The Godfathers

Cosmo Sheldrake — Pelicans We

Скрипнула, открываясь, тяжёлая дверь, когда на неё навалились плечом и с усилием, разгребая четверть сероватого круга от густого снега, раскрыли. Холодный ветер дохнул в лицо, и пришлось невольно прищуриться, прикрывая лицо рукой. На фоне серого неба с верхушками городских высоток вдалеке сидела одинокая фигурка, смотрящая куда-то вдаль и, раскачивая ногами, раскидывающая снег носками ботинок. — Зачем ты меня сюда позвал? — А? — Дадзай обернулся, сидя на самом краю, и приветственно махнул рукой. — Да просто так. Поговорить, Феденька. Иди сюда ближе. — Феденька?.. — Достоевский поморщился и ненадолго в задумчивости замолк. — Это тебе Коля сказал так меня называть? — Не-а. — Неужели Ваня? — Обижаешь. Сам додумался. — Врёшь, — Фёдор поморщился и убрал руки в карманы расстёгнутого полушубка. Осаму в ответ только якобы доброжелательно прищурился, как кот, улыбаясь; как кот, выманивающий из норки крысу. Но — увы! — природа такова, что и крыса, особенно дикий пасюк, может броситься на кошку и загрызть её одним точным ударом зубов в шею, так что… Тут уж как повезёт. — Отчего мне врать? Словари в интернете — вещь хорошая и ни от кого не скрытая, — Дадзай закинул одну ногу стопой на колено другой, обхватив первую двумя руками. — Всего лишь спросил про образование русских имён с этими вашими уменьшительно-ласкательными суффиксами. — Меня настораживает твоя заинтересованность во мне. — Твоя-то заинтересованность в нас всех меня как настораживает, — Осаму, продолжая дружелюбно улыбаться, похлопал ладонью о бетонный край рядом с собой. — Проходи, я не кусаюсь. Достоевский не ответил. Подозрительно, но больше странно пахло ванилью, будто недавно здесь что-то пекли или жгли монастырские благовония. Смерив Дадзая непроницаемым взглядом тёмно-карих, почти красных, глаз и на всякий случай оглядевшись по сторонам в поиске кого-нибудь ещё, он убедился в их с собеседником одиночестве и прошёл вперёд. Его тонкие ноги из-под пушистого полушубка и до тяжёлых ботинок с белым мехом внутри придавали ему какой-то болезненной хрупкости. Дадзай телосложением примерно такой же, на самом деле, но он, во-первых, высокий, а во-вторых — широкий в плечах, потому его худоба настолько в глаза не бросается. Да и бледноват Дост-кун будет, если быть честным; тёмные тени залегли в его глазницах так, словно когда-то он пытался подвести глаза чернилами и плохо смыл; скулы придавали и без того правильному лицу без единого изъяна ещё большей угловатости. Похрустывая тонким слоем снега, Фёдор прошёл до Дадзая, голой рукой смахнув белую насыпь с парапета и присев, тут же закинув ногу на ногу и сцепив пальцы рук в замок на острой коленке. Порыв ветра трепанул белый мех воротника. Дадзай уже было раскрыл рот, но, внимательно следя за каждым движением собеседника, не издал ни звука, заметив, как тот достаёт из кармана белую и изрядно мятую пачку сигарет, будто её выстирали в химчистке вместе с верхней одеждой или протаскали в кармане лет пять кряду, встряхивает её так, чтобы оставшиеся несколько сигарет чуть показались над откинутой крышечкой, цепляет одну из них зубами и вынимает, убирая пачку обратно в карман, а уже из другого доставая зажигалку. Щёлк, щёлк, щёлк — и слабый огонёк взметнулся оранжевой искоркой, поджигая сигарету и пуская вверх тонкий серый дымок. Дадзай, наблюдая за этим, только цокнул языком и покачал головой, приложив ладонь к лицу. Ванилью от него пахло ещё больше, но сигаретный дым очень быстро и очень легко перебьёт этот аромат. — И ты такой же, — с презрительной ноткой прокомментировал он, ловя на себе недовольный взгляд и сразу после — выдох дыма в лицо. Юноша поспешил разогнать рукой воздух, чуть отогнувшись в сторону. — Курение вредит здоровью. Надеюсь, тебе одному не повезёт и ты сдохнешь раньше всех. Ой, подожди только до лета, как раз мне подарок на день рождения сделаешь. — Ммм, летнее дарование, — чуть с хрипотцой ответил Достоевский, затянувшись и зажав сигарету в пальцах, а затем сложив руку с ней, тлеющей, на край каменного парапета. — Ну вот, прокол. Теперь я знаю, что ты точно рождён не летом. — Я и не скрывал. Я ноябрьский. — Под стать твоему депрессивному виду. От одного взгляда на тебя настроение портится. — Я старался. Помолчали. Фёдор и не тянулся особо-то к разговору, но раз уж выдалась возможность побыть наедине с кем-то, кто такой информацией вряд ли воспользуется, то можно и перекурить. Благо что Осаму с паузами тянуть не стал. — Ладушки, приступим к тому, зачем я тебя сюда позвал, — Дадзай выглядел совершенно спокойным и даже каким-то расслабленным, хотя любой другой на его месте, зная способность собеседника, предпочёл бы отойти в самый дальний угол. — Только начистоту, зуб за зуб. Тебе всё равно тайно меня не убить, даже если сильно захочешь, так что… Ну, а чтобы добраться до них, тебе нужно сначала преодолеть меня. — Казнить нельзя, — перебил Достоевский, по-прежнему смотря вперёд себя и снова затягиваясь сигаретой, — помиловать. Мне твоя шкура даром не нужна, а вот живой ты — очень даже. — Думаю, в этом наши интересы пересекаются, — Дадзай даже руками всплеснул, только хлопок в ладоши из-за варежек получился глухим и почти не слышным. — Я бы прибавил к списку наших общих интересов ещё один, — Фёдор, говоря это не поворачивая головы, бросил на Осаму косой взгляд, пересёкшийся со взглядом карих глаз собеседника. Не нужно было озвучивать вслух продолжение мысли, если оба поняли, о чём речь. — О нет, это чуть попозже, — Дадзай махнул рукой. — Так вот, о чём бишь я? Давай начистоту. Я знаю способность каждого из твоей шайки и твою в том числе, а ты, я уверен, со своей шайкой знаешь наши. В связи с этим я предлагаю ещё один пункт нашего договора… Достоевский ответил не сразу. Прищурившись, он склонил голову к плечу. — Мне и первый-то твой договор не был нужен. — Лично мне — тоже. Ты же знаешь, я жажду своего конца, — Дадзай сложил руки на каменный парапет, запрокинув голову кверху и смотря, как с серого неба крупными хлопьями падает белый снег. — Только не в твоём стиле, знаешь ли. Мучительно не хочу, а ты однозадачный, по-другому не умеешь, так что в кандидаты не годишься. — Я брезгую тебя касаться, — Федя скривился, зажав сигарету в зубах и убрав руки в карманы, слегка ссутулившись. — Ой, неженка, — Осаму фыркнул, утирая нос, на который упала снежинка, варежкой. — Но, понимаешь ли, я один такой. Они — нет, — парень перевёл взгляд на Достоевского, дождавшись, пока тот от долгой паузы взглянет на него в ответ. — За них я готов вырвать тебе трахею голыми руками. И не только тебе. Достоевский только глаза закатил, словно слышал эту фразу несколько раз на дню уже на протяжении нескольких лет. Его лицо на секунду отобразило вселенскую усталость — примерно такую же, которую Дадзай наблюдал у самого себя, когда глядел в зеркало ванной комнаты в квартире за несколько минут до того самого случая. Только в глазах Дадзая была глубокая ненависть к одному своему существованию, а в глазах Фёдора была ненависть ко всему, что его окружало. Осаму давно это заметил. Она исчезала только в общении с двумя его верными товарищами, хотя… Кто знает, может, это выученная с годами маска? Настолько глубоко Дадзай копать не хотел. Даже с его любовью к человеческой психологии… Некоторые внутренние демоны должны оставаться в душе навечно, и пусть их хозяин сам с ними разбирается. — Я был о тебе лучшего мнения ровно до того момента, как ты решил озвучить эту очевиднейшую вещь, — Фёдор говорил слегка сквозь зубы, ленясь вынуть сигарету изо рта и не желая её ронять — за такие дела на территории школы, тем более зарубежной, где за это неслабо прилетает по шее, можно и вылететь. Это на родине руководство сдалось и любезно выделило места для курения за воротами территорий учебных заведений, а здесь… Недетолюбивые нравы здесь. — О нет, — Осаму улыбался, — я просто сомневаюсь в твоих умственных способностях. — Теперь я сомневаюсь в твоих. Одной этой фразой Достоевский сильно сократил диалог. Это там, при первой встрече в баре, им было о чём поговорить, тем более когда оба прилично выпили и все их познания в человеческой психологии взяли отпуск до наступления состояния трезвости; сейчас Дадзай трактовал эту претензию примерно так: «Если ты думаешь, что я не могу сказать того же самого, то ты чертовски тупой, а я знаю, что ты не тупой, поэтому не нужно развивать этого бесполезного разговора — его подобие уже было». Осаму и не стал ничего отвечать. Он дождался, пока Фёдор докурит, обмакнёт бычок в снег и в кармане бросит его в пачку сигарет обратно, а уже потом, вздохнув, скажет: — Допустим, я слушаю.

