра? Такеоми она, кстати, тоже называет отпрыском.       В мыслях, конечно же.       Но вот она ничуть не ребёнок, поэтому облегчит ношу бедному Харучиё, который вынужден с самого рождения, считай, нянькать младшую сестру, в то время как его брат отлучается по важным делам.       Тем не менее, она, ведомая им, умывается, одевается — пока тот застилает её смятую постель, — а затем усаживается на кухне за очередным завтраком.       Слава Богу, что не каша.       Харучиё пристраивается сзади с расчёской в маленькой ладони да резинкой в зубах и принимается активно работать руками, усмиряя блондинистые розовые волосы, которые были на приличное количество тонов светлее его собственных.       Вообще, Сенджу сомневается, что с этим миром действительно всё в порядке, поскольку, ну, не может же существовать такого цвета в природе. Особенно у японцев. Даже если они японцы всего лишь наполовину (а это подтверждает наличие характерного для европейцев разреза и цвета глаз да бледноватой кожи).       Всё равно противоречие законам генетики какое-то получается.       — Ешь давай. Я закончил.       Она трогает конструкцию, получившуюся на голове. Мальчик заплёл ей пучок, оставив короткую чёлку свободно болтаться. Неплохо.       Она в мгновение ока забивает живот до отвала и поскорее мчится обратно в комнату, ведь только там было занятие, почти достойное её разума.       Не в куклы же играть.       Сенджу перелистывает очередную страницу неинтересной детской книжки, которую она, предварительно забравшись на стул, взяла с одной из полок над столом. Она буквально умирает от скуки, потому что позволить себе нормальную литературу не может: это нужно было шариться в покоях Такеоми или так называемого отца, да и к тому же дома она была не одна. Не стоит подвергать себя лишним рискам.       Объясняться потом, почему она знает кандзи, изучаемые на протяжении двенадцати школьных лет и больше, и почему она с лёгкостью переваривает любую «взрослую» книжку, не особенно хотелось.       Как-нибудь в будущем, когда все уйдут из дома, она обязательно насладится приятным времяпрепровождением…       — Ты подозрительная, — раздаётся сбоку от неё.       Сенджу дёргается. Харучиё взглядом пробуривает дырку в ровных иероглифах, увлечённо вчитываясь в то, чем заняла себя сестра. Лицо его периодически вытягивается, брови меняют своё положение, а глаза медленно скользят по тексту, останавливаясь чаще положенного, а затем сужаясь: он явно находил происходящие действия книжных героев нудными.       — И тебе это нравится?       — Не особо. Делать нечего просто, — честно отвечает она, откидывая голову и закрывая лоб тыльной стороной ладони.       — Ты теперь со мной не играешь из-за… случившегося?       Вопрос Харучиё загоняет её в тупик. Сенджу продолжает молчать, даже не ища подходящих слов, чтобы не выдать абсолютное непонимание того, что пытается донести до неё этот ребёнок. Но, скорее всего, была какая-то ссора…?       — Я не специально тебя толкнул, честно.       Она наконец поднимает взгляд на мальчика и малость удивляется: всегда он показывал только равнодушие с небольшой каплей эмоций, но сейчас его физиономия полна чувства вины и неясного смятения.       — Я не хотел, чтобы ты заболела…       Логическая цепочка в её голове в этот момент полностью выстраивается: Харучиё толкнул сестру в какой-нибудь пруд или фонтан, а та подхватила болезнь.       — Ничего, Харучиё, ты не виноват, — она треплет его по яркой макушке, успокаивая. — Я давно об этом забыла.       Последнее предложение прозвучало очень даже искренне, поскольку она об этом знать не знала.       — Тогда во что поиграем? — интересуется девочка, с улыбкой наблюдая за Харучиё.       Всё-таки она немного пропиталась сочувствием к нему.       — Давай как обычно! — загорается он, хватая её за руку. — В машинки!       Сенджу откладывает тонкую книгу, понимая, что в этот час лучшим вариантом будет провести время с не по годам взрослым ребёнком, чем просидеть за чтением бесполезных и чересчур романтизированных сказок, которые никак не помогали забыться.