По ветру

      Кладбище кораблей не выходит из головы ни через день, ни через два. Как и решительное: «Нет никакой кармы». Много лет я убеждал себя, что судьба наказывает меня за грехи, ведь всё вело именно к этому. Только теперь осознаю, как сильно сам мечтал в это поверить. Куда легче принять кару свыше, чем признать невозможность исправления прежних ошибок. С этой мыслью мне придётся жить дальше. Жить — потому что в смерти я больше не нуждаюсь. Благодаря Кхану.       Я уже вполне способен самостоятельно принимать пищу и двигаться, даже отходить на небольшие расстояния с поддержкой костыля, однако это вовсе не означает прекращения заботы. Кхан всегда готовит свежие повязки и меняет их сам, даже там, где я вполне могу дотянуться. Слабые мышцы отказываются повиноваться, пока их не разомнут как следует его жёсткие, но ласковые пальцы. Даже куски пресной костистой рыбы, поднесённые его руками, приобретают особый вкус. Никакого волшебства — лишь ясное, почти осязаемое чувство защищённости, что всякий раз охватывает меня в его присутствии.       Были опасения, что разговор о карме выставит меня не в лучшем свете и заставит Кхана посмеиваться над моей наивностью, но он и тут проявляет безукоризненную учтивость, больше не возвращаясь к этой теме. Однако забыть её не получается у нас обоих. Читаю это в его изменившемся взгляде, ощущаю по более осторожным, чем всегда, прикосновениям. И больше не желаю быть ему обузой.       — Найдёшь для меня дело? — прошу я Кхана в один из дней, когда чувствую в себе достаточно сил. — Носить доски или рыбачить я пока не могу, но руки целы — должны же на что-то сгодиться. Хоть на это.       Киваю на тряпичный жгут в его руках. Тесёмки сандалий быстро изнашиваются на здешней гальке, приходится часто менять. Кхан опускает глаза и задумчиво кусает тёмные обветренные губы.       — С этим я закончил, — произносит он наконец, прилаживая новую тесёмку к деревянной подошве. — Спрошу у остальных. Что ты умеешь?       — Хм…       Смотреть суровым отцовским взглядом и раздавать приказы? Ответ определённо стоило продумать заранее. Кхан без труда распознаёт моё смущение и дёргает уголком рта.       — Научим. Если хочешь.       — Хочу. Иначе бы не просил.       — Правда хочешь?       «Или просто стыдишься бездействия?» — так и слышится в его тоне. Помедлив, обхожусь сдержанным:       — Хочу быть полезным.       Тёмные глаза мутнеют. Сомневается, что я на что-то годен? Уже готовлюсь отстаивать своё право на труд, но Кхан согласно кивает и натягивает починенную сандалию на ногу.       — Будет тебе дело.       К полудню, когда низкое небо кутается в молочно-белые облака, он вновь выводит меня наружу. У самой скалы, под навесом на четырёх столбах, разложены свёртки желтоватой парусины. На деревянном ящике, поджав под себя ноги, сидит худой лысый человек. Лицо у него почти гладкое, но в волнах бороды и в редких волосах на обнажённой груди белеет пена ранней седины. Он сосредоточенно мотает на ладонь тонкую бечёвку и лишь на мгновение отвлекается для приветственного кивка.       Кхан заговаривает с ним на незнакомом языке — различаю на слух разве что своё имя. Человек под навесом недоверчиво щурится в мою сторону, но откликается беззлобно и указывает на другой ящик. Сажусь не без помощи Кхана, прислонив костыль к столбу.       — Это Онсэ́, — представляет незнакомца мой провожатый. — Научит тебя паруса сшивать. Мы их у входа вешаем, от ветра. Справишься?       Это уже не сомнение — лишь желание выяснить, готов ли я. Давно забытый, почти мальчишеский задор теплом заливает пустое нутро, и я киваю с самым решительным видом. На дне чёрных омутов всплескивают хвостами золотые смешинки. Жаль, что сразу после Кхан удаляется, оставляя меня наедине с молчаливым Онсэ.       