По ветру

      Восстановление после ран отнимает все силы. Я постоянно сплю или дремлю, а потому совершенно теряюсь в количестве дней, проведённых здесь. Впрочем, днём больше или меньше — разницы нет. Начинаю понимать мрачноватую усмешку Кхана, отчаянно-покорный блеск его глаз. Так же горели глаза моих матросов во время последнего рывка перед кончиной — вот только агония жителей острова растянулась на годы.       Пища скудная и непривычная. Большая часть (всё, что возможно) съедается в сыром виде. Лишь в редких случаях разводятся костры, поскольку дерево для растопки, насушенное из обломков кораблей, слишком ценно. От свежевыловленных моллюсков и рыбы поначалу ноет живот, и спасибо Кхану, что он ни разу не заставил меня ощутить неловкость из-за этого.       Уход за больным требует недюжинных усилий: обеспечить едой и питьём, вовремя сменить повязки, обтереть и размять закостеневшее от долгого лежания тело, оказать помощь в других, менее приятных моментах. При этом Кхан даже не ложится отдохнуть — пока я засыпаю, он чаще всего сидит у выхода, а когда просыпаюсь, его уже не видно. На мои виноватые уточнения, не занимаю ли я его постель, он лишь хмыкает и равнодушно качает головой. Ни упрёка, ни малейшего признака того, что соседство калеки ему в тягость.       Благодаря этому я крайне быстро привыкаю к его сдержанной, поразительно учтивой заботе. Почти тринадцать лет, с самой коронации, я не позволял себе выказывать непростительную для правителя слабость. Полагался в первую очередь на себя, и если бы не Сорен, бездумно хватался бы за любую, даже неподобающую положению работу. Тем страннее осознавать, что пока Кхан возится с моими ранами, гордость помалкивает. То ли оттого, что помощь даётся ему так естественно, словно иначе и быть не может, то ли мне просто приятно ощущать кожей тепло его рук.       Не знаю, заметил ли он мой взгляд тем дождливым вечером. Не хочу об этом заговаривать. Его присутствие рядом — уже везение, о большем думать глупо, особенно человеку с осквернённой кармой. Остаётся быть покладистым и неприхотливым, насколько это возможно. Увы, получается не всегда.       С сознанием творятся странные и весьма причудливые вещи. Порой накатывает ощущение пугающе счастливой безмятежности — как в детстве, когда нежишься в постели поздним утром и слушаешь уютный шелест ливня за окном, наслаждаясь вынужденной отменой урока верховой езды. Однако в любой миг покой может смениться беспричинным удушливым страхом. Тогда тело леденеет и сотрясается, как в лихорадке, а дыхание застревает в горле комом. Все прочие мысли затмевает мольба о прощении. Снова и снова каюсь: перед своим народом, отцом, погибшими матросами и Сореном, перед красивым юношей из сада… Только никто из них уже не в силах даровать мне облегчение.       Пытаюсь таить эти приступы от Кхана, чтобы не доставлять ещё больше проблем, но тщетно. Вернувшись в хижину после очередного утомительного дня, он всё же застаёт меня дрожащим, скорчившимся от внутренней боли и недостатка воздуха. Жалким. Стыдливо отворачиваюсь к стене. Даже справлять нужду в бутылку не столь унизительно.       Позади шуршит тряпьё — Кхан осторожно опускается возле меня. Ничего не говорит, не спрашивает. Тёплая шероховатая ладонь ложится на плечо и чуть сжимает, без фальшивых сочувственных похлопываний. Вскоре рука отодвигается, но он не уходит — безмолвно сидит рядом, позволяя прийти в себя. Понимает без слов, лучше, чем кто-либо на этом свете. Новый вдох даётся мне легче предыдущего. Когда дрожь спадает окончательно, Кхан обыденным тоном уточняет:       — Поешь?       Вымученно киваю. Худо-бедно утолив голод и жажду, с тревогой жду, что он снова покинет меня, но в этот раз он даже не отсаживается к проёму. Слушая его мерное дыхание, я наконец засыпаю без сновидений.       