По ветру

      Полумрак наполняет хибарку до краёв. Ночь совсем близко. Широкое полотнище — кажется, старая туника — бережно собирает воду с моих волос, плеч, груди, повинуясь ловким рукам. Между лопаток копошится озноб, горло саднит, и виной тому вовсе не холод.       — Ты узнал меня сразу? — хрипло нарушаю я затянувшееся молчание. Кхан сжимает мою руку выше локтя, вытирает предплечье и подмечает:       — Ты изменился меньше меня.       Это чистая правда — что вовсе не мешает мне чувствовать себя бестолковым слепцом.       Сейчас, когда я знаю, куда смотреть, узнаваемые черты проступают всё яснее. Кончик носа слегка поник с возрастом, но линия осталась ровной. Нависшие брови сохранили прежний излом. Очертания губ столь же чувственные, хоть и теряются в жёсткой бороде. Тем не менее годы лишений начисто обглодали с его щёк мальчишескую округлость, заострили скулы, покрыли лоб заломами, истрепали нежную матовую кожу. Едва ли коренные жители Бьянгоя признали бы в этом человеке своего бывшего принца.       Сильнее всего изменился взгляд. Мне и в голову не приходило искать на дне тёмных ущелий знакомые солнечные лучи. Даже когда Кхан улыбался мне, эта тьма никогда не рассеивалась бесследно. И всё же это был он. Юноша из моих самых светлых и самых горьких снов.       — Почему ты молчал?       Внутри ни злости, ни обиды. Однако голос всё равно надламывается.       — Это было давно. — Влажная ткань соскальзывает с живота на бедро, оставляя жгучий отпечаток. — Я решил, что так будет лучше. Тем более, ты ведь упоминал, что не хотел со мной видеться.       — Скалы и рощи, нет! — встряхиваю я головой. Мокрые волосы липнут к вискам. Пальцы сами собой смыкаются на чужом запястье. — Я хотел. Ты не представляешь, как сильно… Но ещё сильнее — боялся.       — Чего?       — Разочаровать тебя.       Кхан мягко отстраняется, высвобождая руку. Неторопливо ведёт полотном по собственной груди, стирая воду так же, как густая тень стирает с его лица остатки чувств. В конце концов он заключает:       — Это уже неважно.       Ошибаешься, Кхан. Как же ты ошибаешься…       — Расскажи.       — О чём?       — Обо всём, что с тобой произошло.       — Что изменится?       — Ничего. Но я слишком долго терзался вопросами без ответов. Хочу знать всё, — упорствую я и касаюсь его плеча. — Расскажи. Умоляю.       Почти беззвучный смешок даётся ему нелегко. Он медленно вытирает плечо вместе с моей ладонью, выкраивая время на раздумья. Чтобы его не стеснять, усаживаюсь на постель и терпеливо смыкаю ладони на колене. Подожду, сколько потребуется. Лишь бы дождаться.       Осторожно выжав полотнище над каменной чашей, Кхан расправляет его на краю для просушки. Вытаскивает из стопки одежды чистую тунику, но не надевает, а просто накидывает на плечи. Ещё одну протягивает мне. Следую его примеру.       Вновь садится непозволительно близко. Чувствую коленом прохладу кожи на его бедре. В иных обстоятельствах это касание и наша нагота могли смутить, но не теперь. Это кажется естественным следствием разделённого на двоих откровения.       Нахожу его руку вслепую и накрываю своей, подтверждая готовность слушать. Кхан не противится, но и встречного движения не делает. Его молчание наполнено сосредоточенной отрешённостью.       — Отец объявил о помолвке за завтраком, всем сразу, — начинает он бесстрастно. — Обо всём уже договорились, моего мнения не спрашивали. Ничего необычного. Но когда выяснилось, что речь о Дангарии и о тебе, я ощутил надежду. — Пальцы в моей ладони обмякают. — Я хорошо запомнил нашу встречу. Для тебя я не был пустым местом. Ты меня слушал, беседовал на равных…       — И осыпал насмешками, — бормочу я, с болезненной отчётливостью вспоминая своё нелепое поведение. Кхан добродушно хмыкает.       — Ты делал это искренне. Так, словно тебе было легко со мной. Я чувствовал то же самое. Это могло бы стать залогом чего-то… настоящего.       Верное слово. До сих пор помню, как неистово, пылко билось тогда моё сердце. Как последний раз в жизни.       — Для отца я всегда был никчёмным. — Голос Кхана звучит по-прежнему ровно. Речь с каждым словом обретает былую, давно забытую утончённость. — Мои старшие братья — искусные воины и чиновники, сёстры — украшение и гордость Бьянгоя. А я… Цветы, история — вот и все увлечения. Оставалось надеяться, что хотя бы мой брак принесёт пользу обществу. И чем больше я думал об этом, тем невыносимее делалась моя привычная жизнь. Издевки, что раньше мало трогали меня, ранили всё больнее. Поэтому я не стал дожидаться твоего прибытия и…       — Подожди. Моего прибытия? — поражённо прерываю я.       — Свадьбу решили играть в Бьянгое. Мы ждали ваши корабли к осени. Тебе не сказали? — сдержанно удивляется Кхан в ответ.       — Отец ни словом не обмолвился. Я и не думал…       Рощи и скалы. В тот злосчастный год на борт отплывающего корабля должен был взойти вовсе не мой жених, а я сам. Я мог ещё тогда погибнуть в шторме или застрять здесь вместо него… Так почему он? Почему не я?       — Должно быть, его величество быстро известили, что я сам вызвался посетить твою родину перед свадьбой, — задумчиво предполагает Кхан. Пока внутри меня клокочет буря, он непоколебимо безмятежен. Пальцы скользят по моему запястью, унимая чёрные волны досады. — Я убедил отца, что это верный шаг к укреплению наших отношений. Уже не помню, что наговорил, лишь бы скорее вырваться на волю и увидеть тебя. Отец, конечно, поразился моему внезапному упорству, но отпустил легко. Со мной плыли послы, а в случае неудачи у него оставалось ещё много детей.       Много детей… О да, мне довелось об этом слышать. И о детях короля Бьянгоя, и о его отношении к ним. Дрожь моих рук заставляет Кхана поднять голову в недоумении, но я молчу. Не время.       — Дни были неблагоприятные для путешествий, но ещё месяц я бы не вытерпел. Пришлось искать капитанов, что не боялись выйти в открытый океан. Корабли были не самые роскошные, но я согласился бы и на рыбацкую лодку, — невесело усмехается он. — Все дни пути только и думал, что о нашей встрече. Мечтал открыть неизведанные красоты Дангарии вместе с тобой, и даже если бы эти красоты не пришлись мне по вкусу, всё было лучше, чем дома. Однажды утром я признался себе прямо: не хочу возвращаться в Бьянгой. Никогда. А после случилась буря.       Эта часть истории в подробностях не нуждается. В сознании до сих пор живы отголоски надсадного скрежета досок, воя ветра, человеческих криков. Но что важнее…       — Ты правда этого пожелал? — Стискиваю его руку ещё крепче и ощущаю ответное пожатие.       — Правда. Считай это моей кармой, если угодно, — отзывается Кхан без тени насмешки и возвращается к устоявшейся привычке рубить фразы: — Живыми до берега добрались всего пятеро. Двое послов, юнга, помощник капитана и я. Грита ты знаешь. Юнгу тем же вечером добили внутренние раны. Меня и первого посла свалила лихорадка — выжил только я. Другой посол сам бросился на скалы. Я думал последовать за ним, но так и не решился. Помимо нас здесь жило шестеро матросов, двое были бьянгойцами. Благодаря им мы с Гритом уцелели, но ни уплыть, ни передать весть о себе так и не смогли. Не думаю, что отец расстроился.       