По ветру

      Тонкая морщинистая рука дрогнула в воздухе и слабо сжала запястье, когда я накрыл её своей.       — И́льдмар, прошу тебя… — зашептал отец у самого уха. По виску скользнула горячая капля. — Не дай… моим трудам… пропасть…       — Береги силы, лекарь сейчас придёт, — сдавленно отозвался я и попытался отодвинуться, но он вдруг прильнул исхудавшим телом к моей груди. Сухие, по-птичьи узловатые пальцы зарылись в тёмные кудри — такие же были когда-то у него.       — Постарайся, мой мальчик… как старался и я…       — Отец, я…       — Будь достоин… Сохрани… Не повторяй моих ошибок…       — Прекрати, не нужно…       — Ильдмар… Умоляю…       Мазки света на дощатом потолке вычёркивают меня из сумрачной спальни, где отец провёл последние часы. Теперь он снится мне реже, чем в юности, но его возвращение никогда не приносит счастья. Грудь ноет от навалившейся тяжести.       Говорят, лучший конец для короля — умереть своей смертью в окружении любящей родни. С моим отцом вышло почти так, но это не облегчило его уход. Иссушенный болезнью без остатка, он несколько часов содрогался от кашля и всхлипов у меня на руках, то требуя, то выпрашивая клятвы. Я не произнёс ни одной. С возрастом понял, что стоило уступить, успокоить его, проститься как подобает… только время уже не вернуть. Я проводил его молчаливо и холодно, так и не сумев расстаться с прошлыми обидами. Это и привело меня к груде отсыревшего тряпья под обломками корабля на забытом всеми богами острове.       В горле сухо до скрипа. Лоб холодит испарина. Боль вяжет мышцы тугими узлами. Неудивительно, что отец явился сейчас — напомнить, как моя неудачная попытка возвысить страну оставила её без правителя. Разумеется, перед отъездом я временно расширил полномочия совета, но собирался вернуться до зимы… Судьба наверняка смеялась до колик. На пару с кармой.       Дёргаюсь от прикосновения к плечу. Отвожу взгляд от деревянных рёбер и вижу сгорбившегося рядом Кхана. Он приветственно ухает и сразу принимается разматывать повязку на моём плече, отогнув край парусинового одеяла. Движения ловкие, уверенные. Длинные полосы ткани на смену уже разложены на его коленях. Не знаю, насколько чистые, но рассчитывать на большее — наглость.       — Это не обязательно, — сбивчиво бормочу я. — Если ещё кому-то нужна помощь…       — Живые здоровы. Остальным не нужна, — с неумолимой прямотой откликается он — явно без цели уязвить, но напоминание о гибели моих спутников ложится ещё одним камнем на и без того неподъёмное сердце.       Кхан тем временем продолжает работу, переложив мою руку себе на бедро для удобства. Локоть ёрзает по задубелой ткани штанов. Растерев языком засохшее нёбо, бросаю в воздух:       — Давно я тут?       — Четвёртый день.       И большую часть времени провёл в беспамятстве.       — Где находится… этот остров?       Шелест. Не то вздох, не то усталый смешок. Отчего-то кажется, что ответ меня не устроит, даже если он есть. Продолжаю допытываться, не давая себе времени на отчаяние:       — Много здесь людей?       — Всего девятнадцать.       — И долго вы?..       — Кто как.       Не похоже, что он расположен к беседе: ответы краткие и уклончивые, небрежные. Не доверяет. Я не вправе его винить — о многом и сам пока молчу. Пальцы цвета древесной коры сноровисто затягивают повязки, не слишком нежничая, но и не доставляя лишних неудобств. Не буду отвлекать. Опускаюсь затылком на скомканную груду тряпок, обдумывая услышанное.       Я успел решить, будто Кхан и второй человек, что меня осматривал, — единственные обитатели этого места, но ошибся. Девятнадцать… Сойдёт за небольшое поселение. Неужели все — жертвы штормов? Или у острова есть хозяин, дающий приют незадачливым скитальцам вроде меня? Хотя будь это так, условия были бы получше, а Кхан не стал бы утверждать, что с острова нет хода…       Скалы и рощи, опять проклятая боль! Только и ждёт тишины, чтобы подползти ближе, обвить липкими кольцами, капнуть яда в каждую рану, даже самую мелкую. Сжимаю зубы до скрежета. Дышу часто, неглубоко. По тёмным доскам пробегает рябь. Стылая капля пота ныряет за ухо. Не хватает ещё заскулить…       — Спрашивай.       