Тот успел уяснить, что тратить на объяснения слова своего языка бесполезно — всё равно не пойму. Для начала он раскрывает узкую коробочку, лежащую на колене, протягивает бечёвку поверх неё и несколько раз водит с нажимом туда-сюда, чтобы витки залоснились. Затем пристально смотрит на меня, привлекая внимание, и показывает поочерёдно куски полотен, длинную толстую иглу и вощёные «нити». Склоняю голову — пока всё ясно.       Но стоит игле коснуться парусины, как понимание улетучивается. Спустя пару мгновений на ткани уже красуется ряд безупречных стежков, а Онсэ выжидательно вскидывает полуседые брови. На сей раз приходится развести руками.       Новоявленный наставник мрачно прижимает к груди охапку парусины и со скрежетом придвигает ящик ближе. Теперь волны тяжёлой жёсткой ткани разложены на моих коленях. Слежу за узловатыми коричневыми пальцами, боясь моргнуть. Онсэ старается шить медленнее, чтобы я уловил нужный порядок. Через два-три десятка стежков наконец решаюсь кивнуть снова.       Мне сразу вручают полосу толстой коричневой кожи — обвязать ладонь. Два наполовину сшитых отреза вместе с иглой и бечёвкой переходят в моё полное распоряжение, а Онсэ тянется за следующими. «Твой выбор», — напоминаю себе я и осторожно вгоняю иглу в неподатливое полотно.       Протолкнуть острие между волокнами не такая простая задача — приходится давить ладонью, и без кожаной повязки я скорее пронзил бы её, чем парусину. Нить, хоть и отлично смазанная, тянется с трудом. Куски ткани слишком большие и скользкие, так и норовят сползти с коленей. Приходится упираться в землю больной ногой, что успеху отнюдь не способствует. После двенадцатого стежка в затылке начинает печь, а между лопаток скапливается ноющая боль.       Моё перекошенное лицо и неуклюже растопыренные пальцы Онсэ не радуют. Он отнимает полотно, страдальчески оглядывает мою работу и рывком затягивает бечёвку, выравнивая шов. Не удивлюсь, если погонит меня, неумелого, прочь. Извиниться бы как подобает…       — Простите, ваше высочество! Я задел вас случайно. — Принц Сун торопливо отнял руки от перил моста и сложил ладони в уже знакомом изящном жесте — но в этот раз не перед грудью, а выше, у чуть заметно порозовевшего лица. Склонённая голова довершила покаянный образ.       — Не стоит, это мелочь, — пробормотал я и отвернулся, скрывая досаду. Ведь прикосновение вовсе не было случайностью…       Соединяю руки перед лицом, опускаю глаза и замираю, вымаливая прощение без слов. Слышу резкий, удивлённый выдох, а затем добродушный смешок. Покачивая головой и всё ещё смеясь, Онсэ вновь протягивает мне парусину. Указывает на слабые места, выправляет положение иглы в пальцах и предоставляет новую возможность. Спасибо Суну за нечаянный урок бьянгойской вежливости.       Увы, манеры — не главное достоинство хорошего портного. В стремлении к идеальным стежкам я чаще попадаю иглой по коже, чем по ткани. Но косые взгляды Онсэ не слишком задевают — в отличие от ухмылок и шутливых возгласов островитян, проходящих мимо. Некоторые останавливаются, глазеют бесстыже, как на бесплатное представление. Понимаю, иных развлечений здесь не предвидится, но быть посмешищем я, признаться, не привык.       Упорно склоняюсь над работой, стискивая иглу в скользких от крови пальцах. Зубы сжаты так плотно, что боль отдаётся за ушами. Проклятый шов извивается, как живой, уходит из-под рук, а до края полотна ещё далеко. От очередного насмешливого восклицания кровь вскипает, но вмешивается голос Кхана — и становится в разы хуже.       Под шорох гальки он проходит сквозь затихшую толпу. Мягко сжимает запястье. Опускается на корточки, расправляет мои сведённые судорогой пальцы. И кажется, в этот миг все обитатели острова — даже птицы, кружащие над скалой — неотрывно наблюдают, как он подносит мои руки к лицу, изучая укусы иглы.       