The Godfathers

bülow — Own Me

Эту неделю Тюя вёл себя отрешённо. Казалось, это всё выходные — на волне произошедших событий ночью с субботы на воскресенье он выглядел хмурым и задумчивым. Нет, в целом, он не отличался от себя прежнего, одноклассники даже не заметили бы, но вот те, кто общается с ним довольно долго, а именно — Атсуши, Рюноскэ и особенно Осаму, видят, что Накахара о чём-то переживает. Поддерживает разговоры и от жизни не отключается, но в моменты бытия самого себе на уме в себя же и уходил. Накаджима часто чихал: запах «задумчивости» в виде жухлых книг из библиотеки и терпкого застоявшегося холода от перележавших в морозильнике кусков мяса щекотал нос. И в любом другом случае Акутагава бы обязательно поинтересовался, что же Тюю так гложет, но в этот раз он знал. Он ведь сам разделял его опасение. Все трое знали — двое подозревали, — что в событиях выходного дня с приключениями на старом мосту каким-то образом замешан Дадзай, ведущий себя как обычно и талантливо открещивающийся от всяких сомнений на свой счёт, но прямых доказательств не было. Не пойман за руку — не вор. И ни Атсуши, ни Рюноскэ прямой обиды на Осаму не держали — всё-таки он единственным пострадал за свои миниатюрные грешки в виде выбитого под конец дня зуба дверью машины, распахнувшейся прямо по его лицу. И Тюя тоже прямой обиды не держал. Он вообще один из компании так и не отошёл от минувших выходных, хотя прошла уже почти неделя — завтра будет новая суббота. Конечно, это ведь не они летали со взорванного моста со злейшим врагом… Что-то не давало ему расслабиться. И он держался отстранённо, закапываясь в мысли и сомнения, до победного, не разделяя хорошего дадзаевского настроения. Тюя стал приходить на каждый урок впритык, если не опаздывать, и довольно часто жевать жвачку. Он также физически держался дальше всех от Рюноскэ, стараясь не раскрывать рта и буквально не дышать в его сторону; и если Осаму или Рюноскэ достаточно было также не стоять рядом, то Атсуши никуда деться не мог, даже в конец коридора — от Тюи довольно сильно разило запахом сигарет. Раньше Тюя бегал перекурить на улицу между уроками всего несколько раз в неделю, два или три, мог вообще не устраивать таких перерывов, а с тех выходных начал курить почти каждую перемену. «Я так расслабляюсь», — отвечал он на вопросы о частоте перекуров. «Расслабляешься от чего?» — спрашивали снова, на что Тюя пожимал плечами либо хмурился. Он не знал, что именно его напрягало. Нет, вернее, знал… Но чувства были сугубо личные. Ещё и ничем не подкреплённые. Цветок сомнений шипами распускался внутри, но показать его кому-то Тюя не смел. Семена этого проклятого цветка посеял в его душе лишь один человек, и этот человек упорно продолжал добиваться расположения и извинения для своей персоны, вот только Тюя такой возможности не давал. Он не знал, верно ли обжёгся, но теперь на всякий случай опасался и избегал всего — обжигаться снова не хотелось. И, казалось бы, проблема легко решается через рот, то есть разговором между двумя людьми — обидчиком и пострадавшим. Загвоздка содержалась вот в чём: если Дадзаю легко и просто давались любые речевые потоки, то Накахара упрямо держал всё в себе и носил, как котомку сокровищ маленький дракон. На все: «Что случилось?» Тюя твердил один ответ: «Всё нормально, я просто устал». Или: «Я просто не выспался». Или «У меня плохое настроение». Что угодно, кроме правды. Долго это, конечно, продолжаться не могло. И в одну из больших двадцатиминутных перемен Осаму выскользнул за Тюей в двери чёрного хода на школьный двор. Накахара, с тех пор как начал курить, нашёл себе хорошее место