***

— Блядь, да куда он делся?! — Тюя рвал и метал, нервно поглядывая то на телефон, то на часы. Осаму под предлогом желания сбегать до уборной отлучился в начале большой перемены и не вернулся, хотя, судя по мессенджерам, в сети бывал, просто не отвечал. — Когда не нужно, он из любой щели вылезет, а когда нужно — хер найдёшь! — Я искренне надеюсь, что это никак не связано с тем, что… уже было, — Рюноскэ, всегда обычно спокойный, отвёл взгляд обеспокоенных глаз, стараясь держать лицо, но всё-таки нервно перебирая пальцами у рта по лицу. Во второй руке он держал телефон, периодически поглядывая на экран и ожидая хоть какой-либо весточки от «потеряшки». — Грх! — Атсуши ходил из стороны в сторону, периодически потирая нос. Если бы не этот чёртов запах ванили, он бы первым выследил, как собака, куда пропал Дадзай, но нет! Пряность сбивала с любого следа и путала до кучи все остальные запахи. Ароматы еды Атсуши любил, но конкретно сегодня ваниль осточертела в первую секунду, когда он начал чихать. — Будь она неладна! — Сходи умойся ещё раз, — Акутагава вынул из нагрудного кармана чёрной рубашки платок, и Накаджима, уже готовый снова расчихаться трижды, быстро схватил кусок ткани, прижав его к носу. — Если он это специально, я его прибью. — Козёл. Баран. Олень! — Накахара почувствовал, как его глаз дёргается, но, если он ударит по парте, он её разобьёт, а заставлять отца платить за порчу имущества не хотелось. — Какой же… злости не хватает на него. И знает ведь, что мы будем беспокоиться! — Он также знает, что получит по шее, — Рюноскэ нахмурил куцые брови, оглянувшись на часы над входной дверью класса. — Полетает на пинках, может, выбьется из него эта дурь. Накаджима чихал, и чем больше, тем ниже он склонялся, не в силах даже ответить. Предложение умыться и промыть вместе с этим нос действительно было дельным, но почему-то Атсуши казалось, что отойди он сейчас — и пропустит что-то важное. Чутьё оборотня дало сбой, но вот внутреннее предчувствие покалывало в груди, и Атсуши, услышав далёкие шаги, первым бросил взгляд на дверь. Нет, это были не просто опаздывающие одноклассники… В дверь влетели Гоголь, рассеянно осматривающий своими разными глазами, казалось, каждый миллиметр кабинета, и Гончаров, нервно держащий телефон в обоих руках и будто ожидающий хоть какого-то звука от него, и оба были тяжело дышащие и обеспокоенные. «І тут його немає… та твою ж блядську матір!» — бросил на своём непонятном Гоголь, на мгновение нахмурив свои светлые брови; Гончаров тем временем что-то быстро напечатал в телефоне, но, судя по всему, ответа не получил. Достоевского с ними не было, и от этого зрелища Тюя, Рюноскэ и Атсуши переглянулись. Глядя на лица троицы без четвёртого персонажа, осиротевшая без своего третьего святого лика парочка нервно сглотнула. Достоевский и Дадзай пропали вместе, а вместе этот тандем карбида и воды был взрывной смесью. И самым страшным было то, что эти двое где-то пропадали вместе… Ещё и, кажется, никому ничего не сказали. Две сволочи! Русские, не заходя за порог, переглянулись и бросились дальше по коридору, но это им с рук не сошло: за ними тут же вылетел Накахара, окликнув: — Где они? Николай, резко дёрнув ногами в высоких красных кедах, тормознул, оставляя чёрный след от подошвы на полу. Иван остановился не сразу, он продолжил бежать до выхода на этаж, прежде чем понял, что камрад где-то застрял, и уже было скрылся за дверьми на лестницу, но вскоре выглянул, тяжело дыша и сжимая телефон в одной руке. Гоголь встретился взглядом с Тюей, наблюдая за тем, как из аудитории выскочил Атсуши, споткнувшись о порог и пролетев до подоконника на противоположной стене, а после и Рюноскэ, от которого едва ли не визуально источалась тёмная аура. Тюя, конечно, выглядел агрессивнее всех, но Коля сам сейчас был не в лучшем положении — растерянный, от того непонятно на что способный. Кажется, обе стороны поняли, что проблема у них одна и та же, и приблизились друг к другу. Накахара, сжав кулаки, первым подскочил к Гоголю, внимательно всматриваясь в его глаза, как всегда делает Дадзай, но ей-богу, знать бы, что он в этих глазах читает! По левую руку Тюи стоял Рюноскэ-сама-непоколебимость-Акутагава, по правую — неприкрыто нервничающий Атсуши-бегающие-глаза-Накаджима, за спиной же Николая, не отрывая глаз от экрана телефона, стоял подошедший Иван, только он одной рукой держался за голову и зарывался в серебряно-седые волосы пальцами, а второй, будто слегка дрожащей, держал телефон почти на уровне лица, что-то бубня под нос. — Вас было больше, — Тюя указал на Колю указательным пальцем, не касаясь его. Они, конечно, уже хорошие знакомые и даже имеют общие интересы, но, когда дело касается угрозы близкому человеку, дружба легко вспоминает, что была враждой. — Где ваш третий? — А ваш четвёртый? — Коля прищурился, и, если бы солнце из окон светило за ним, его тень полностью покрыла бы Накахару и по высоте, и по плечам. От такого ответа Тюя только шумно выдохнул носом. — Я так понимаю, у нас один вопрос на всех, — Акутагава, стоя с прямой спиной и руками за ней, прикрыл рот одной ладонью, не спуская взгляда серых глаз с Гоголя, а потом переведя его на Тюю чуть ниже. — Где они оба? — Я н-ничего не понимаю, — Ваня не то сильно переживал, не то злился, но хмурые его и тонкие серые брови периодически становились печальным и непонимающим домиком, а глаз подёргивался. — Он нам ничего не сказал… Нет, такое бывало, конечно, но мы могли хотя бы знать, где он пропадает… да и один… ничего не понимаю… — Какое, блядь, совпадение, у нас ведь тоже бывало, когда мы его теряли, — Тюя в плохо скрываемой злости сжал руки в кулаки и встряхнул ими, посмотрев сначала на Рюноскэ, а потом — на Атсуши, будто они знали больше и могли помочь. Накаджима так вовсе в коридоре снова расчихался, сгибаясь в три погибели, и было видно, как волосы-шерсть на его шее встают дыбом, когда он вздрагивал. — И кончалось это крайне… плохо, — Рюноскэ свёл наконец свои куцые брови к переносице, ненадолго зажмурившись — у него от воспоминаний перед глазами чётко встала картинка того