По ветру

      Онсэ придирчиво оглядывает шов — заметно более ровный, чем в предыдущие дни, даже почти не запачканный кровью. Медленно, одобрительно склоняет голову. С облегчённым вздохом сматываю остаток чуть скользкой от воска бечёвки. Её не так много, каждый обрывок на счету, но основная часть работы выполнена. Осталось убрать запасы парусины до следующей починки — правда, этим Онсэ намерен заняться уже без меня. Калека тут не помощник.       Бездумно скребу ногтями щетину на подбородке и потягиваюсь, разминая ноющую поясницу. Проходящий мимо тансиец Каро́н с пониманием ухмыляется. Дёргаю уголком губ в ответ.       Теперь я знаю всех островитян по именам. Лица и фигуры больше не кажутся одинаковыми — почти любого можно отличить издалека по походке. Улыбки, обращённые в мою сторону, теряют оттенок снисходительности. Медленно, но верно этот маленький, не слишком уютный мир всё же принимает меня.       По счастью, холодов здесь не бывает, можно обойтись без тёплой одежды. Зато ветер с океана и частые дожди напитывают воздух горьковатой сыростью, что забивает ноздри и оседает в горле. Облизываю растрескавшиеся губы, бредя от навеса к воде, где Йор, Ла́грей и Чок разбирают свежий улов. Мне тут же выделяют скамью-бочонок и вручают нож.       Потрошить рыбу — не самое приятное, но необходимое занятие, которому меня обучал Йор, честно стараясь не рассмеяться от моей брезгливой возни в рыбьих внутренностях. Отвращение отступило быстро — было просто не до него. Куда важнее, что для меня нашлось ещё одно дело по силам.       Мой труд вознаграждается небольшой рыбиной к ужину. Помедлив, вопросительно вскидываю брови и показываю Лагрею два пальца, а затем киваю через плечо на жмущуюся к скале хибарку-корму. Лагрей понятливо щурится и выдаёт мне ещё одну порцию. Забираю добычу с благодарным кивком и удаляюсь вдоль кромки прибоя.       Чёрная туча наползает с севера, вдавливая ягоду заходящего солнца в океанскую гладь. При мысли о ягодах во рту становится кисло-сладко и солоно, как от яблок с погибшего корабля. Запах рыбы обостряется в разы, делается невыносимо тошнотворным, но я сглатываю, зажмурившись, и наваждение отступает. Я уже привык ко многим вещам, которые прежде казались немыслимыми. Привыкну и к этому.       Костыль рыхлит гальку с привычным дребезгом. Ходить без опоры пока больно, но по крайней мере кость срослась и способна отчасти выдерживать мой вес. Скоро смогу ходить самостоятельно, пусть и хромая, как было предсказано.       Опускаю глаза на зажатое в руке угощение. Опять вспоминается ночь у костра, когда Кхан задремал, прислонившись к моему колену. Длилось это совсем недолго — вскоре его голова дёрнулась, как от пощёчины, и он резко выпрямился. Зияющие провалы на месте глаз внушали тревогу. Я тихо спросил, в чём дело, но он лишь мягко и непреклонно посоветовал не волноваться по пустякам.       Знаю, он вовсе не нуждается ни в моей опеке, ни в сочувствии, а я не имею права вызывать его на откровенность против воли. Но иногда всё внутри сжимается от тревожного чувства, будто он закрывается от меня намеренно. Не хотелось бы думать, что причиной могу быть я сам…       Издали замечаю сидящую у самой воды фигуру и сразу узнаю по развороту плеч. Волны омывают босые ступни Кхана, пока он неподвижно смотрит на истончившуюся под гнётом туч полосу заката. Лоб перевязан тёмно-багровой тканевой лентой, ветер треплет волосы по плечам. Сандалии аккуратно стоят рядом, подальше от воды, чтобы не унесло.       Само собой, он отлично слышит грохот костыля по гальке и поднимает голову.       — Не помешаю? — глухо уточняю я.       — Нет, — отзывается Кхан и естественным движением вскидывает руку, чтобы помочь мне усесться. Камни жёсткие и неудобные, но, повозившись, всё же нахожу приемлемое положение и протягиваю рыбу. Чужие холодные пальцы задевают ладонь, когда он забирает угощение. — Спасибо. Ты ел?       — Собираюсь, — хмыкаю я и вгрызаюсь во вторую рыбину. Свободной рукой стаскиваю сандалию с больной ноги и тоже вытягиваю её вперёд. Вода щекотно струится между пальцами.       