под козырьком у чёрного входа, располагавшегося в углу школы — его не было видно ни из одного окна. Более того, двери запасного выхода располагались в самом низу угловой лестницы первого этажа, доступ к которым был только у охранника посредством ключей и у Тюи через божественный дар гравитации — ни один магнитный замок не устоит перед ней. Никто и не замечал его, ведь в толпе спускающихся в столовую или на улицу школьников до отделившегося от стада рыжего волчонка никому и дела нет. Идеальный план, на самом деле! Разработанный путём проб, ошибок и граблей по лбу, когда Накахара, по незнанию или неаккуратности зацепивший за собой хвост в виде какого-нибудь преподавателя, вынужден был очертя голову обегать школу обратно к парадному входу-выходу или в спешном порядке не без помощи своих сил вскарабкиваться на козырёк и бездыханно там замирать, надеясь лишь, что «хвост» окинет взглядом школьный двор, никого не увидит и захлопнет за собой дверь. За курение ведь могло и по шее прилететь ото всех подряд: и от учителя, почуявшего запах сигарет и нашедшего нарушителя порядка на территории школы, и от директора, к которому этого самого злостного нарушителя за уши и приведут, и от отца, вызванного в школу по этому поводу… и от недавно нарисовавшегося дядьки-отчима, который высмеет за неумение скрывать свои пристрастия и за поимку на горячем из-за глупого промаха. А там и до отстранения от учёбы недалеко, и до чистяще-моюще-уборочных работ вместо уроков на протяжении недели, а то и двух, и до занесения греха в личное дело… Нет уж, лучше тихонько схорониться в углу, выкурить за несколько минут одну сигарету, закинуть в рот мятную жвачку и вернуться обратно. Вроде бы: подумаешь, выдумал себе проблему на ровном месте, дождись конца учебного дня — и кури себе по дороге домой хоть целую пачку, хоть во дворе оставайся у дома, хоть на балкон выходи. Но-о-о… Вытерпеть так сложно, когда нервы на пределе, как оголённые провода. Когда Накахара не услышал за собой привычного мягкого хлопка двери, означающего, что та за ним закрылась на магнитный замок, он вздрогнул и резко обернулся, ожидая увидеть там почти поймавшего его за руку преподавателя, охранника или даже уборщика, но… Но там стоял только Дадзай, просунувший из тёмного коридора первого этажа голову и прислонивший палец к губам в жесте молчания. — Блядь, это ты, — Тюя не без гигантского облегчения выдохнул, встряхнув рукой, которой машинально прикрыл карман с пачкой сигарет. — Хоть бы предупредил. — Вот, предупреждаю, — Осаму отвечает вполголоса, выходя из дверей и тихо их за собой прикрывая до заветного щелчка. Тюя не стал продолжать разговор. Он, оглядевшись по привычке, словно лис, укравший ночью петуха из курятника и ожидавший теперь спуска псов следом, воровато достал сигарету из кармана зелёных клетчатых брюк и, стиснув её зубами, поджёг новой зажигалкой, зажатой в руке — предыдущая-то утопла. Затянувшись, Тюя прикрыл глаза и выпустил в стену тонкую струйку белого дыма, тут же размахивая её рукой; курильщика, может, и не увидят, а вот следы от его грехопадения — очень даже. Нахер надо! — Верлен, что ли, сигаретным бизнесом промышляет, раз у тебя за неделю уже новая пачка? — Осаму встал рядом, прислонившись спиной к двери и держа руки в карманах. — Ты раньше её раз в две недели менял. — Какая наблюдательность, — Тюя ответил не сразу, снова затянувшись и выпустив дым изо рта. — Тебе какое дело? — Да вот, задумался просто, делают ли такие маленькие гробы. Курильщики ведь раньше умирают, ты знал? — Не раньше тех, кто падает с высоты в воду на старом мосту, — Тюя не смотрит в глаза. Наедине с Дадзаем