дня, когда… Бр-р. На самом деле, сходить к психологу, как когда-то предлагал отец, было бы неплохой идеей, просто тогда прошло не так уж много времени, а сейчас, наверное, можно. Но как-нибудь потом. Не горит. По крайней мере, в острой степени психолог нужен явно не ему. — И у нас тоже, — сквозь зубы бросил Ваня, на которого обернулся Коля, и, точно также зажмурившись, от нахлынувших эмоций невольно топнул ногой. Тюе показалось, будто пол под ним прошёл лёгкой волной, и даже невольно посмотрел вниз, переступив с ноги на ногу, но нет. На секунду Тюе также показалось, что это вызов?.. Нет, точно не сейчас. Отец учил сдерживать эмоции и выплёскивать их, если накатило, как угодно, но только не применяя силу. Все помнили, чем это кончилось. Сейчас, когда Осаму нет рядом, вообще стоит быть осторожным. — Получается, они могут быть где-то вместе? — Атсуши, шмыгнув носом и утирая его рукой, поднял наконец глаза, и на него посмотрели сразу все, словно он сказал что-то запрещённое. На самом деле, все об этом догадывались, просто, когда это не было озвучено, было как-то спокойнее. Ну да, перед смертью не надышишься… — Яка ж мерзенна ситуація, — заговорил Гоголь на своём, но складывалось также ощущение, что Гончаров его понимает. — Голову йому відірвати б за таке! Та нам швидше першим голови відірвуть, якщо він зник і не назад у нору… Николая прервал громкий звонок. Все пятеро, вскинув головы и посмотрев в сторону оглушительного звука, явно боролись с желанием броситься в класс обратно как по выученной команде. Физику у классного руководителя пропускать — опасно для психического здоровья, Ода-сан легко может спросить прямо у родителей, куда подевались дети средь учебного дня… Но ситуация была из ряда вон, и Тюя, переглянувшись с Колей, кивнули друг другу: Гоголь схватил за руку Гончарова, в один прыжок сорвавшись с места и убежав в двери на лестницу, Накахара юркнул между Акутагавой и Накаджимой, толкая Атсуши в спину и вынуждая быстрее двигаться; Акутагава же, понимая, что к чему, оглянулся на класс, слыша шаги физика из-за угла, и поспешил скрыться из его виду. Оставленные на месте рюкзаки могут послужить гарантом того, что они здесь и никуда не смылись, просто форс-мажорная ситуация произошла, они вернутся, только не говорите родителям! Все пятеро, тяжело дыша, спрятались за раскрытыми дверьми по обе стороны, затаив дыхание. Они слышали, как Ода-сан, зайдя в класс, поздоровался с детьми, а затем выдержал паузу, заметив, видимо, кое-чьё отсутствие… Не закрывая двери, шаги вновь приблизились — это преподаватель вышел в коридор, стопроцентно осматриваясь в поисках опаздывающих. Тюя невольно зажал рот Атсуши, второй рукой перехватив его поперёк груди. Ему казалось теперь, что обычно тихий Рюноскэ дышит сейчас очень громко. Ему казалось также, что за соседней дверью он слышит дыхание Коли и Вани. Минута длилась очень долго и болезненно, но дверь кабинета физики закрылась — и Накахара выдохнул, отпустив Накаджиму. Тот, шмыгнув носом, уже хотел было возмутиться, но, морща нос, начал резко вдыхать ртом, готовясь чихнуть. Акутагава, тут же нависнув над ним орлиной тенью, зашипел: «Чихай в себя!» Атсуши, зажмурившись и накрыв нос и рот ладонями, согнулся и присел, чихая с закрытым ртом, и шерсть на его затылке вновь встала дыбом. Он чихнул ещё раз, и ещё, и ещё — и вроде успокоился, устало сложив руку на пол и снова шмыгнув носом. «Порядок?» — глухо переспросил Тюя. Атсуши показал большой палец вверх, шмыгнув ещё раз и встав на ноги. Когда в коридоре стало тихо, пятёрка вышла к лестничному проёму. — Нужно разделиться, — быстро и вполголоса заговорил Накахара. — Так найдём быстрее. Кто нашёл первый, звонит второй группе. Всё понятно? — Они где-то вдвоём, — негромко проронил Ваня, с сиплым вздохом сквозь зубы убирая телефон в карман. — Они наверняка где-то вдвоём… — О, знаю кратчайший путь! — Коля широко — и немного нервно — улыбнулся, щёлкнув пальцами. — Мы знаем, где может быть наш Федюша, вы знаете, где может быть ваш Осамушка. Перемешаемся — и отыщем их быстрее. Как идея? Тюя, подозрительно щурясь, смотрел на Колю снизу вверх в боевой готовности, сжимая кулаки. Атсуши тёр нос и не горел желанием произносить звуки. Ваня нервно поглядывал то на лестницу, прислушиваясь к звукам, то в коридор. Рюноскэ сделал шаг вперёд, подняв руки ладонями вперёд в жесте мира, призывая его слушать: — Справедливости ради сказать, мы выслушивали планы куда безумнее, — на этой фразе Рюноскэ взглянул на Тюю и Атсуши, намекая на безумного стратега из их компании, ради которого и затевался безапелляционный прогул физики. Следом Акутагава взглянул своим фирменным спокойным взглядом на Николая: — Твоя идея вполне логична. Ваня идёт со мной и Атсуши, — от упоминания своего имени Ваня вздрогнул, будучи явно на нервах, — Тюя и Коля идут отдельно. За нами первый этаж и двор, за вами — третий этаж и пристройка со спортзалом. — Принял, — Накахара кивнул, не оспаривая решение, и махнул головой на лестницу, смотря на Гоголя. — Пошли. Сначала по третьему, потом спустимся в зал. — Чудно! — Николай кивнул так, что в воздухе подпрыгнула его длинная светлая коса. Сейчас она была немного растрёпаннее. Как когда-то на берегу реки, они снова оказались в паре, и, почти одновременно протянув друг другу руки, пожали их хорошей встряской и бодро поскакали вверх. — Теперь мы, — Рюноскэ, слушая, как громыхают в своей вечной энергии Накахара и Гоголь, только покачал головой, приложив указательный палец к губам в жесте молчания. — Только тихо. Атсуши, шмыгнув носом, кивнул. Ваня закивал часто и нервно, снова доставая телефон и глядя в экран с надеждой, но быстро разочаровываясь. Действительно, на что это он надеется…