Вид сизых, вечно бормочущих волн уже не навевает тоску до крика. Глаза перестали искать очертания спасительных парусов — если кто и приплывёт, то лишь затем, чтобы разделить нашу участь. И всё же океан не только враг и тюремщик, но и щедрый сосед. Сейчас он не ревёт, а лишь ворчливо ластится к ногам, пока мы насыщаемся его дарами.       Прежние мысли о жестокой судьбе рассеиваются вместе с белой пеной. Всё, что наполняло мою жизнь до кораблекрушения, кажется далёким сном. Быстро же я позабыл о долге… Быстро — и удивительно легко.       — Скажи, это ужасно: чувствовать облегчение от того, что больше не властен над своей судьбой? — спрашиваю я вполголоса.       — Нет, — так же тихо отзывается Кхан, утирая губы тыльной стороной ладони.       — У тебя было так же?       — До сих пор.       Краем глаза замечаю усталую усмешку. В кратком ответе определённо кроется нечто важное, но похоже, продолжать разговор он не намерен. Как всегда.       — Не расскажешь?       Он неторопливо перемалывает во рту кусочек рыбы, глотает и лишь затем произносит:       — Прошлое в прошлом. Это уже неважно.       Его слова вторят моим размышлениям, но признать поражение трудно — как и усмирить любопытство. Заталкиваю ногу поглубже в пасть волнам и осторожно говорю:       — Ты прав, но мне… хотелось бы знать о тебе больше. В конце концов прошлое — часть нас самих.       Кхан подтягивает колени поближе к груди, по-мальчишески обхватывает их руками и смотрит на меня. Серьёзно, пристально.       — Там, на родине, ты был собой? — спрашивает он, а когда я растерянно хмурюсь, продолжает: — Я — нет. Только и думал о том, как угодить отцу, а он считал меня самым никчёмным из своих детей. Он и за океан меня отправил в надежде, что хоть так я окажусь полезным. Как видишь, не ошибся.       Тёмные губы трогает улыбка — непринуждённая, беззлобная. Вспоминаю, с каким безразличием он сообщил однажды, что у него не осталось семьи. Теперь ясно, почему.       — Выходит, здесь ты чувствуешь себя свободным? — уточняю я, и спину на миг стягивает холодком. Несмотря на то, что наше положение отшельников понемногу становится привычным, мысль о свободе в пределах куска скалы посреди океана по-прежнему вызывает оторопь. Кхан чуть слышно фыркает и опускается спиной прямо на гальку, подкладывая ладонь под затылок.       — Похоже, что так.       Выглядит он до того расслабленным, что поневоле тянет прилечь рядом, но крупные выпуклые камни, впивающиеся в бёдра снизу, едва ли окажутся благосклоннее к моим лопаткам. Остаюсь сидеть, развернувшись вполоборота и глядя сверху на умиротворённое смуглое лицо, прикрытые веки, подрагивающие ресницы. Спрашиваю снова:       — И тебе не хотелось вернуться? Никогда?       Он задумчиво поджимает губы. От улыбки не осталось и тени.       — Хотелось. Но не к отцу.       Сердце соображает быстрее меня — гулко, недовольно бодает рёбра изнутри. Бездумно стискиваю в пальцах складку на штанине и пытаюсь выдержать ровный тон:       — К возлюбленной?       Хриплый смешок — последнее, что я ожидаю услышать.       — Сразу подумал о женщине?       — А надо было о мужчине? — неловко пытаюсь отшутиться я.       — Тебе виднее.       Он бросает это вскользь, без нажима, но сердце вдруг перестаёт бодаться и испуганно замирает.       Кхан знает. Разумеется, разве могло быть иначе? Он не слепой, видел, как я смотрю на него порой, да и моя неуклюжая шутка равна полупризнанию. Но известна ли ему истинная глубина этого омута? Ведь даже я сам за всю жизнь не решился постичь её до конца…       В его взгляде нет ни робости, ни презрения — лишь терпеливое ожидание.       — Ты… — Горло саднит от хрипа. Прерываюсь, откашливаю его в кулак и пробую заново: — Ты поэтому не спишь рядом со мной?       Брови Кхана дёргаются от неприкрытого удивления. Он даже на локтях приподнимается.       — О чём ты?       Что ж, отступать поздно.       — Мы никогда не ложимся спать вместе. По ночам ты сидишь у входа или вовсе уходишь, а отсыпаешься днём, пока меня нет. Не хочешь находиться рядом с… таким, как я?       Пару лет назад я и помыслить не мог, что однажды заговорю о подобном вслух. О моих склонностях догадывался лишь отец, а он считал их юношеской блажью — пока не осознал, что это ставит под угрозу продолжение нашего рода. Увы, к тому времени он был уже не в силах принудить меня к браку. После его смерти я ни с кем не сближался достаточно, чтобы испытывать желание открыться.       