он может себе позволить такие комментарии. Нет, он не злится, вовсе не злится, просто то, что Осаму мог быть причастен к этому, не даёт покоя. — Мне уже не так уж и страшно. — Ты до сих пор переживаешь? — Осаму вздохнул и покачал головой, смотря на Тюю. — Всё ведь хорошо вышло. Никто не пострадал. Ну, кроме моего зубного ряда. — Но могли и пострадать. И, заметь, не только я. Мне ведь, наверное, просто повезло, — на «повезло» Накахара делает незаметный акцент. — Вряд ли можно спланировать подобное происшествие до мелочей. — Согласен, вряд ли, — Дадзай поразительно не раскалывается. Накахаре повезло, что он умеет держать лицо, иначе бы смутился от того, что, кажется, ложно обвинил человека. — Но всё равно ничего не случилось. — Осаму, отстань, — Накахара нахмурился и, затянувшись, не раскрыл рта, выпустив дым носом. Дадзай, наблюдая за этим, невольно усмехнулся. — Не твоё дело, о чём я переживаю. — Ну как это — не моё? — голос Осаму стал даже немного обиженным. — Переживания Атсуши, Рюноскэ, твои — мои тоже. Вы же за меня волнуетесь. — Не сравнивай, — Тюя устало покачал головой. Он так ни разу на Дадзая и не посмотрел. — Переживать за тебя, потому что у тебя вот здесь, — юноша постучал ладонью по своей рыжей голове, — слишком много всего — совершенно другое дело. Я хотя бы не решаю свои проблемы кардинально. Не нужно даже делать акцента на последнем слове, чтобы все поняли, что Накахара имеет в виду. — Но ты всё-таки признаёшь, что у тебя есть какая-то проблема. Чёрт. Подловил. Тюя, ответив не сразу, устало выдохнул через рот, зажав сигарету в пальцах, и вскинул наконец голову, смахнув спавшие на лицо пряди, посмотрев Осаму прямо в глаза. Голубые глаза были подёрнуты тусклой пеленой, а тонкие рыжие брови сведены к переносице. На щеке от глаза и к челюсти виднелась тонкая старая царапина, вот-вот должная зажить, рыжие ресницы блеснули в падающем под козырёк чёрного хода солнечном свете. Дадзай слегка наклонил голову к плечу, не отрывая от Накахары взгляда. — Да, есть, ты верно подметил, — Тюя, хоть и чеканит каждое слово, говорит негромко. — И она связана напрямую с тобой. Я опасаюсь, что эти твои игры с людьми, — юноша делает неопределённый жест кистью второй руки, взмахнув ею в воздухе, — не доведут до добра ни нас, ни, в первую очередь, тебя. Вот моя проблема. Доволен? В голубых глазах, там, под тусклой морской пеной, плескалось помышляющее разгуляться грозовое море. Начинающийся шторм с зарождающимся глубоко под волнами, у дна, сердцем бури. Покамест небо и горизонт были спокойными и серыми, но невелика минута — и вода зарычит, как дикий зверь, начнёт плеваться белыми барашками и остервенело лизать сухой песчаный берег, начнёт раскачиваться, угрожающе заигрывая с тяжёлыми кораблями, и взревёт наконец завывающим ветром, и раскроет поднимающейся волной свою голодную пасть… Но Осаму, подняв руку, осторожно взял Тюю за подбородок, невесомо огладив большим пальцем по щеке. Море в синих глазах, готовое раскрыть свои челюсти с зубами-осколками корабельных судов, качнулось помехой маленьких волн и отлегло от взмокшего берега. — Так вот что тебя беспокоит, — Осаму выглядит совершенно спокойно, не улыбается разве что. — И всего-то? — Всего-то, — Тюя цыкнул, и над синевой моря сверкнула молния. — Всего-то! Тебе вообще неинтересно, что из-за твоих, одному тебе ведомых идей могут пострадать те, кто, мягко говоря, невиновен? — Ну-ну, полегче, при чём тут я? — Осаму прищурился. — Я ни в чём серьёзном не виноват — это раз. Два — мой план не сработал всего однажды, и то там присутствовало обстоятельство, которое я никак не мог предусмотреть, из-за