С трудом сосредотачиваю взгляд на лице Кхана. Его правый, больной, глаз водянисто поблёскивает в расселине припухших век. Догадался.       — Откуда ты? И другие, — выдыхаю я первое, что приходит на ум, лишь бы забыться. Он задумчиво скребёт крыло носа обломанным ногтем и отвечает разом на все вопросы, включая незаданный:       — Бьянгой. Та́нса. Кри́нен. Дангарийцев нет.       — Тогда откуда ты знаешь язык? — изумляюсь я, стараясь не замечать холодка, разлившегося по загривку при упоминании Бьянгоя.       — Учил. — Он дёргает острым плечом под выцветшей туникой, будто не видит нужды пояснять очевидное.       — Выходит, все потерпели кораблекрушение?       — Сюда иначе не попасть. Бури, течения. Корабли несёт на скалы. Кому везёт, выживают, — поясняет Кхан, подкладывая повязку под мой локоть. В запавших тёмных глазах угрём вьётся тоска, но он тут же ловит скользкую мысль в кулак с проворством человека, приучившего себя не грустить понапрасну о прошлом. Спустя несколько мгновений напоминает: — Спрашивай ещё.       Узнать хочется обо всём: велик ли остров, какие люди на нём живут и есть ли у них предводитель; хватает ли всем пищи и воды, одежды, дров для костра; как местные жители справляются с болезнями и ранами, откуда достают лекарства, как договариваются между собой, говоря на разных языках… Вопросов слишком много, а сил — мало, все поедает жадная боль. К тому же намечается проблема посерьёзнее. Прикусываю язык, мучительно подбирая слова, и в конце концов хриплю обречённо:       — Мне бы… по нужде…       Тень в уголке губ Кхана густеет на миг, выдавая добродушную усмешку. Он затягивает последний узелок и придвигается ближе.       — Сможешь руки скрестить?       Недоумённо, но покорно складываю руки на груди. В таком виде можно и на погребальный костёр. Ладонь Кхана неожиданно мягко ложится на висок и вынуждает повернуть голову так, что прямо перед носом оказывается худое колено, обтянутое потрёпанной тканью.       — Выдыхай.       И этому приказу подчиняюсь беспрекословно. Свободной рукой он чуть сгибает мою правую ногу, а затем хватается за плечо и бедро, чтобы умелым лекарским движением переложить меня на правый бок. Кости и мышцы протестующе воют, но я, к счастью, их примеру не следую. Да и затёкшей спине новая поза нравится несравнимо больше. Зато вид почти не изменился: всё те же доски, только уже на стене — точнее, на изнанке борта, прочно вкопанного в крупную серую гальку.       После недолгой возни где-то позади Кхан протягивает мне пузатую бутылку с вытянутым горлышком. Уточняет уже без тени улыбки:       — Справишься?       Торопливо киваю. Привередничать тут не приходится, однако для просьб о подобной помощи во мне ещё слишком много гордости. Невозмутимый Кхан склоняет голову в ответ и любезно покидает хибарку.       Завязки белья — истинное зло. Отвыкшие от движения пальцы долго плутают в петлях, прежде чем удаётся распустить шнуровку и наконец избавиться от скопившейся в теле лишней воды. Успешно отставив бутылку в сторону, выдыхаю с облегчением. Хоть на такую мелочь я ещё способен.       На стене подрагивает косой серый луч. Четвёртый день — так сказал Кхан? Значит, собрание в Фоэне состоится ещё через девять. Слабая надежда на помощь Линайра уже угасла — он не настолько великодушен, чтобы отправлять людей на поиски пропавших. Меня немного подождут ради приличия, затем Линайр и Гуврен прекрасно условятся между собой, подпишут договор, а Дангарию исключат из соглашения. Весть о моей «гибели» придёт нескоро — пока заметят долгое отсутствие «Поморника» в порту, пока выяснят причины… В любом случае страна обезглавлена. Совет во главе с Ни́витом продержится у власти некоторое время, но рано или поздно к нашим рощам слетятся толпы стервятников.       