***

— Не понимаю, зачем за них так цепляться. Дадзай, моргнув, посмотрел на Достоевского с каким-то даже искренним удивлением. За «них» — это за кого, интересно? И вопрос, скорее, не в том, что Осаму не понял, о ком речь, а в том, что Осаму дал интонацией голоса возможность Фёдору исправить сказанное. Но Достоевский, к сожалению или к счастью, был тем человеком, который зря рта не открывал и говорил всегда по делу. Если собеседник его не понял, это были уже его проблемы, но собеседником его, к сожалению или к счастью, был Дадзай, поэтому шанс непонимания сводился практически к нулю. — Ты серьёзно? — Осаму, растерянно улыбнувшись, приложил руку в варежке к груди. — Нет, правда? Не шутишь? — Я что, похож на клоуна? — Фёдор даже не посмотрел на Осаму, остановив свой взгляд на закрытой двери чуть впереди, снова заносимой снегом. Её точно никто не сумеет открыть с первого раза, нужно постараться её толкнуть и придержать, чтобы выйти, пока она, тяжёлая, не закрылась снова и не втолкнула выходящего обратно внутрь. Ну, вернее, почти никто… Есть как минимум один человек, который может вышибить её с пинка. — Нет, просто не понимаю, к чему спрашивать такие очевиднейшие вещи. Достоевский поморщил нос. Стало быть, ему вернули его фразу. Как тривиально. — Если я открыто выявил своё непонимание, наверное, я хочу услышать такое же прямое объяснение? — он нахмурил тонкие чёрные брови, повернувшись на Дадзая, и ветер встрепал чёрные пряди его волос из-под ушанки, легко хлестнув по лицу с покрасневшими щеками. — Ты ради них уже второй раз выставляешь мне условия и соглашаешься в ответ на мои. Зачем? — Даже как-то удивительно слышать от тебя такое, — Осаму, вздохнув, пожал плечами. — Просто я думал, что ты-то как раз меня и понимаешь. Неужели на своих тебе всё равно? Фёдор не ответил. Он как-то посмурнел, словно о чём-то задумался, и в глазах его скользнула какая-то несформированная мысль, словно юноша сомневался. Осаму, конечно, не дурак, чтобы вот так просто раскрывать все карты после каждого первого вопроса, потому продолжать не торопился; и правильно сделал — Достоевский встрепенулся, поёжившись, и угрюмо бросил: — Мне непонятны твои чувства. Твоя привязанность. Никто не вечен, так к чему обрекать себя будущего мучиться? — Это какой-то аналог «когда даёшь себя приручить, потом случается и плакать», да? — Дадзай снова смотрит в небо, ловя снежинку на нос. — Не знаю, что там творится у тебя на личном фронте, семейном и дружественном, но у меня на них всё хорошо, потому я ими всеми и дорожу, вот и всё. Осаму косил глаза на Фёдора, внимательно наблюдая за малейшей его реакцией от упоминания личного фронта, семьи и друзей. Лицо его оставалось неизменно непоколебимым, ни тени волнения или болезненной памяти не проскользнуло. Это уже точно выученная реакция безразличия. Нужно запомнить, пока получилось вырулить на подобную тропу. — Эгоизм — это, безусловно, хорошо, — Дадзай жестикулирует рукой в воздухе в такт словам. — Здоровый эгоизм помогает избавиться от лишних проблем, которые приходят от эмпатии. Но такое работает только на неблизких людях, — он прикрыл рукой рот в зевке. — Когда на человека не всё равно, все его проблемы становятся твоими проблемами. Вот как у моего отца. Он, конечно, ворчливый и перманентно уставший, но каждая наша с братом беда становится и его бедой. И нет, мы его не заставляем нам помогать и вообще нам сопереживать, просто это здоровые семейные отношения. Людям свойственно испытывать гораздо больший спектр эмоций по отношению к своим родственникам, любимым, эцетера. А я вроде как человек. И брат мой человек, и отец, и партнёр, и друг, и отцы их всех, и в принципе все, кто меня окружает. Мне вообще странно всё это разжёвывать, но, надеюсь, я донёс до тебя свою мысль. Главным было не называть имён. Очертить общий круг — и достаточно. — Отец о тебе заботится? — Фёдор глянул на Осаму, и тот снова встретился с ним взглядом. — Конечно. Я сыт, одет, обут, при жилье и более-менее стабильном эмоциональном состоянии на данный момент. Ах да, и не испытываю колющего чувства страха или раздражения, когда отец возвращается домой. А у тебя не так? Вопрос был задан с целью кольнуть. И так было понятно, что у Достоевского сильно не так. Дадзай даже чувствовал некое преимущество, ненавязчиво хвастаясь перед врагом, но вместе с этим понимал, что ходит по тонкому льду, рассказывая о себе что-то личное. Оставалось лишь держать лицо и не давать понять, говоришь ты правду или лжёшь. Вдруг это манипуляция? Всё возможно! — Моя мать погибла при родах, и я живу с виной за это всю жизнь, если ты об этом. Отец припоминает это при каждом удобном случае. …Ладно, это было немного неожиданно. У Дадзая даже как-то брови взметнулись вверх, а неловкая улыбка застыла на губах, постепенно исчезая. Какой интересный факт. — А ты… ну, — Осаму завёл руку за шею, потирая её, — эта смерть произошла просто из-за осложнений, или в этом была именно твоя вина? — Ты забыл о моих возможностях? Моя. Чья ещё? Мысленно Осаму поставил галочку напротив пункта о том, врождённая у Достоевского способность или приобретённая. Чёрт, а он ведь сам не знает, что там по способностям у него самого и у Тюи, Рюноскэ, Атсуши… Даже у родителей! Данных об этом он нигде не находил, а отец не колется. Вернее, Осаму и не спрашивал, но всё-таки?.. — Я свою мать не знаю, — Осаму пожал плечами, посчитав, что слова сочувствия будут не к месту. Скорбеть о человеке, которого при жизни не знал — странно и глупо. — Но не то чтобы я об этом переживаю. Отец заменил мне и брату и её, и жалобную книгу, как говорится. — М-м-м… Повезло. — Это твоё единственное нарекание к твоему отцу? — Он предпочитает меня не касаться. В каком-то смысле я понимаю, почему он так делает. — Получается, он видит в тебе угрозу? Достоевский сморщил нос и посмотрел на Дадзая. Брови его, прямые и обычно ничего не выражающие, слегка нахмурились, а тени под глазами на мгновение будто стали темнее. — Я угроза для всех. И не думай, что я говорю только о своей силе. — Слушай, мне вот просто интересно стало, — Дадзай, хмыкнув, поставил одну ногу на заснеженный бетонный край. — Если твой отец боится тебя касаться, почему ты его просто не убьёшь? Ну, если бы кто-то отравлял мне жизнь на протяжении всей моей жизни, а я мог убить одним касанием, я бы, наверное, это сделал. Фёдор задержал на лице Осаму свой взгляд. Дадзай не уверен, но в ярко-карих, почти красных глазах будто проскользнула печальная искра. Интересно, что она значит?