Жизнь за стенами убежища даёт знать о себе короткими возгласами, обрывками песен, шорохом гальки под чужими ногами, хрустом ломающихся досок; иногда она даже прорывается внутрь хибарки вместе с гостями. Чаще всего заглядывает долговязый, с сизыми патлами Грит, бьянгоец — тот самый, кого я первым увидел после пробуждения. Он никогда не улыбается, лишь смотрит исподлобья и торопится уйти как можно быстрее. Осматривает, правда, добросовестно. Приятнее, когда приходят шумный Йор или неожиданно светлоглазый для южанина Ван — мальчишка едва ли лет двадцати. Мы говорим на разных языках, поэтому общаться можем лишь жестами и неловкими улыбками. Однако они помогают мне, когда Кхана нет рядом, и им я тоже благодарен.       В одно непримечательное утро я привычно переглядываюсь с потолком, пока чуткие пальцы Кхана мнут мою левую лодыжку. Кость кое-как срасталась; беспокоила уже не столько боль, сколько онемение в застоявшихся мышцах. Стиснув зубы, прибегаю к проверенному способу отвлечения — болтовне.       — Ночью снова был шторм?       — Мхм, — согласно мычит Кхан и плавно давит на пальцы. Ступня выгибается с трудом. Отрывисто выдыхаю:       — Как остальные? Никто не пострадал?       — Нет. Пополняют запасы.       — Запасы?       Он выпрямляет спину и смотрит в упор на моё растерянное лицо, задержав тёплую ладонь на своде стопы. Его глаз уже перестал гноиться, отёк спал. Минувшая зараза напоминает о себе лишь прищуром и слабым болезненным отсветом в чёрном провале. После непродолжительного молчания Кхан вдруг предлагает:       — Хочешь выйти?       Сердце порывисто вскакивает и застревает в горле. Увидеть что-то, кроме опостылевших досок, вдохнуть полной грудью? Конечно, хочу. Но в то же время на висках оседает мороз тревожной неизвестности. В стенах хибарки ещё простительно думать, что всё это лишь сон. Снаружи спрятаться от действительности будет негде… Впрочем, я прятался достаточно долго.       — Если можно, — смиренно бормочу я. Кхан задумчиво кивает и поднимается на ноги.       — Подожди.       Что ж, в этом я мастер.       Через некоторое время он притаскивает костыль, выструганный из обломка снастей. Верхняя перекладина заботливо обмотана тряпкой. Прикоснуться к нему удаётся не сразу — сперва меня ещё раз тщательно осматривают, ощупывают ступню и голень, проверяя готовность к прогулке. После Кхан помогает мне встать и облачиться в коричневую тунику и весьма удобные штаны из единого широкого полотнища, искусно повязанного вокруг бёдер. Одежда старая, но чистая. Зажав костыль под мышкой, закидываю свободную руку на плечи моего провожатого и вместе с ним покидаю гостеприимное убежище.       Свет немилосердно хлещет по привыкшим к полумраку глазам. К счастью, небо затянуто облаками — на солнце я бы, наверное, совсем ослеп. После низкого дощатого свода пегие голубовато-серые просторы над головой кажутся необъятными. Осторожно шагаю вперёд. Под подошвами самодельных сандалий поскрипывает крупная галька.       Тело подчиняется с трудом, ноги подламываются, как у жеребёнка. Не помню, чтобы хоть раз в жизни так серьёзно ранился или болел. Неприятное чувство. Неуклюже ворошу камни концом костыля. На Кхана, что уверенно держит меня за талию, опираться куда удобнее. Оказывается, он ниже меня где-то на полголовы, но силы в его худощавом теле хватает на двоих с лихвой.       Медленно шаркая по гальке, вспоминаю, как точно так же, еле-еле волоча ноги, совершал последние прогулки мой отец. Я не принимал в них участия, лишь изредка наблюдал из окна, как придворный лекарь безропотно таскает больного короля с одной садовой дорожки на другую. Тогда я не понимал, как тяжело приходится обоим.       