этого всё и пошло совершенно не так. — Ты слишком заигрался в стратегии, — Тюя увёл свою голову назад, чтобы отцепить от себя Осаму, но тот снова поймал лицо Тюи в обе теперь свои ладони, не выпуская его взгляд от себя. — Заебал одновременно отрицать свою причастность ко всему происходящему и в открытую признаваться в ней же. — Разве я когда-то подвергал вас настоящей опасности? — Осаму внимательно смотрит в глаза штормовому морю. — Опасности, которой никто бы не мог избежать или которая покалечила бы хоть кого-то из вас, — Тюя смотрел злобно, но ничего не говорил. — Я не самодур, стремящийся оставить целой лишь свою шкуру, Тюя. Просто без небольших жертв я не смогу добиться того, что задумал. — Небольшие жертвы, — Тюя цыкнул и всё-таки отпрянул, отвернувшись и глубоко затянувшись, выпуская в воздух белую струю дыма. — Как хорошо ты нас называешь. Небольшие жертвы… — Тц. Я сказал, что нужно пойти на жертвы, а не то, что жертвую вами. И собой. — Тебе на слово верить — жизнь не любить. — Грх, — Осаму снова попробовал прикоснуться рукой к лицу Тюи, но тот отмахнулся, не позволив взять себя за подбородок. — Стал бы я поступаться теми, кого люблю? — А что, есть много людей, которых ты любишь? — Накахара говорит сквозь зубы, зажав ими сигарету. — Складывается впечатление, что ты любишь только себя и свой великолепный мозг, подсказывающий тебе сумасшедшие идеи. — Я искренне обожаю Атсуши и не могу без Рюноскэ, а также знаю, на что они способны. — Накахара прекрасно понимает, что Дадзай имеет в виду, не продолжая — «что они могут, чтобы избежать всех тех ранений и травм, которые мог бы получить обычный человек». Вместе с этой мыслью закрадывается другая, немного смягчающая обстоятельства, от которой Тюя перестал так сильно хмуриться: «И именно поэтому в воду полетел только ты, а не Рю с больной ногой! Видишь, какой я продуманный?» — И я люблю тебя. Честно. «Я люблю тебя». Как очаровательно. Не ситуация бы, вынудившая произнести Осаму такие слова, вообще было бы прекрасно и без подводного течения. Безусловно, Тюя может додумать всё, что под этим скрывается: «Я люблю тебя, поэтому я не подвергаю тебя опасностям, которые ты не выдержишь», или «Я люблю тебя и я верю в то, что ты справишься со всеми трудностями, которые я тебе предоставляю», или «Я люблю тебя, поэтому я говорю тебе всё это вот так, на белом глазу, в школьном дворе перед уроком физики»… Тюя вообще умеет всё додумывать без подсказок. Удручает одно: почему додумывать и дополнять за всеми мысли должен именно он? Почему бы всем вокруг не объединиться в группу поддержки и не сказать наконец прямо и через рот, что они имеют в виду, чтобы не было каких-то недомолвок или лишних терзаний… Тюя немного поднял голову, когда почувствовал дуновение тёплого воздуха за ухом, а затем и лёгкий поцелуй в висок. Не сказать, что от этого стало легче, но повернуться Тюя так и не решился. Он лишь взял сигарету пальцами, продолжая курить и талантливо игнорировать Дадзая. В конце концов, он не понимал: ему лучше от того, что Осаму, по сути, признался в том, в чём Тюя его подозревал, или наоборот — хуже? — Извини, что всё вышло вот так, как вышло, — Осаму положил Тюе руки на плечи, но тот и не думает поворачиваться. — Иначе ничего бы не получилось. — Ого, что я слышу, — Тюя хмыкнул. — Извинения мне? От тебя? — От меня. — Я думал, что ты минимум человека убить должен на моих глазах, чтобы снизойти до извинений. — А я думал, что ты не будешь принимать все эти события близко к сердцу. Неужели ты ещё не привык? — щеки Тюи вновь касаются губы Осаму. — Со мной жить — по-волчьи выть. — Красиво завернул, нечего