***

— Мать твою… найду — бошку ему откручу, — Тюя бросил сквозь зубы почти шёпотом, заглядывая во все углы на третьем этаже по правой стене. Они с Колей вышибли двери во все незанятые кабинки мужской уборной, а те, что были заняты, подождали — и нет, конечно же там не было тех, кто им нужен. Коридор легко просматривался, прятаться там было негде, в кабинетах шли уроки, а к закрытым дверям оба тщательно прислушивались. Зная «потеряшек», они легко могли сейчас переписываться между собой, чтобы не издавать лишних звуков, и ищейки пришли к выводу, что, если «потеряшки» нигде не обнаружатся, придётся выбивать и эти двери. — На месте вашего друга я бы тоже не горел желанием возвращаться, если б знал, что по возвращении мне открутят голову, — Коля фыркнул, осторожно выглядывая из-за угла, высматривая, нет ли учителей или ещё хуже — завуча на горизонте. — Я любя и образно, — Тюя нахмурился, выходя на середину коридора, когда Гоголь махнул рукой, мол, всё чисто. — Нет, если мне захочется, я ему, естественно, могу сломать руку, но сейчас я утрирую. Куда они вообще делись? — Я не знаю, — Коля покачал головой, и, кажется, Накахара впервые видел его в сознании и трезвости ума без своей фирменной дружелюбной улыбки. — Я вообще не знаю, почему он ничего нам с Ваней не сказал. Мы же никогда не были против его идей и… и ни в чём ему не отказывали. — Ну, понимаешь, есть разница между тем, чтобы быть против адекватной идеи и чтобы быть против абсолютно безумного плана, который сработает только в одном шансе из пяти, — они старались шагать тихо-тихо, да и разговаривали также, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания. — А у вас что, все планы безумные? — В большинстве случаев. — Я люблю такое! — Я тоже, но не когда это угрожает здоровью окружающих и моему. Они вышли к лестнице вниз. Им предстояло спуститься в самый низ, пройти гардероб и свернуть в пристройку со спортзалом. Как бы ни хотелось бежать вприпрыжку, нужно было вести себя, как мышкам, если не хотелось напарываться на непрошеных зрителей. — Если бы Феде что-то угрожало в его предложении, у него есть я и Ваня. Да и если Ване что-то будет угрожать, то у него всё также есть я. — Благородно. Понимаю. Но только если это единичный случай, а не когда каждый раз Тюя идёт спасать. И вообще- Юноша прервался, когда за дверьми послышались шаги. Судя по стуку каблуков, это точно был кто-то и учителей. Чёрт, им оставался всего один пролёт вниз! Побегут — их услышат. Но Гоголь, видимо, уже имел опыт побегов в прошлом, вот он и, схватив Накахару за руку, ловко запрыгнул на поручень лестницы, бесшумно и быстро съезжая по нему в самый низ. Тюя едва успел сообразить, что от него нужно, а уже оказался внизу, слетая и наверняка готовый шуметь громким приземлением, но Коля, будучи первым, ловит его под руками и утягивает под лестницу. Стук каблуков, выйдя на лестницу, зацокал куда-то вверх, и парни перевели дыхание только тогда, когда перестали слышать страшный звук. Оба, выглянув из-под лестницы и посмотрев выше, убедившись, что на них никто целенаправленно не смотрит, переглянулись друг с другом, Накахара кивнул Гоголю, и оба двинулись по направлению к спортивному залу. Даже удивительно, что Тюя не додумался до такого спуска первым… — Я вижу, что ты о нём беспокоишься. И не только ты, — стоило скрыться в дверях, ведущих на второй этаж к актовому залу, а на третий — к спортивному, парни немного расслабились, и первым на этот раз заговорил Николай. — Мы с Ваней обеспокоены не меньше, и есть у меня подозрение, что мы все знаем, по какой именно причине мы волнуемся. Тюя, шедший впереди прыжками через ступень, невольно остановился, сделав ещё один шаг на следующую ступеньку и обернувшись на Колю. Коля из-за своего роста казался на одном уровне с Тюей, хоть и стоял чуть ниже, и сейчас, в солнечном свете из окон, Накахара ещё лучше видит его прямой и тонкий шрам через левый глаз. Интересно, он обоими глазами видит хорошо или только одним? Или тот, что со шрамом, не видит вообще? Тогда почему бы не надеть повязку?.. Чёрт, о чём Тюя вообще думает? Вообще не к месту. Он встряхнул головой, и рыжие пряди хвоста растеклись по правому плечу. — Мы просто стараемся не оставлять его одного. Мало ли, что может случиться, — Накахара развернулся, зашагав вперёд. — Я, по крайней мере, с детства привык, что Осаму самый… катастрофичный. Про Рюноскэ вообще молчу, он с ним живёт. — Вы прямо с самого детства знакомы? — Прямо с детства. У нас родители дружили с молодости, ну и мы туда же. — Ого, це дуже круто! — Опять ты на своём? — Классно это, говорю, — Коля усмехнулся, и у Тюи как-то подразвязался один из узлов напряжения, а то от серьёзного лица вечно улыбающегося Гоголя становилось не по себе. — Мы с Федей познакомились, когда мне было лет восемь, кажется. С Ваней чуть попозже. «И он их не убил? — первой мыслью появилось в рыжей голове. — Как интересно…» Ступая в коридор, ведущий в раздевалки и спортивный зал, Коля и Тюя прислушались. В зале у кого-то был урок, был слышен бег по кругу и свистки физрука. Накахара быстро добежал до раздевалки, заглянув внутрь, закрывая ладонью нос, но, естественно, это место для переговоров двух гениев подходило слабо. Гоголь же стоял у второй двери в спортивный зал, откуда вела лестница к тренажёрному залу над спортивным, вот только зал был закрыт, просить ключи у физрука нельзя, чтобы не попасться на прогуле, а по логике такое место подходит под уединение лучше раздевалки чужого класса… Ситуация получалась так себе, и оба парня пялились на закрытую дверь, активно думая, что делать. Нет, будь Накахара один, он бы без проблем совсем слегка надавил на препятствие — и оно бы исчезло, но сейчас вместе с ним был Гоголь… Одна из Крыс Мёртвого дома. И что делать? Судьба решилась сама собой. Из спортивного зала в предбанник к тренажёрному залу вылетел футбольный мяч, и Гоголь, едва не вскрикнув от неожиданности, отскочил в сторону. Тюя, отшатнувшись в другую, налёг на дверь, и где-то на подкорке мозга скользнула мысль, что вот он — шанс. Накахара, используя силу и слегка светясь алым, ударил в дверь плечом, и та резко раскрылась. Наверняка с грохотом бы, если бы парень не повис на ручке и не придержал собой. Первым, что увидел Тюя, были удивлённые глаза Коли, а вторым — как Коля вбежал на лестницу в тренажёрный зал и вместе с Накахарой как можно тише закрыл дверь. Было слышно, как за мячом прибежали, но, кажется, их проникновения никто не заметил. — Она же была закрыта? — Гоголь заговорил совсем шёпотом. — Видимо, неплотно, — Тюя пожал плечами, стараясь не смотреть временному партнёру в глаза. Зал был пуст.