Все… смотрят…       Отнимаю ладони резко, едва не задев отросшими ногтями его лицо. Раскаяние обдаёт шею жаром, а язык напротив, примёрз к нёбу и совсем не слушается. Тьма в глазах Кхана проваливается глубже, но злости там по-прежнему не видно. Не видно вообще ничего.       Он выпрямляется, говорит спокойно:       — Когда закончишь, возвращайся.       И уходит.       На сердце пусто и темно, как в его глазах. Эта короткая сцена отняла у меня больше сил, чем самая изнурительная работа. Заскучавшие зрители расходятся по своим делам. Из чистого упрямства довожу шов до самого конца, несмотря на многозначительный кашель Онсэ. Когда я наконец вручаю ему готовое полотнище, он осматривает его только мельком. Знаю, что справился не слишком хорошо, но наставник всё равно ободряюще хлопает меня по плечу.       Уползаю в хибарку в одиночестве, совершенно обессиленный. Начинает смеркаться, и камни под ногами напоминают прогоревшие до черноты угли. Добравшись до жилища, наваливаюсь на костыль обеими руками, склоняю голову перед входом и растерянно замираю.       Фигура Кхана отчётливо проступает в полумраке. Он дремлет сидя, привалившись к покатой стене. Голова клонится к плечу. Дыхание вторит далёкому ропоту волн. Ждал меня? После всего?       Стискиваю перекладину костыля до зуда в исколотых пальцах. Что делать? Попытаться войти тихо или посидеть на берегу? Да, так лучше. Пусть поспит хоть немного.       — Как прошло? — доносится из хибарки глухой голос. Очевидно, выбор совершили за меня. Нехотя протискиваюсь внутрь и падаю на ворох тряпья. Как же приятно выпрямить спину.       — Не думаю, что Онсэ мной доволен, — признаюсь я потолку.       — Привыкнет, — убеждённо отзывается Кхан и подсаживается ближе. — Давай руки.       — Не нужно.       — Давай.       Судя по голосу, он готов повторить это слово хоть тысячу раз, пока я не сдамся. Со вздохом протягиваю ладонь и чувствую касание влажной прохладной ткани. Только она не освежает, а заставляет сердце пылать ещё сильнее.       — Прости, — выдыхаю я через силу.       — За что?       — За то, что оттолкнул. Сам вызвался помочь и не сумел, ещё и тебе со мной возиться приходится… остальным на смех.       — И пусть, — фыркает Кхан с завидным безразличием.       — Тебе всё равно?       — Они же не со зла.       — Да, знаю. Просто… не хочу, чтобы над тобой смеялись.       Слова слетают с губ на удивление легко — и тут же оседают на затылке тревожным инеем. Кем я себя возомнил, чтобы говорить подобное? Защитником? Хорош защитник, с куском ткани сладить не может, не то что с болтунами. Другом? И друг из меня не лучше — чуть что, огрызаюсь. Хотел бы я хоть им называться… но не заслужил. Не имею права.       А Кхан вдруг улыбается той самой улыбкой, какую у него до сих пор вызывал только дождь. Прохладный, чуть шероховатый палец выводит на моём лице черту от лба до кончика носа.       — Когда так хмуришься, на буйвола похож.       — Что?       Вместо ответа он шелестяще смеётся над шуткой, понятной ему одному, и протирает щиплющие ранки на моих пальцах чистой тканью. Закончив, сжимает ладони и произносит:       — Хорошо потрудился.       От нехитрой похвалы в груди опять занимается пламя. Его руки меньше моих, но держат крепко, будто не собираются отпускать. Зачем он так со мной? Неужели не видит… Да нет. Всё он прекрасно видит.       — Наверное, уже готово. Пойдём. — Кхан встаёт на коленях и тянет меня обратно к выходу.       — Куда? — растерянно приподнимаюсь я.       — Узнаешь.       Костёр заметен издалека. Его развели недалеко от воды, в ямке между камней, но отсветы мелькают повсюду, даже на скалах. Рыжие ленты трепещут на ветру, задевая протянутые над ними пруты с потрошёными рыбинами. Они как раз зажарились достаточно, чтобы снять их с огня и заменить сырыми. Ароматный дым стелется туманом вдоль берега.       