Остановившись перевести дух, оборачиваюсь через плечо и вижу высокую отвесную скалу, у подножия которой примостилось наше скромное жилище. Это и впрямь корабельная корма, чудом сохранившаяся почти целой. Снаружи она выглядит меньше, чем изнутри. Сырая после ночной бури древесина слабо блестит в рассеянном свете. Поодаль обнаруживаются и другие постройки: навесы, шалаши из досок и даже пара вполне добротных на вид хижин, хоть и без дверей.       И вправду поселение. Люди живут здесь годами; возможно, даже десятками лет. Выживают, несмотря ни на что.       Чувствуя колкий озноб между лопатками, поворачиваюсь к широкому пляжу. Трое мужчин бродят в полосе прибоя, по вылизанной до черноты гальке, выискивая что-нибудь ценное в грязном месиве водорослей. Кто-то тащит мимо мокрые доски. Обнажённые фигуры мелькают в шумных волнах. Рыбачат? На нас с Кханом не обращают внимания — пара беглых взглядов, сухой кивок, и только. В посмертии манеры ни к чему.       Океан ворчит, выбрасывая пухлую тёмную ладонь на берег и стягивая камни в горсти. Он запомнился мне жестоким и буйным, но сейчас он ленив, хоть и по-прежнему не спокоен. Ему некуда спешить, не с кем бороться. Его обитель всюду, до самого неба, насколько хватает глаз. Клочок суши под моими ногами — мелкая, случайная помеха. Как и захудалые человеческие кораблики, попавшие шторму под горячую руку…       В горле солоно и горько. Моих спутников не вернуть, и бессмысленно проклинать стихию за это. В Фоэн я безнадёжно опоздал, судьба Дангарии вершится без моего участия. На родине нас всех уже оплакивают или поминают недобрым словом. Даже не сообщить, что они ошибаются.       — Отсюда… правда не выбраться? — не сдерживаюсь я и тут же виновато встряхиваю головой. Отросшие кудри, растрёпанные ветром, лезут в рот. — Прости. Глупый вопрос.       — Забудь, — невозмутимо отзывается Кхан и пальцем отводит беспокойные пряди от моего лица. Обломанный ноготь щекотно задевает ухо. — Ты скучаешь по родине. Это в порядке вещей.       Ущелья его глаз безветренны и пусты. Уточняю вполголоса:       — А ты? У тебя есть семья?       — Никого не осталось, — произносит он с тем же хладнокровием, какое всегда звучит в его голосе, стоит завести речь о смерти. Стыдливо опускаю взор.       — Я не хотел…       — Не извиняйся. — Прохладная твёрдая ладонь отстраняется. Кхан решительно обнимает меня за пояс и тянет за собой. — Идём. Тебе нужно увидеть.       Следую за ним без лишних вопросов. Если он говорит, что я должен увидеть, значит, так оно и есть. Что бы это ни было.       Ковыляем в три с половиной ноги вдоль пляжа. Ужасно медленно, но спутник со свойственным ему терпением подстраивается под мой неровный шаг. Жар его тела ободряюще греет бок сквозь тунику.       Островитяне, что встречаются на нашем пути, выглядят почти одинаково: худые руки и ноги, клочковатые бороды, ввалившиеся щёки. Особенные черты разных народов стёрты голодом и въедливым моряцким загаром. Женщин не видно. Хочется верить, что ни одной из них не довелось сюда попасть.       — Как вы все уживаетесь? — шепчу я, провожая взглядом очередного прохожего — коренастого, немолодого уже матроса с охапкой отсыревших канатов в руках.       — Я помогаю. Перевожу, мирю, — так же негромко поясняет Кхан.       — Знаешь все эти языки?       — Пришлось.       — Ты талантлив, — искренне восхищаюсь я и замечаю краем глаза его усталую, лишённую всякого самодовольства усмешку. Похоже, похвала скорее позабавила, чем польстила. — И часто случаются ссоры?       — Бывает. Но правила — для всех.       — Что за правила?       — Делить всё поровну. Помогать другим. Не воровать, не вредить. Не принуждать к смерти и к жизни.       