***

— Ваня и Коля — единственные, кто сопровождал меня всю жизнь. Дадзай утёр нос варежкой, шмыгнув, и сидел теперь, опустив к полу обе ноги и внимательно глядя в сторону Достоевского. Нет, безусловно, Рю, Тюя и Атсуши были неотъемлемой частью его жизни, но всё-таки частью… Как и отец, и все другие взрослые и знакомые. Из всех этих частей и состояла его жизнь, даже из плохих. Но чтобы прямо-таки вся жизнь? — У тебя же есть отец, разве нет? — Осаму вскинул бровь, наталкивая собеседника на верное русло. Конечно, практически во всех сферах своей жизни он любое слово, сказанное в его присутствии, запоминал и мог использовать против либо во благо, но сейчас в нём, как редко бывает, взыграл чисто человеческий интерес. — Есть. Но рос я один. Не помню, чтобы держался с ним за руку хотя бы раз. — Ну, если бы у меня не было своей обнуляющей силы, я бы тоже опасался быть рядом с тобой. — Ты — понятно. Твои друзья — тоже. Коля и Ваня не боятся. А отец брезгует. — Прямо-таки брезгует? — Наверное. Я не спрашивал, мне неинтересно. В конце концов, я случайно убил собственную мать, мало ли, что я могу случайно натворить ещё. — Тюя, Атсуши и Рю тоже могут случайно меня убить. И вообще, все люди могут внезапно убить друг друга, не рассчитывая причинять такой вред, — Осаму пожал плечами. — Вдруг мне захочется пожонглировать ножами? Я ведь не смогу за секунду предугадать траекторию. Вдруг нож по дуге приземлится кому-нибудь в голову? Тому же мне. — Это нужно быть законченным идиотом, чтобы ненарочно убить самого себя. Тебе ли не знать, что случайное самоубийство случается крайне редко? — Федя прищурился, обратив наконец на Осаму взгляд, и Дадзай прекрасно понял, на что Дост-кун намекает. Вот ведь прозорливая крыса, всё-то он видит и понимает! — Да брось, в этом и есть прелесть человеческой жизни — непредсказуемость, — Осаму вскинул руки, описывая ими круг. — Если бы я, к примеру, мог видеть будущее, мне было бы очень скучно жить. Или я смотрел бы будущее любого человека, но только не своё. Жить по расписанию — не моё. — В этом расписании можно, к примеру, увидеть свою смерть. — Моя — ладно. А вот предотвратить смерть человека, на которого тебе не всё равно — вот это хорошо, так бы я хотел. Фёдор, ненадолго задержав взгляд на лице Осаму, растёр рукой красную щёку и подобрал на парапет обе ноги, обхватив их руками и сложив голову подбородком на коленки. Теперь они казались ещё острее, а в этой позе он вовсе не был похож на коварную машину для убийства. Нет, может, это всё напускное, но Дадзай… Дадзай задумался. — Хорошо, пойдём напролом, — Осаму вдруг коснулся рукой плеча Феди, и тот с удивлением покосился на него. Прошла минута — ничего не произошло, даже рукав куртки по швам не пошёл и молния с собачкой не разошлись в разные стороны. Дадзаю будто это и нужно было, когда он выждал паузу и, придвинувшись ближе, сел почти плечом к плечу. — Вот представь, если бы твой Гогору или твой Гончар оказались в опасности. Кого бы ты спас первым? — У меня есть две руки, я могу вытянуть сразу обоих. — Хитро! Но это сработает, если они оба повисли на краю какого-нибудь обрыва и на расстоянии размаха рук, согласись? А представь, если им угрожают выстрелом в упор. Кого ты спасёшь первым? — Я предпочту дружески коснуться рукой того, кто им угрожает этим выстрелом. — Да что же такое, — Дадзай усмехнулся. — Хорошо, но представь, что они стоят в километре друг от друга и угрожают им сразу оба. Кого спасёшь? — Такой ситуации не может быть. Коля прыткий, как ящерица, — Федя загибает один палец руки, — а Ваня физически не даст себя в обиду. — Разные ситуации могут быть! — Осаму закатил глаза. — Ты чисто в теории представь, что так случилось. — Придумай несуществующий цвет. Или новую букву. — При чём тут это вообще? — Сам ответил на свой вопрос. Нельзя выдумать то, чего не может быть. — А если так случится, что они будут без сознания? В таком состоянии они себе не помогут. Федя приложил руку к подбородку, думая не то над тем, какой собеседник у него упрямый осёл, не то над ответом. Осаму удовлетворили бы оба варианта.

***

— Это плохая, плохая, плохая ситуация! — Атсуши, ненадолго прекратив чихать на первом этаже, нервно перебирал пальцами рубашку на груди. У центрального входа дежурил охранник, но он не должен был отреагировать на учеников — откуда ему знать, прогуливают они или дежурят? — От того, что ты переживаешь, она не исправится, — буркнул Рюноскэ, прикрывая рот ладонью. — Нужно поскорее их отыскать, иначе чует моё сердце — нам несдобровать! — нервозный Ваня только подливал масла в огонь. — И мне, и Коле… — …От того, что переживаете вы оба, быстрее мы их не отыщем, — Акутагава вздохнул и покачал головой, выйдя вперёд и махнув рукой в двери мужской уборной: — Атсуши, проверь там, заодно и умоешься. Мы проверим в гардеробе. Ваня только с удивлением, будто анализируя услышанное, взглянул на Рюноскэ, а затем первым нырнул в раскрытые двери царства верхней одежды. Комфортнее Акутагаве было бы, конечно, со своим пушистым бойфрендом, но пара, заинтересованная сразу в двух «потеряшках», явно была эффективнее. Куртки пестрели и чернели, висели варежки и перчатки на верёвках, какие-то лежали на полу, беспощадно истоптанные мокрой обувью, болтались шапки и шарфы из рукавов и просто на крючках, и ряды между вешалками из-за пышной верхней одежды казались узкими и непроходимыми. Гончаров ушёл куда-то подальше, высматривая, видать, какую-то конкретную куртку, Акутагава двинулся к их месту, в которое четвёрка обычно вешала свои вещи — и разочарование в пустующем крючке между его, Рюноскэ, чёрной курткой и красной Тюи настигло так же скоро, как раздался почти отчаянный возглас Вани: — Её тут нет! Он куда-то ушёл! — Вижу. Нашей тоже, — глухо ответил Акутагава, заглушаемый тоннами пуха верхней одежды средне- и старшеклассников. Пока Гончарова не было рядом, юноша вынул из нагрудного кармана ингалятор, глубоко вдыхая и на вдохе брызгая лекарство в горло, задерживая дыхание и убирая ингалятор обратно. Ваня появился немного раньше, чем Рюноскэ можно было начать