сказать, — Накахара выдохнул струйку дыма. — Только ты максимум змея подколодная. — Уж какой есть. — Ты не уж, ты самая настоящая гадюка. — Не цепляйся к моим словам, — Осаму нагнулся, целуя теперь в опасной близости от губ, но всё ещё их не касаясь. — Рассказать тебе всего не могу, иначе ничего не сработает, но что мог — то рассказал. Прости, хорошо? — Если бы ты просто утопил мой телефон, твоих извинений хватило бы, — Тюя смотрит в стену и шумно затягивается, держа сигарету в пальцах. Нужно будет потом хорошенько сполоснуть руки с мылом. Дадзай, нехорошо прищурившись, посмотрел Накахаре прямо в глаза. — Хочешь сказать, просто выразить раскаяние словами через рот недостаточно? — Ты скинул меня с моста ночью в ледяную воду, ещё и не одного. Нихера не достаточно. — Ах, я тебя понял, — Дадзай, стоя спереди, взял Накахару за плечи, неожиданно прижав спиной к стене. Тюя, хмурясь, сжал свободную руку в кулак. Глаза Осаму нехорошо блеснули, а руки скользнули ниже, по рёбрам под рубашкой с короткими рукавами и на бёдра. — Тогда разреши мне извиниться через рот несколько по-иному. — Что ты- Осаму Дадзай — проклятущий чёрт, только без рогов и хвоста. У Тюи, кажется, дёрнулось одно из нижних век, когда Осаму опустился перед ним на колени, скинув с плеча рюкзак прямо на асфальт. Накахара, спешно прикусив сигарету зубами, схватил обеими руками Осаму за запястья, и тот недовольно посмотрел на Тюю сверху вниз. — Ты совсем спятил? — Накахара шикнул сквозь зубы, смотря штормовым морем Дадзаю в глаза, но тот встряхнул руками в попытке освободить их из хватки. — Нас увидят. — Ни разу тебя за курением здесь не застали, а сейчас увидят? — Дадзай вскинул бровь. — Кури себе дальше молча, я сам разберусь. — Дадзай, прекрати. — Скажешь мне то же самое ночью, окей? Осаму дёрнул свои руки, отведя кисти Тюи к стене и прижав, мол, оставь их так, а сам вновь взялся длинными пальцами за край зелёных клетчатых брюк, расстёгивая бляху чёрного ремня и следом — ширинку. У Тюи кожа тёплая, и от холодных пальцев Осаму по нему пробежали мурашки; ногтями Дадзай слегка провёл Накахаре по бёдрам, запуская их под тугую резинку боксеров и зубами подцепив её край спереди, оттянув вниз. Тюя, крепко сжав зубы, глухо, но со всей силы стукнул кулаком по стене, к которой был прижат, и второй рукой взялся за сигарету у рта, вскинув голову кверху и предпочитая не смотреть на то, что творится у него внизу. Ебучий инкуб… Пальцы касаются члена холодными подушечками; перед тем как обхватить, Дадзай бесшумно и тепло дует прямо на мягкую головку, прежде чем коснуться уретры языком и взять в рот за щёку, чуть сжав пальцами у основания. Если кто и сомневался, что Накахара крашеный или там, например, высветленный, то Осаму знает точно — натуральные рыжие везде. Он, по крайней мере, видит это собственными глазами прямо сейчас, перед тем как закрыть их. По крайней мере, Тюя мог бы чувствовать собственным членом дыру в зубном ряду Осаму, если бы его отец не подсуетился после такого происшествия и не отправил бы того на изготовление и вставку дентального импланта. Негоже будущему начальнику ходить без одного зуба сверху, как и отсасывать кому-то в тени на школьном дворе в попытке заслужить прощение, но тем не менее имеем, что имеем. Дадзай нарочно причмокнул, двинув головой и уткнувшись носом Накахаре в лобок, полуоткрытыми глазами посмотрев вверх — у Тюи лицо покраснело, и пальцами, держащими сигарету, он плотно зажимает рот. Не видно его глаз, зато видно, как тяжело при сглатывании двинулся вниз-вверх кадык. Привкус солоноватый… Нет, не то чтобы Дадзай не рассчитывал на это или он сейчас жалуется, но