Недоумённо кошусь на него.       — Как это?       Его пальцы чуть крепче сжимаются на талии.       — Спасаем всех, кого можем. А дальше — твой выбор.       Шею вдруг сковывает льдом. «Выбор». Слово кажется высеченным из того же твёрдого тёмно-сизого камня, что и скала в глубине острова. Можно продолжать тягостное существование, пережидая штормы в тесной хибарке и питаясь сырой рыбой; а можно броситься со скалы в море, освободив себя и других… навсегда.       — Значит, у меня есть выбор? — глухо переспрашиваю я. Галька кружит перед глазами стаей чёрных мух. Ответ Кхана тих и вкрадчив:       — Есть.       — А не проще ли было дать мне умереть? Не пришлось бы кормить лишний рот.       — Ты бы хотел?       Прежде Сорен таким же тоном спрашивал, что я предпочту на завтрак. Только теперь передо мной не пряный сыр и не тончайшая мясная нарезка.       Хочу ли я уйти? Пока чёрные волны совали мне в рот свои ледяные пальцы, я был уверен в ответе: да, хочу. Таким образом карма забрала бы свою жертву самостоятельно, без моего непосредственного участия. Утонуть в океане, сгореть от лихорадки, вызванной многочисленными ранами, — не всё ли равно. Справедливость победила бы в любом случае.       Однако лишать себя жизни сейчас, после всего, что Кхан и остальные сделали для моего выздоровления, кажется не только неблагодарным, но и… неправильным. Пусть сожаления о прошлом продолжают терзать мой разум, жажда смерти отступила уже некоторое время назад. Я сам едва заметил, как это произошло.       — Жизнь есть жизнь, — чуть слышно произносит Кхан, внимательно глядя на меня. — Даже здесь. Поверь.       Верю. Разве я могу иначе?       Берег не заканчивается. Мокрую спину в налипшей на неё тунике лижет холодным языком ветер. Кхан терпеливо, но уверенно тащит меня вперёд и вверх, по скользкой галечной насыпи, пока она не выводит к обрыву.       Перед нами — широкий, вытянутый вдаль залив, ограждённый с одной стороны серповидной каменной косой. Тут и там торчат из воды остро заточенные клыки скал, а вокруг них — погнутые деревянные рёбра, обломки носовых фигур, торчащие из воды мачты. Где-то почти целый остов, где-то лишь смутный силуэт под толщей воды. Корабли. Десятки, сотни кораблей, самых разных форм и видов. Кладбище, вывернутое наизнанку.       Внизу, под самым обрывом, покачивается на волнах ещё одно судёнышко. Небольшое, от силы человек на десять. В пробитом боку хлюпает. На провисших канатах обречённо трепещут обрывки парусов. Воображение мигом рисует картину: злобный шторм сминает крохотную игрушку в кулаке, а затем с силой швыряет на скалы.       Вот почему с острова нет хода. Ветер гонит корабли сюда, в каменную чашу, и уже не выпускает обратно — течение слишком сильное. Даже большие, хорошо укреплённые парусники не способны выдержать столкновение с каменными пиками.       В мутной воде вокруг кораблика снуют двое мужчин — подплывают ближе, копошатся в разломе, вытаскивают мешки и бочонки, а затем выносят на берег. Там уже ждёт третий помощник, деловито разбирающий добычу.       — Его ночью прибило, — произносит Кхан, неподвижно стоящий возле меня. — Все погибли, но припасы остались. Нам нужнее.       Горло судорожно сжимается. Наверное, Кхан чувствует, как начинает тяжелеть моё тело, и проворно усаживает на плоский выступ скалы, не забыв поудобнее разместить больную ногу. Сам он устраивается рядом, плечом к плечу. Неотрывно смотрю на ловкие, привычные движения пловцов и думаю о людях, которых забрала буря этой ночью. Все ценности, что они пытались провезти через пролив, достанутся островитянам. Правильно, мертвецам груз больше не пригодится. Мысль об этом вызывает ноющую боль в груди, но разве я вправе судить? Ведь я теперь один из тех, чья жизнь держится на их останках.       