говорить. — Боже, я… Я не представляю, что будет, если с ним что-то случилось! — седая голова показалась с другого края вешалок, оглядываясь при этом по сторонам. — Что произошло, что он так от нас сбежал? Мы даже не ругались! Почему он нам не сказал? — Акутагава не ответил, выжидая последние секунды, пока беродуал подействует. На лице Ивана была смесь растерянности и нервозности, будто он вот-вот был готов заплакать, пока он пробирался сквозь чужую верхнюю одежду к Рюноскэ, и, если вспомнить о предположении Дадзая о его способности, совсем эта его могучая способность геоконтроля не вязалась с его нынешним состоянием. — Неужели у него есть какие-то страшные секреты?.. Нет, я понимаю, конечно, что это нормально — не делиться с нами, даже спустя столько лет, какой-то совсем сокровенной информацией, но так внезапно и без объявления войны… А вдруг что-то случилось? Вдруг ему нужна помощь? А вдруг мы опоздаем? — Что, в первый раз? — откашлявшись в кулак, Рюноскэ заговорил хрипло, вдруг положив руку Ване на плечо, и тот, вздрогнув, посмотрел на Акутагаву даже как-то пришибленно. Акутагава, наблюдая такую реакцию и вскинув куцую бровь, медленно убрал руку, стоило заговорить: — Я не думаю, что ваш Фёдор настолько беззащитный, что с ними без вас могло что-то случиться за эти двадцать минут. — Ты не понимаешь, — Ваня печально вздохнул, приложив ладонь ко лбу, и теперь было видно, что Ваня значительно устал. Не то от нервов, не то от того, что копилось в нём всё это время и неудачно перелилось через край от этого небольшого события. — Я… Мы с Колей всегда были с ним рядом. Мы не можем допустить, чтобы он вот так пропал. — Вы что, ему что-то должны? — Нет, не совсем. Вернее будет сказать, что обязаны, — Гончаров, выпрямившись наконец и снова, но уже без надежды в глазах, посмотрев в телефон, дважды моргнул, посмотрев вдруг своими светло-зелёными глазами в серые глаза Акутагавы. — Он не любит, когда мы так говорим, но чувствуем мы это примерно так. Сейчас мы уже привыкли. Просто… понимаешь, были ситуации, когда нас разделяли и Феде было не очень хорошо. — А конкретнее? Ваня прищурился. Со стороны Рюноскэ это был слишком прямой вопрос. — Ты не поймёшь. Просто… Просто нам нужно поскорее его отыскать, вот и всё, и нам будет спокойнее, а он целее. «Откуда такое беспокойство за этого маньяка? — лицом Акутагава никак этого не показал, но в мыслях порывом ветра гуляло недоумение. — На их месте я бы наоборот спокойно выдыхал, если бы его рядом не было… хотя с тем же Тюей я же не чувствую себя в опасности?» На пороге гардероба послышались шаги, и мимо нужного ряда прошагал Атсуши. Правда, стоило ему проглядеть нужный поворот, он тут же, ещё до оклика, вернулся, поведя носом по воздуху. Это движение было незаметным и достаточно привычным для Накаджимы и тех, кто ежедневно его наблюдал, но Рюноскэ, задержавший на этом взгляд, даже не сразу понял, насколько Атсуши подтолкнул их к нужному пути. Накаджима, ожидаемо никого не обнаруживший ни в уборной, ни дальше по коридору, даже удивиться не успел, когда Акутагава бросил ему в руки его верхний жилет-безрукавку, а сам стал надевать своё. «Быстрее на улицу», — только и прохрипел он, даже не надевая шапки и кое-как повязывая шарф вокруг шеи. Ваня переспрашивать не стал, а вот Атсуши наоборот, с непониманием поспешил за Рюноскэ, на ходу вдевая руки в рукава. — Они что, на улице? — Ваня выбежал вперёд, с надеждой заглядывая Рюноскэ в глаза. — Я подозреваю, что да, и нам стоит поторопиться. — Мы вряд ли их догоним, если они ушли куда-то ещё в начале перемены, — Атсуши с мокрым от воды носом даже застёгиваться не стал, открывая дверь плечом и пропуская обоих собратьев по несчастью в предбанник. Охранник только проводил их хмурым взглядом. — Атсуши, — Акутагава вдруг остановился, когда Ваня открыл дверь на улицу и встал, обернувшись. — У тебя нос заложен? — Уже нет, — Накаджима на всякий случай растёр его ладонью, но вода окончательно помогла. — Их курток здесь нет, — Акутагава вышел вперёд, и Ваня вместе с Атсуши синхронно проводили его взглядом. — На первом этаже ты стал чувствовать запахи, на втором тебе было плохо, значит, на третьем тебе было бы ещё хуже. — И… что? — Накаджима нахмурился, покуда Гончаров, о чём-то задумавшись, вдруг вздрогнул, закрыл рот ладонями и поскорее выбежал вперёд, во двор школы к главным воротам. — Эй! — Они на улице, но при этом до сих пор где-то здесь, на территории. Ты чувствуешь здесь ваниль? — оборотень, поведя носом по воздуху, тщательно принюхался, но не чихнул, потому отрицательно качнул головой. Нет, может, ваниль для острого кошачьего нюха и чувствовалась, но не так сильно. — Ну, как я и думал. Они на крыше. Услышав заключение, у Атсуши на мгновение округлились кошачьи зрачки, а затем он, беспокойно пытаясь взглянуть наверх, выбежал во двор следом за Ваней. Втроём они отошли почти к ограждению, глядя на самый верх, и пошли-пошли по забору дальше, заходя за угол и начиная обходить школу со всех сторон. Первым вскрикнул, конечно же, Атсуши, резко указывая рукой куда-то вверх: — Вижу! Вон они! Гончаров, отчаянно паникуя от вида двух знакомых спин на самом краю крыши, которые, кажется, даже их не слышали, схватил вдруг голыми руками снег с земли, катая из него шар и с размаху швыряя вверх. Естественно, среди школьников не было чемпионов по метанию ядра вдаль, но Ваня им и не был — ему достаточно было чуть-чуть подключить свою способность, чтобы снежок по траектории преодолел расстояние в три учебных этажа и врезался в одну из спин, от чего та покачнулась и скрылась где-то на крыше. Обладатель второй обернулся, и Атсуши с ужасом увидел Дадзая, улыбнувшегося ему и помахавшему рукой как ни в чём не бывало. Нет-нет-нет, только не крыша! Акутагава, не сводя глаз с обнаруженных «потеряшек», медленно достал из кармана брюк телефон и нажал на один из номеров на быстром наборе в телефонной книжке, приложив экраном к уху и дожидаясь знакомым голосом: «Да?» — Мы нашли их. Бегите через чердак на крышу. — Да блядскую твою мать! — послышалось в трубке, прежде чем пошли гудки сброса.