Глядя на Кхана, я продолжаю бояться. Только не насмешек или брезгливости в глазах, а ответа на свой вопрос. Ответа, что может всё уладить между нами… или разрушить навсегда.       Откинувшись обратно на гальку, Кхан шумно выдыхает и возводит глаза к небу с таким видом, словно поверить не может, что в чью-то голову могла прийти озвученная мной дурость. Затем он поворачивает голову и поясняет хладнокровно:       — Сперва, пока тебя выхаживал, боялся спать, вдруг помощь понадобится. А после… Я беспокойно сплю, мечусь. Кричать могу. А тебе силы нужно возвращать.       — Но это ведь твой дом! — выпаливаю я потрясённо. — Где же ты спал?       — У Грита. Первое время здесь мы вместе жили. Его и штормом не разбудишь.       — Лучше бы выгнал меня.       — Не выдумывай.       Завидую его выдержке. Я готов провалиться сквозь камни прямо на дно океана, а он лежит себе. Смотрит. Улыбается.       — Кхан… — выдыхаю я и вдруг осознаю, что сказать больше нечего. Оправдания излишни, просьбы забыть о разговоре нелепы. А грудь до сих пор саднит изнутри, и пальцы ледяные, хотя лоб так и пылает.       Кхан неторопливо садится и придвигается ко мне. Вплотную — моя нога проходит под его согнутым коленом. Ладони, что окутывают мою руку, мозолистые, жёсткие и горячие. Последние солнечные лучи расцвечивают его лицо бронзовыми бликами. Видна каждая морщинка в уголках его глаз, каждая чешуйка пересохшей кожи. Тьма под тяжёлыми веками больше не давит пустотой и холодом. Она напоминает о ясных летних ночах в саду, где мирно стрекочут сверчки и шепчутся молодые деревья.       — Я правду сказал, — негромко произносит Кхан. Его дыхание оседает теплом на губах. — Если бы хотел тебя выгнать, переселил бы давно. Но не хочу. Веришь?       В горле жарко и горько, будто от глотка вина, и в голове звенит похоже. Чужие пальцы бережно скользят по моему запястью. Лицо Кхана слишком близко. Стоит слегка наклониться вперёд — и столкнёмся лбами. Или носами. Или…       Не просто знает — понимает. Разделяет.       — Кхан!       Дёргаюсь, едва не вырвав руку из его хватки, как в прошлый раз. Он отстраняется без всякой спешки, поднимается на ноги, отвечает зовущему на бьянгойском, а после невозмутимо обращается ко мне:       — Ступай отдыхать.       Затылком чувствую взгляд наблюдателя, но на сей раз проглатываю вязкие остатки трусости и удерживаю руку Кхана в своей. Осторожно сжимаю.       — Приходи сегодня ночевать. Пожалуйста.       — Приду, — отзывается он без улыбки. Звучит вернее всякого обещания.       Сам не помню, как умудряюсь добраться до хибарки и тяжело осесть на груду тряпья. Голень ноет от непривычно быстрой ходьбы. Сминаю кожу пальцами и запоздало соображаю, что мои сандалии так и остались на берегу. Возвращаться нет сил.       Вытягиваюсь на постели и сжимаю лоб, вдавливая основания ладоней в глазницы. По изнанке век расползаются зеленоватые пятна. Тяжёлое сердце ворочается в опустевшем нутре. И больно, и отчего-то хочется смеяться.       Я так долго бежал от себя. Годами, десятилетиями… И где оказался? На заброшенном острове, без привычной еды и одежды, без слуг и помощников, без чинов и законов. Зато здесь другой мужчина может держать мою руку в своей и так запросто, не стыдясь, говорить о том, что хочет видеть меня рядом. Это и есть свобода? Быть собой без страха осуждения? А как же остальные? Тансийцы, к примеру, воспитаны в традициях, схожих с дангарийскими. Неужели они потерпят…       Каро́н отложил нож для разделки рыбы и резво замахал руками в мою сторону. Я растерянно замер, не успев погрузить пальцы в скользкие потроха. Йор что-то пробормотал на бьянгойском, но это делу не помогло.       — Просит корзину передать, — пояснил знакомый голос за спиной.       Я тут же ухватился за холодную ручку корзины и подтянул её к себе, а после подтолкнул костылём поближе к Карону. Тот благодарно ухнул.       Тёплая рука тронула плечо. Кхан склонился ко мне и спросил, щекотно обдав ухо тёплым дыханием:       — Как ты? Справляешься?       Краем глаза я заметил, как переглянулись остальные. На губах Карона почудилась сдавленная ухмылка.       