Взгляд скользит дальше, по тёмным скелетам мачт. Среди них наверняка затерялся и неузнаваемый, ощипанный догола «Поморник», гордость Юрдеха. Не исключено, что именно на его древесине Кхан разводил костёр, чтобы накормить меня горячей похлёбкой. Трудно сказать наверняка. Обломки слишком похожи, не разобрать, где дангарийский корабль, а где альда́рский или бьянгойский.       А что, если… Невольно выпрямляюсь и всматриваюсь в безликие фигуры до рези в глазах, хоть в этом и нет ни малейшего смысла. Сердце в груди разбухает, едва шевелится. Что, если здесь же покоится тот самый корабль из Бьянгоя, что нёс на борту юного черноглазого принца? Он ведь не прибыл в Альдару, а значит, буря могла застать его прямо в проливе, как нас, и вынести сюда…       Глупец. И на что я надеюсь? Изнеженный хрупкий юноша не пережил бы шторм, подобный тому, что едва не убил меня, взрослого и достаточно сильного мужчину. Мог уцелеть кто-то из команды, но с тех пор минуло уже восемнадцать лет. Не думаю, что здесь можно протянуть так долго.       С губ неожиданно срывается:       — Я… совершил ошибку.       — Одну? — спрашивает Кхан с достаточной долей спокойствия, чтобы это не прозвучало насмешкой.       — Не одну… Но эта тревожит меня до сих пор. — Вновь поднимаю взгляд на корабли. Я не ищу искупления — просто больше не в силах молчать. — Однажды в юности я должен был встретиться с одним человеком. Вернее, мне… приказали с ним встретиться. А я не желал.       — Почему? Ты ненавидел его?       — Нет, вовсе нет. В этом и дело…       — Вы ведь встречались на торжественном приёме у царя Масидиса и вполне нашли общий язык. Разве я не прав? — вскинул брови отец. И в памяти вспыхнул ослепительный луч.       Тонкие золотистые пальцы. Чистый взгляд. Манящие губы, что виделись мне во снах, о которых я никому не смог бы рассказать под страхом смерти. Голос, такой юный и свежий, но наполненный умиротворением мудрости. Восьмой принц Бьянгоя… Так речь о нём?       Жаркая, головокружительная, медово-тягучая слабость потянулась от горла к сердцу. Сокровенное воспоминание о той встрече в саду таилось во мне больше года. От одного упоминания оно проросло ввысь и расцвело сотней ярких цветов. Благоухающих, пышных — и постыдных до дрожи в коленях. Я замер, похолодевший и безмолвный. На губах отца проступил иней улыбки.       — Молчишь? Уже не возражаешь?       Холод мгновенно сменился жаром. Язвительное замечание вспороло светлую картину в моей голове одним движением, безжалостно и высокомерно. Меня будто выволокли обнажённым на площадь, полную хохочущих и тычущих в меня пальцем зевак. Да, я мечтал увидеть его снова… но не так. Не когда нас небрежно толкают друг к другу, словно собак на случке, и делают вид, что иначе быть не может.       Я выпрямился, дрожа уже не от стыда, а от бешенства, и выплюнул:       — Хватит! Помолвки не будет, слышишь?! Не будет! Ты не сможешь заставить меня!       Насмешка в его глазах подёрнулась туманом. Разочарование под завесой глубокой печали. Он смотрел на меня молча, долго и почти смиренно, прежде чем отчеканить:       — Корабли его высочества уже в пути. Сам объяснишь ему причину отказа.       Объяснить… Увидеть его кроткую улыбку, встретить доверчивый взгляд — и признаться, что я разрываю помолвку из упрямства и отвращения к своему естеству? Нет. Нет, нет, нет, только не это…       Сглатываю сухой колючий ком. Стрелы мачт вздрагивают и расплываются перед глазами.       — Я подумал: уж лучше бы его корабль не доплыл. Тогда мне не придётся поддерживать тягостный разговор, причинять боль ему, да и себе тоже. Я не хотел его смерти, нет, скалы и рощи, просто… боялся его видеть. А он так и не прибыл. Погиб в океане.       