Яд, годами копившийся внутри меня, вырывается наружу шипением:       — О, ещё как. После нашего письма в Бьянгое торжественно объявили траур, но вскоре пришло новое послание. Его величество пространно извинялся за «неудобства» и предлагал другого сына, твоего младшего брата… на замену.       Затылок наливается жаром. Совсем как в тот день, когда Эйвел громким, отлично поставленным голосом зачитывал это письмо в тронном зале. До той поры я не предполагал, что умею так злиться.       — Прай, — понимающе кивает Кхан. — У него лёгкий нрав, и он куда красивее меня… был тогда. Редкая удача.       — Ты это всерьёз? — выпаливаю я в сердцах, хотя ответ мне прекрасно известен. Он накрывает мою руку второй ладонью.       — Извини.       — Мне даром не нужна была такая удача. Я считал тебя мёртвым, винил в этом себя, тосковал, не знал, как с этим жить, а тут… Естественно, я отказался наотрез. В довольно грубых выражениях.       — Моя «смерть» не имела отношения к делу. Союз оставался выгоден обеим сторонам, — отстранённо замечает Кхан, ласковым касанием давая понять, что это не ещё одна плохая шутка.       — Мне было наплевать, — чеканю я сквозь зубы. — Видеть, насколько твоя гибель всем безразлична, было невыносимо. Я наговорил отцу ужасных вещей. Грозился вспороть себе горло, если он ответит на предложение согласием. Он долго спорил, но всё же уступил. Дангария и Бьянгой отказались от всех прежних договорённостей, а мы с отцом рассорились окончательно. Не помирились даже перед его смертью.       — Мне жаль, — тихо произносит он, но я лишь встряхиваю головой.       — А мне жаль, что так вышло с тобой.       Несколько мгновений слышен только дробный стук капель по крыше. Руки Кхана в моих руках тёплые, податливые. Помедлив, он равнодушно уточняет:       — Отец до сих пор правит? — равнодушно уточняет он.       — До недавнего времени так и было.       — Ожидаемо. Впрочем, меня это давно не касается.       — Ты простил его?       В этот раз молчание тянется дольше. Кажется, будто он раздумывает над пространным объяснением, но ответ выходит кратким:       — Прощение не поможет. Ни мне, ни ему.       Вспоминаю последний взгляд отца: цепкий, отчаянный, но вместе с тем почти до смешного робкий. Он жаждал утешения, а не прощения, потому что просить о нём не позволила гордость. По той же причине я не смог дать ему ни того, ни другого.       Восьмой принц Бьянгоя тоже когда-то был гордым. Однако островитянину это ни к чему.       Подавшись вперёд, прижимаюсь лбом к его лбу. Распутываю пальцами влажные волосы у виска. В воспоминаниях они струились шёлковым водопадом до самой талии, теперь едва прикрывают плечи. Зато сейчас я могу прикасаться к ним беспрепятственно.       — Подумать только, — выдыхаю я. — Я так долго тебя оплакивал… а ты был здесь. Все эти годы. Всё ещё не веришь в карму, Сун?       — Кхан, — мягко поправляет он и соскальзывает кончиками пальцев по моему предплечью. Вниз, от запястья к локтю — плавно, невесомо, извилистыми линиями. Вверх по плечу — уверенно, раскрытой ладонью. — Спасибо, что помнил. Я и не надеялся.       — Помнил всё, кроме имени.       Слышу ответную улыбку.       — Знаешь, я давно простился с мечтой увидеть тебя снова, — шепчет он, и пальцы на плече едва ощутимо вздрагивают. — Когда нашёл на берегу, ужасно испугался. Последнее, чего я пожелал бы тебе, это оказаться здесь. Но пока перевязывал твои раны, смотрел на тебя… понял, что всё равно рад. Несмотря ни на что. Глупо?       — Нет.       Мне хорошо знакомо это чувство.       Веду ладонью от его виска к скуле. Спускаюсь к шее. Под кожей отчётливо трепещет выпуклая вена.       