Обычаи этого места крайне просты и нацелены на всеобщее выживание. Никому в действительности нет дела до того, чем занимаются другие, лишь бы они приносили пользу. Скрипучее пение Вана или непонятные шутки Йора никого не смущают. Стало быть, рука Кхана на моём плече — повод для улыбок, не более…       Отнимаю ладони от лица, уставившись на темнеющий потолок. Дыхание рвётся из груди неровными толчками. Скорее бы Кхан вернулся. Хочу всё обсудить подробно, вдумчиво, ощущая его успокаивающее тепло. И эту возможность никто у меня не отнимет.       Звон в голове усиливается. Жмурюсь в попытке прогнать его, но вдруг понимаю, что это вовсе не игра воображения. Это дождь.       Туча успела окутать всё небо, поглотив остатки закатного золота. Вода хлещет тугими звонкими струями, что сливаются в ручейки и стремительно уползают к океану, захватывая по пути самые мелкие камешки. Зрелище вполне обыденное, но каждый раз от него глаз не отвести. Всматриваюсь в густеющие сумерки до тех пор, пока вход не заслоняет тень.       — Чего сидишь? — весело бросает Кхан. Роняет на пол мои сандалии, чудом не сгинувшие в волнах, и рывком стаскивает мокрую насквозь тунику. — Идём!       Он успевает обнажиться полностью, подхватить каменную чашу и выскочить обратно — а я лихорадочно путаюсь в рукавах и завязках. До сих пор доводилось купаться в дожде лишь в полном одиночестве. Теперь же Кхан зовёт меня с собой.       Избавленную от одежды кожу обдаёт прохладой. Вспоминаю взгляд, подобный ласковой летней ночи, и между лопаток стекает томительный озноб. Костыль остаётся лежать у стены. Прихрамывая, добираюсь до проёма и делаю шаг наружу.       Ливень водопадом обрушивается на голову и плечи. Вздрагиваю от холода, но быстро привыкаю. Водяная завеса липнет к телу, оглаживая нежным шёлком каждый открытый участок. Босые ступни колет каменная крошка, но даже эти ощущения не раздражают.       Утираю глаза и выставляю ладони над бровями, защищаясь от вездесущих капель. Кхан стоит в двух шагах от меня, с запрокинутым к небу лицом. Вода льётся прямо в горсти, приставленные к губам, а он пьёт, пьёт и пьёт, забыв обо всём на свете. Пытаюсь последовать его примеру, но стоит отвести руки ото лба, как дождь забирается юркими пальцами в нос. Чихать, отплёвываться и пить одновременно я пока не научился, а на высунутый язык попадают лишь жалкие капли.       На помощь приходят другие руки, мягко прильнувшие к лицу поверх моих. Наконец можно утолить жажду, не боясь ослепнуть или задохнуться. Жадно лакаю воду из подставленных ладоней, пока она не начинает плескаться где-то в горле, а потом опускаю взгляд на Кхана.       Дождь заливает его лицо, стекая вдоль бровей, с кончика носа, удлиняя блестящие волосы. Заслоняю его глаза от воды так же, как он заслоняет мои. Замираем в крохотном шатре сомкнутых рук. Сморгнув воду с ресниц, он смотрит в ответ и благодарит слабой улыбкой. В уголках губ подрагивают капли.       Между нами почти не осталось пространства. Ещё полшага — и прижмусь грудью к его груди. Ещё миг — и я действительно сделаю это, склонюсь к его губам, собирая остатки влаги…       Но Кхан вдруг отступает. Хмыкает над моим озадаченным видом, растирает воду по острым плечам и груди и замирает, вновь поднимая голову, точно любуется небом сквозь сомкнутые веки. Руки складывает на животе — правая ладонь на левом запястье. Знакомый жест.       — Любите воду, ваше… принц Сун?       — Бьянгой — страна рек, озёр и благодатных дождей, принц Ильдмар. Вода несёт не только жизнь, но и покой, и ясность мыслей.       — Вы не ответили на мой вопрос.       Прекрасный черноглазый юноша вновь одарил меня своей кроткой улыбкой и сказал просто:       — Да, очень люблю.       Он отвернулся к озеру и подставил лицо солнечным лучам. Изящные руки привычно покоились на поясе, правая над левой.       Его имя… «Сун» — лишь одна из частей, не первая и не последняя. На приёме всех гостей представляли в соответствии с положением, по всем правилам. Тогда его назвали…       — …восьмой принц королевства Бьянгой, его высочество…       — Ват-сун-ра-кхан… — выталкиваю я по слогам. Сердце мучительно сжимается, а после распадается на части опавшим бутоном. Стиснутые зубы заходятся стуком, и вовсе не от холода.       Он поворачивает голову на звук. Смахивает капли с лица и улыбается, светло и безмятежно. Почти как тогда.