***

Дверь чердака распахнулась с таким грохотом, что возникло ощущение, что она сейчас слетит с петель. За ней на тёмной лестнице стоял Накахара без куртки, как был — в одной рубашке, с поднятой в пинке ногой, которой он, собственно, и выбил чердачную дверь. Ветер встрепал рыжие волосы в хвосте и светлую косу — Гоголь показался за Тюей точно так же, без верхней одежды; но оба вышли в свет на снег в сменной школьной обуви и оба смотрели, как перед ними на самом краю сидит хлопающий глазами Дадзай с невинной улыбкой и стоит Достоевский, отряхивающий куртку от снега. Всё произошло быстро: Тюя, игнорируя холод и то, что покрылся мурашками, молнией подлетел к Осаму, схватив за воротник и как следует встряхнув, как нашкодившего щенка, а Коля, широкими шагами размерив крышу, мигом оказался подле Феди, рывком надев на него капюшон и, схватив за лицо руками, посмотрев ему в глаза. Светло-голубые глаза со шрамом на одном искали в красных напротив подтверждение, что всё в порядке, тёмно-синие в карих — раскаяние. — У тебя ровно пять секунд, чтобы назвать мне хоть один весомый аргумент, почему я не должен ударить тебя в челюсть прямо сейчас, — процедил сквозь зубы Накахара, от адреналина не замечая, что у него самого стучит челюсть об челюсть. Дадзай в его хватке, чуть выпятив грудь вперёд, зажмурился, выставив ладони в сдающемся жесте вперёд. — Раз. — Тюя, я так рад тебя видеть, но к чему такая спешка? — Два. — Ладно, я понял, дело серьёзное. Я не думаю, что тебе будет интересен предмет нашего разговора… — Три. — Нет, постой, ты замёрзнешь, надень мою куртку, потом я всё скажу, хорошо? — Четыре. — Я знаю, что так уже было, но дай мне сказать! — Пять. Рука замахнулась. Если бы не выкрик со стороны раскрытой двери: «Федя!» и не появившиеся на пороге Ваня, держащий серое зимнее пальто в руках и тут же бросившийся к Достоевскому и Гоголю, и тяжело дышащий от бега по ступеням Рюноскэ и Атсуши с красной курткой Тюи, Осаму бы уже выплюнул несколько зубов. Рука Накахары слегка тряслась, покрытая мурашками, так и оставшись в замахе: Дадзай опередил его и крепко обнял, прижав к себе. От холодной куртки пахнуло снегом и зимой, но вскоре стало теплее, когда Осаму с остервенением растёр варежками голые его предплечья, согревая. Пламя гнева, старательно закипающее внутри от розжига в виде страха за кое-чью жизнь, не могло разгореться на холоде, и Тюя прижался к Осаму крепче, пряча красный и замёрзший нос в пухлой куртке. Акутагава, увидевший, что все овцы целы, только сыто слабо выдохнул: «Ну хоть в этот раз первым его обнаружил не я…» Накаджима, едва сдерживаясь, чтобы не отпустить уши, поспешил к Дадзаю и Накахаре, встречаясь с улыбкой Осаму и накидывая на плечи Тюи его куртку, которую тот сразу же надел, обхватив себя руками. Дадзай не отпустил его и стоящего к нему спиной, обняв за плечи и опустив книзу руки, прижимая к себе и выдохнув тёплым дыханием на ухо. Правда, это не спасло его от подзатыльника, тотчас прилетевшего от подошедшего Акутагавы, и Дадзай тут же присел, чуть-чуть согнув ноги в колени и сдвинувшись вбок, словно спрятавшись за Накахарой. Гончаров бросился к Достоевскому, всучив Гоголю его пальто в руки и обхватывая Фёдора руками, прижавшись к его плечу щекой. Он что-то вдруг заговорил на своём русском, и ни единого знакомого слова разобрать было невозможно. Коля с покрасневшими от холода руками негнущимися пальцами еле-еле попал в рукава, накидывая на себя пальто и став прыгать с одной ноги на другую, не в силах даже застегнуться. Федя, видя такое и что-то спрашивая у Коли, но получая в ответ отрицательные покачивания головой с улыбкой со стучащими зубами, вздохнул и сам взялся за его пуговицы на пальто, вдевая в петельки. Гоголь невольно замер, чтобы не мешать своими прыжками, и так, что логично, стало теплее, вот только не так уж сильно — намёрзся, как и рыжеволосый камрад. — И что это была за хуйня? — не стесняясь в выражении, сквозь зубы бросил Тюя, когда Осаму любезно напялил на его голову его же шапку и растёр его покрасневшие уши. — Я присоединюсь к вопросу, — Рюноскэ навис над старшим братцем угрожающей тенью, а затем шёпотом и почти на ухо добавил: — У тебя что, снова обострение? — М-мы переживали, ты ведь знаешь! — в голосе Атсуши, хоть он и держался, слышались истеричные нотки, но он всё равно постепенно успокаивался, аккуратно встав между Дадзаем и краем крыши. Накаджиме-то, если что, ничего не будет, кошки всегда на четыре лапы приземляются, а если не приземлится, то за раз срастётся, а вот Дадзаю с его-то наклонностями такой полёт будет летален. — Уж потрудитесь объясниться, Фёдор Михайлович! — укоризненным тоном, положив руки Феде на плечо, заговорил Ваня, впервые нахмурившись достаточно злобно. На его месте так, наверное, сделал бы любой. — Мы всю школу оббежали. Давненько я такого марафона не совершал, — Коля продолжал прыгать с ноги на ногу, стуча то одной кроссовкой по замёрзшей под штанами голени, то второй — по другой. — Почему ты даже не потрудился сказать? Дадзай и Достоевский переглянулись между собой. Фактически, затея была Дадзаевская, но Дост-кун ведь пошёл на поводу, послушал, не ушёл… Их взгляды пересеклись, сверкнув. Они не успели пожать друг другу руки в знак принятия некоторых правок в их особый договор, но едва заметными кивками заменили подпись двух сторон. — Ребята, не поверите, — Осаму улыбнулся, придержав Тюю за плечи рядом с собой, когда тот намеревался развернуться — со спины удар будет не так болезнен, как если Тюя размахнётся прямо в лицо. А так и греется, и не злится… — Мы с Федей узнали, что сегодня по физике должна была быть самостоятельная по сложной теме… — Именно так, — Достоевский кивнул, чем вызвал удивлённые взгляды Гончарова и Гоголя. Федя? Прогуливает уроки по такой причине? Чего?.. Мнения по поводу такого аргумента в счёт пропажи никто услышать не успел. Внизу вдруг раздался громкий, почти оглушающий голос из мегафона, на который все семеро тотчас наклонили головы. — Дети! — вещал сам директор, выбежавший, судя по его одежде, в чём был. — Отойдите от края крыши! Немедленно! Фукудзава-доно не был единственным, кто стоял на улице. За воротами школы виднелась подъезжающая скорая, а во дворе стояли и сам Ода-сан, и другие учителя… Но пугало далеко не это. Взгляды Осаму, Тюи, Атсуши и Рюноскэ остановились на трёх знакомых машинах, припаркованных чуть поодаль, чтобы не мешать скорой проехать, и от осознания у каждого как по команде похолодело в груди. Там, внизу, рядом с директором, стояли и паникующий Рэмбо, схватившийся за голову и не реагирующий на пытающегося успокоить его Верлена рядом, и Шибусава, расхаживающий из стороны в сторону по периметру и не спускающий с детей взгляда, словно питон, гипнотизирующий добычу, и… Осаму и Рюноскэ переглянулись. Конечно же, конечно, там стоял Мори. И взгляд Мори, каким-то образом на расстоянии отвешивающий воспитательные затрещины, пугал больше перспективы навернуться с крыши головой вниз. Поль, ненадолго отвлёкшийся от успокоения нервничающего Рандо, который уже явно был готов использовать способность, лишь бы побыстрее добраться до сына, вообразившего себя великим паркуристом, поймал взгляд Тюи на себе и с ироничной улыбкой показал ему большой палец вверх. «Ну спасибо, блядь», — полушёпотом сказал Накахара, осознавая масштаб проблем. Троица русских, нервно сглотнув, синхронно отошла от края крыши, скрывшись из виду. А смысл? Их всё равно засекли всех вместе. На крыше. Во время уроков. Разговор, наверное, предстоит серьёзный…