с приторной смазкой было бы лучше. Он снова прикрыл глаза, тепло выдохнув носом, и взялся обеими руками за бёдра Тюи и за складки брюк с ремнём, двинувшись головой назад и кончиком языка проходя по члену прямо во рту. Головка периодически касается мягкого нёба. Языком можно очертить проступающие вены — член постепенно наливается кровью и крепнет, становясь не таким вялым. Дадзай специально едва не выпускает его из своего рта, зажав влажными губами головку, а потом берёт полностью, снова чуть не утыкаясь носом в лобок. — С-с-сука, — раздаётся сдавленное шипение сверху, и Тюя, дрожаще вздохнув сквозь зубы и выдохнув струю дыма почти докуренной сигареты, всё-таки наклонил голову, посмотрев на Осаму. Тот благо что глаз не раскрыл, и… боже, это лицо… Накахара никогда бы не подумал, на самом деле, что этот поганый рот, умеющий чаще всего говорить только язвительности и гадости, также умеет делать так хорошо. У Тюи немного сел голос, когда он взялся свободной рукой за тёмные каштановые волосы Осаму на затылке и сжал на вихрах пальцы. — Твой рот только на это и годится. — Я, знаешь ли, — Осаму раскрыл рот, отпустив член и растянув между губами и головкой вязкую нить слюны, — хвостик от вишни могу в узел заплести одним язы- мхм! — договорить не вышло — Тюя дослушивать не стал и надавил Дадзаю на затылок, вынуждая взять член в рот снова. — Молчи, — Тюя прищурил голубые глаза — шторм улёгся до мелких волн под серым небом. Осаму, мыкнув, недовольно нахмурился, смотря исподлобья на Накахару снизу вверх. У Дадзая длинные пушистые ресницы. Накахара прекрасно это видит, смотря сверху на то, как Осаму взял член в свой рот, и как эти ресницы подрагивают — Тюя тоже видит. У Дадзая тёплый рот, и он чудесно выглядит, если остановить его в процессе с членом за щекой — Тюя, собственно, так и сделал, сжав его волосы и не дав двинуться дальше. На вопросительный взгляд Накахара ответил оценивающим взглядом, прежде чем огладил по голове и отпустил. Продолжай. Действительно, Тюя забыл об элементарной составляющей отношений с такими людьми, как Дадзай: если партнёр провинился или творит откровенную херню — просто возьми и выеби его в задницу или рот. Ну, с первым в обстановке школьного двора не получится, а вот со вторым… А второе получается, и ещё как. Накахара не знал. Теперь знает. Где-то там, в стенах школы, прозвенел звонок. Упс. Кажется, они немного опоздают. Осаму тихо причмокивает одними губами, сжимая пальцами Тюины бёдра. У него чертовски горячий рот, и Накахара выдыхает, раскрыв свой и выпуская кольцо дыма в воздух. Разогнать его уже рука не поднимается. Тюя отрывисто дышит, зажмурив глаза и откинув голову, нервно затягиваясь и чувствуя, как выкуренный по самое не балуй бычок обжигает пальцы. В любой другой момент Накахара бы шикнул или охнул, но сейчас — нет, он выронил его прямо под ноги, сжав другой рукой вихры Дадзая на его голове. Тот что-то промычал, но Накахара не обратил внимания. У него внутри всё горело, как у раскуриваемой сигареты. Ещё чуть-чуть — и на чёрном пепле покажутся пламенные отблески. Накахара прикусил губу и, когда Осаму двинул головой назад, с силой надавил на его затылок, вжав в свой лобок носом и кончив прямо в рот. Дадзай замер, не смея шевельнуть языком или сглотнуть, чувствуя, как у нёба пульсирует чужой член и по глотке вниз всё густо стекает. Слёзы навернулись на глаза, когда Осаму глянул одним глазом вверх; Тюя, не опуская головы, низко выдохнул: «Глотай». Дадзай ненавязчиво попробовал отодвинуться, но у Накахары рука достаточно тяжёлая — тот просто не отпустил. И Осаму, не выпуская члена изо рта, шумно сглотнул. Тюя