Плечо Кхана прижимается к моему, когда он поворачивается, чтобы тоже взглянуть на обломки.       — Думаешь, он здесь?       — Наверняка.       — Винишь себя?       — Не знаю. Да.       — Ты бог ветров и грома? — На мой растерянный взгляд он дёргает плечом. — Ты сам вызвал бурю, что потопила его корабль?       — Вряд ли. Будь это так, я постарался бы спасти его.       — Но ты не мог. Зачем тогда терзаться?       — Затем, что мне не всё равно! — огрызаюсь я и тут же пристыжённо стискиваю зубы. — Прости. Ты прав, у меня нет такой власти. И всё же я не должен был так думать. Это был сумасбродный порыв, но отчего-то карма решила исполнить его в точности. Теперь расплачиваюсь…       — Нет никакой кармы, — бесстрастно и уверенно прерывает Кхан. Потрясённый, разворачиваюсь к нему.       Он сидит, подтянув согнутую ногу к груди и расслабленно разместив на ней локоть. Лицо напоминает профиль резной статуэтки. Упоминая о карме, я рассчитывал на понимание, но…       — Разве бьянгойцы в неё не верят?       — Верят. Только её нет. — Кхан поворачивает голову, и тьма его зрачков густеет. — Считаешь, здесь живут одни грешники? И каждый, кто жил и умирал на этом острове, заслужил свою участь?       — Я не…       — Большинство — простые люди, не преступники. За что они наказаны?       — Быть может… за грехи умерших предков? — бормочу я, уже осознавая, как жалко и глупо это звучит.       — Ты в это веришь? — дёргает бровью он и тут же невесело хмыкает: — Вижу, веришь. Как и в то, что способен потопить корабль силой мысли.       Теперь и я не могу удержаться от усмешки. В сравнении с его доводами мои выглядят совсем уж ребяческими. Принимаю поражение молча — прошли те времена, когда я был способен обидеться на правду.       — Даже если карма существует, она у каждого своя, — неожиданно произносит Кхан совсем другим тоном. — Все ошибаются и все жалеют. Путь, что привёл меня сюда, — только мой, больше ничей. У тебя так же.       Кажется, за этот разговор он сказал больше слов, чем за всё время нашего знакомства. Отрывистая речь звучит на удивление складно и полно. Напоминает о словах, услышанных давным-давно.              — Если бы ваш почтенный прадед видел в жизни дождевого червя главную цель, карма, несомненно, откликнулась бы на призыв его воли. Но вы — это вы. У вас своя карма.       Его имя. Длинное, замысловатое, но мне он представился коротко. Так и вертится на языке, обжигает. Почти вспомнил… Его звали С… Са…       Сун.       Слово гулко проваливается в опустевшее нутро. Поверить не могу, что забыл нечто столь простое. Сун — как перезвон медных колокольчиков. Как вздох летнего ветра.       Прости меня, Сун. Я должен был радоваться удачной возможности, ждать тебя с нетерпением. Я должен был взять тебя за руку и назвать мужем, и пусть бы отец кривился и ехидничал сколько ему угодно. Я должен был сделать тебя счастливым. Нас обоих.       Но кто знает, сумели бы мы удержать это счастье? Мы были знакомы всего один день и совершенно не знали друг друга. Мы могли обмануться в своих ожиданиях, охладеть, да и попросту не ужиться вместе… Теперь не узнать.       Так или иначе, Кхан прав: та буря прошла бы в любом случае, независимо от моей ссоры с отцом. И неважно, с каким чувством я ждал бы прибытия бьянгойских послов, с ужасом или с восторгом. Во втором случае было бы только больнее.       Тело бессильно обмякает. Приваливаюсь плечом к тёплому плечу Кхана. Снизу доносится плеск воды, скрип досок и хриплые голоса пловцов. Твёрдая сухая ладонь вдруг накрывает моё запястье.       — Идём, бог ветра. Тебе нужен отдых, — вполголоса говорит Кхан и бережно сжимает пальцы.