Мы одни. Никого не осталось на свете, кроме нас и дождя. А ему совершенно нет дела до того, что творится под крышей хибарки на берегу океана.       Носы соприкасаются. Рука Кхана движется по моей груди, животу. Несмело замирает на бедре. Я слепо обнимаю его шею и наконец совершаю то, о чём мечтал полжизни.       Губы встречаются неуверенно, неторопливо. Ловлю приоткрытыми ртом солоновато-горький вздох. Сердцу не тяжело, не стыдно и не больно. Спокойно.       Я всегда запрещал себе близость с мужчинами, даже с теми, кто мог быть не против. Пытался сойтись с женщинами, но удовольствия это не приносило ни им, ни мне. Жажду тела могли утолить разве что сны, и то не полностью.       Пока я целую Кхана — Суна, — кровь вспоминает, каково быть буйным потоком, а не мелким лесным ручейком. От пальцев, сминающих волосы, сбивается дыхание. Обвожу языком шероховатые губы и утягиваю Кхана за собой на постель.       Он совсем не тяжёлый, но едва оказывается сверху, рёбра больно вжимаются в грудь. Не успеваю даже поморщиться, как он приподнимается на руках, чтобы не давить. Этого слишком мало. Хочу ощущать больше.       Оглаживаю его плечи, привлекая к себе. Перебираю пальцами выступающие позвонки. Кхан замирает с выгнутой спиной. Тьма скрывает выражение его лица, но отнюдь не отклик плоти. А откликается она куда слабее моей.       — Неприятно? — виновато шепчу я. Шелестящий смешок стекает по щеке.       — Приятно. Просто… совсем забыл, каково это.       — И некому было напомнить? — Мой голос определённо не должен звучать так уязвлённо. Он провёл на этом острове восемнадцать лет. Наша помолвка сорвалась. Он имел полное право…       — Некому, — просто отвечает Кхан и вновь приникает к моим губам.       Тонкий слой тряпья почти не смягчает гальку, и горбатые камни впиваются в поясницу. Недавно зажившая голень ноет от неудобного положения. Порой длинные волосы, то мои, то Кхана, норовят юркнуть в рот, помешать поцелую, но мы со смехом откидываем пряди и продолжаем. Одержимый стремлением напомнить, прилежно ласкаю худощавое тело, пока кожа не наливается явственным жаром. Кхан глубоко и прерывисто дышит мне в губы. Взаимное нетерпение выступает испариной на висках.       Мы оба не имеем представления, что с этим делать. Просто позволяем наитию вести нас к мучительной дрожи в низу живота и долгожданному покою.       Тяжесть Кхана укрывает меня тёплым одеялом. Бережно провожу ладонью по его влажному боку.       — Повезло, что дождь ещё идёт, — шепчет он, уткнувшись носом в мою шею. Усмехаюсь ему в висок. И правда повезло.       Лениво выбравшись наружу, мы помогаем друг другу вымыться ещё раз и снова ныряем в беспросветный мрак жилища. Долго сидим у стены, укрытые одним куском парусины, пока сохнут волосы. Слова не нужны — достаточно касаться плечами и держать пальцы сомкнутыми.       Просыпаюсь от яркого света. Затёкшую спину немилосердно тянет — лечь мы так и не успели, сморило раньше. Голова Кхана покоится на моём плече. Чтобы его не потревожить, выпрямляюсь с крайней осторожностью и смотрю в сторону выхода.       Дождь идёт до сих пор, по-прежнему частый и звонкий. Солнце, успевшее выглянуть из-за скалы, расчёсывает водяные нити сверкающими пальцами. Вместо жемчужных бусин всюду рассыпаются горсти золотых, ослепительных на фоне мрачного неба. Даже мутные океанские волны переливаются драгоценной рябью.       — «Слёзы солнца»…       Кхан смотрит на дождь зачарованно, почти не дыша. Чёрные бездны его глаз лучатся светом. В изгибе растрескавшихся губ совсем не осталось напряжения. Улыбка у него немного сонная, безмятежная, доверчивая. Счастливая.