в приятной истоме выдохнул, только после этого расслабив хватку, и Дадзай неспешно отстранился, тяжело дыша через рот и капая белёсой слюной на асфальт, оставив несколько влажных капель на штанине — не успел отодвинуть ногу. Он упёрся ладонями в свои колени, восстанавливая дыхание и, не поднимая головы, встал на ватные, затёкшие ноги. Схватив рюкзак за лямку, Дадзай выудил оттуда бутылку воды и отхлебнул, прополоскав рот и сплюнув в сторону, а затем сделав ещё несколько больших глотков. Накахара, надев всё обратно и застегнув бляху ремня, не церемонясь, выхватил бутылку у Осаму из рук и опустошил её залпом до конца, пустую вручив Дадзаю обратно. — Ананасовый сок пей в следующий раз, окей? — у Осаму немного хриплый голос, и он огладил себя ладонью по шее, прочистив горло. — Головой думай в следующий раз, прежде чем творить херню, понял? — Тюя с расслабленным, уже не таким хмурым и обременённым тяжёлыми мыслями лицом достал из кармана своего рюкзака мятную жвачку и закинул её в рот. Осаму, прищурившись, отобрал пачку у Накахары и забросил в рот сразу три мятных подушечки. Они влетели в кабинет по истечении десяти минут урока, кланяясь едва не в пол и наперебой говоря что-то про то, что задержались у секретаря по поводу документов. Меланхоличный физик ничего против не сказал, махнув рукой на их места, и Атсуши, проводивший опоздавших по непонятной причине Осаму и Тюю взглядом, глубоко вдохнул носом воздух — и чутьё его не подвело, не разобрав ни капли беспокойства и тревоги. Кажется, судя по аромату, Накахара выкурил всю пачку за раз, вот и успокоился. С лица Осаму капала вода, как и у Тюи — с рук. И всё бы ничего, но под конец урока в кабинет вошёл историк Рампо-сан, попросил выделить минуту и громко произнёс: «Признавайтесь, кто курил на заднем дворе? Порядочные люди убирают за собой места преступлений, вообще-то!» Тюя вжал голову в плечи, резко вспомнив, что совершенно забыл поднять и выбросить бычок, выроненный из пальцев там, у чёрного входа. Когда Рампо-сан, не заметив раскаивавшихся (да и не ища их, собственно говоря), ушёл, Накахара агрессивно раскопал свой рюкзак на предмет своей же жвачки и нервно закинул в рот оставшиеся белые подушечки, молясь всем богам, чтобы ни от его рта, ни от его пальцев не почувствовался запах табака. Похоже, придётся искать другое козырное место…

***

Рюноскэ молча ужинал за столом, что-то смотря на принесённом из комнаты ноутбуке, и напротив него сидел Осаму, хлебая ложкой молоко с хлопьями из миски. — Эй, Рю, — позвал он, и младший брат, не отвлекаясь от экрана, протянул в ответ: «Мм?» — Я хочу тебе кое в чём признаться. — То, что ты по мальчикам и по девочкам, я знаю, — флегматично ответил Акутагава, лениво перебирая палочками рис с овощами в тёмной плошке. — Не удивил. — Да не, — Дадзай усмехнулся, — это я на прошлых выходных взорвал мост. Акутагава, кажется, не сразу осознал услышанное. Он только спустя несколько секунд нажал пробел на клавиатуре, останавливая видео, и медленно перевёл взгляд серых глаз на старшего брата, тотчас переставая жевать. Дадзай широко улыбнулся, тут же спрыгнув со стула и продефилировав мимо младшего в большую комнату с миской хлопьев на весу. Рюноскэ задержал взгляд на чёрном окне, прежде чем сказанное Осаму полностью сложилось в его голове, и резко слетел со стула на пол, в ярости хрипло крича: «Ублюдок! Какого чёрта?!» Дадзай, смеясь, вовремя захлопнул дверь в зале, прежде чем Рюноскэ со всей силы влетел в неё ногой — сломать что-то в квартире под угрозой отцовского негодования Акутагава не посмеет. Особенно, если вместе с межкомнатной дверью сломается один из детей.