Все жители острова здесь. Кто сидит на земле, кто прохаживается мимо, кто чистит рыбу или подкидывает дров. Знакомая лысина Онсэ блестит как намасленная. Даже теперь он не расстаётся с любимой иглой — правда, штопает не парусину, а чью-то рубаху.       — Что за повод? — спрашиваю я у Кхана. Не помню, чтобы он упоминал прежде о подобных сборищах.       — Жизнь, — поводит плечом он и, повысив голос, бросает в толпу ещё несколько незнакомых слов.       Островитяне оборачиваются, кивают — уже не только Кхану, но и мне. Один поспешно отходит, чтобы вернуться с ящиком из-под памятного навеса. Его ставят прямо передо мной, шагах в пяти от костра. Стоит усесться, как Йор суёт под нос коричневатое, но крупное, спелое даже на вид яблоко и хмыкает над моим потрясённым лицом. В его руке такое же, наполовину обглоданное.       Взгляд падает на раскрытый мешок рядом с охапкой поломанных досок. Верно. Ночью к берегу прибило обломки ещё одного корабля. Буря настигла его далеко в океане, поэтому уцелело немногое. В том числе яблоки. Так у нас появилась возможность погреться у открытого огня и поесть хоть что-то, кроме рыбы.       Подношу яблоко ко рту и вгрызаюсь в крутой жёсткий бок. Кожура успела напитаться солью, а мякоть внутри ещё сладкая. Тошнотворный вкус. Кусаю снова. Ещё. И ещё. И ещё. И ещё. И каждая капля сока, пролившаяся в горло, пьянит не хуже глотка вина.       — Оставь помянуть.       Голос Кхана доносится будто сквозь стену. Только сейчас осознаю, что он сидит у моих ног, касаясь голени плечом. Нетронутое яблоко покоится в его ладонях. Новый кусок в горло уже не лезет.       Тишина сменяет негромкую болтовню так естественно, словно кто-то отдал негласный приказ. Высокий моряк с заплетённой в косу бородой шагает в круг света, роняет огрызок в огонь и отступает. Пламя с треском слизывает угощение. Все по очереди следуют примеру первопроходца, и прежде, чем я успеваю нашарить костыль за спиной, на плечо ложится ладонь Кхана. Подходим к костру рука об руку, чтобы воздать ушедшим последние почести.       А потом светлоглазый мальчишка Ван заводит песню. Голос у него тонкий, дрожащий и сиплый, но судить его некому. Подхватывают все — кто словами, а кто простым мычанием. Им подыгрывают трескотня дров, шум тёплого ветра, гомон волн и сухой галечный перестук, превращая однообразный нестройный напев в священный обряд.       В Дангарию костры и песни приходили вместе с весной. Сам я в празднествах не участвовал — для королевских особ это считалось опасным. Всегда лишь смотрел со стороны, как люди грустят и веселятся вместе, лакомятся медовыми пряниками, дарят подарки. Даже если бы мне захотелось присоединиться, ничего бы не вышло — для них я неизменно оставался чужим.       Здесь я среди своих. Пока ещё слабый, невежественный, но принятый уже потому, что все мы находимся в равном положении. Кто кем был в прошлой жизни, значения не имеет. У нас нет ничего, кроме этой.       Украдкой посматриваю на Кхана. Он неподвижен, как статуя. В темноте под полусомкнутыми веками вспыхивают маленькие костерки. Жгут спутанных волос лежит на плече. Пальцы щекочет желанием, но дать им волю я не смею. Просто слежу за движениями его растрескавшихся губ, пока он беззвучно повторяет строки за Ваном.       Печальная песня подходит к концу, сменяясь другой, быстрой и задорной. В пляс никто не пускается, но жёсткие лица островитян, похожие на деревянные маски, смягчаются. Восседая на ящике, с любопытством перевожу взгляд с одного на другое, пока не ощущаю мягкий толчок в колено. Кхан всё же проигрывает борьбу со сном и устало приваливается виском к моей ноге. Голова у него тёплая и тяжёлая. Сдержав нечаянную улыбку, осторожно придвигаюсь, чтобы ему было удобнее.