Один такой уже посещал меня незадолго до отплытия. Долго разглагольствовал о тяжкой доле королей (являясь герцогом) и очень навязчиво интересовался, почему я до сих пор не озаботился вопросом продолжения рода. Всё ради того, чтобы в удачный, по его мнению, момент представить мне свою старшую дочь — приземистую, угрюмую девицу, не слишком благодарную отцу за заботу о её судьбе. До неё были и другие, более пылкие и миловидные, но всех ждал отказ.       И всё же оставить после себя наследника, возможно, стоило — хоть от служанки, как однажды едко посоветовал Сорен. Не пришлось бы сейчас задаваться вопросом, кто позаботится о Дангарии вместо меня. На миг воображаю ребёнка, вихрастого и сероглазого, как я, испуганно сжавшегося на чересчур широком для него троне, и сердце ныряет в пустоту. При поддержке совета он несомненно справился бы с этим бременем… но был бы счастлив? Нет. Скорее, возненавидел бы отца, как я когда-то возненавидел своего за выбор, сделанный без моего согласия.        — Ни за что! Это вздор!       — Всего лишь политическая договорённость, Ильдмар. Не говори, что слышишь о таком впервые.       — Да, страны часто заключают выгодные браки — но не между мужчинами! — выпалил я. Неистовый стук сердца отдавался в висках, губах, шее, даже зубах.       — Нет никакой необходимости делить с ним спальню, — бесстрастно проговорил отец. — Детей этот брак не принесёт, зато с нами будет поддержка сильного союзника, сейчас это важнее. Будь у его величества незамужние дочери, я бы просил для тебя руку одной из них, но все они просватаны. Восьмой принц — образованный и воспитанный юноша. Что тебя так разозлило?       Мне было почти двадцать лет, а я повёл себя как мальчишка — упрямый, самолюбивый, смертельно уязвлённый снисходительным тоном отца. То, о чём я годами боялся даже помыслить, в его устах звучало как нечто само собой разумеющееся — и от этого казалось ещё более неправильным. Позднее я не раз спрашивал себя, почему никак не могу простить? Лишь недавно пришло осознание, что злился я тогда вовсе не на него…       В воспоминания вторгается сухой шелест гальки.       — Можно воды? — шепчу я с закрытыми глазами. Поесть тоже не помешало бы, но жажда сильнее.       — Воды нет. К ночи будет, — туманно отзывается Кхан. Над головой тихо звякает. Когда я открываю глаза, бутылка у стены уже исчезла.       — Спасибо. И извини… за хлопоты.       От его молчания, мирного и понимающего, почему-то становится легче, чем от любых утешений. Как ему это удаётся? Жаль, что вскоре он снова ускользает в белеющий проём.       Луч света медленно ползёт вверх, с одной доски на другую. Слежу за ним не мигая, пока все мысли не рассеиваются в бледном дрожащем мареве. Может, вся моя прежняя жизнь — один сплошной сон? И не было ни Дангарии, ни отца, ни Сорена, ни ясноглазого бьянгойского принца, ни уговора с Линайром, ни плавания… Только тёмные доски, полумрак и глухая изматывающая боль.       Полоса на стене наливается сизым. Свод кренится и вдруг начинает сжиматься капканом. Вздрагиваю, силюсь подняться, но выход слишком далеко, а уши уже закладывает от знакомого гула. Вода. Ледяные струи червями вворачиваются в ноздри, забивают рот, хлещут по глазам. Отбиваюсь кулаками, пусть и осознавая всю тщетность усилий, беззвучно кричу — и просыпаюсь.       Никакой воды нет. Вернее, она беззлобно щебечет снаружи дождём, а в хибарке по-прежнему сухо. Мрак и сырость остались в моём воображении. Натягиваю парусину до самого уха и сжимаюсь в плотный ком, насколько позволяют раны и примотанная к деревяшке левая голень.       Опускаю голову. Проём завешен плотной пеленой ливня, белёсой в подступающих сумерках. Высунуть бы голову наружу, смыть остатки кошмара, утолить жажду… но куда там. Сейчас порог для меня ничуть не ближе, чем Фоэн, и некому помочь мне добраться до цели. Это и есть смерть? Бессилие и одиночество? Если так, карма выбрала мне достойное наказание.       Стена дождя колеблется и распадается надвое, уступая дорогу смутной человеческой тени. Горсть мелких брызг оседает на одеяле и отчасти на моей щеке. Кхан проскальзывает под крышу вместе с запахом ветра и мокрой гальки. К его боку прижата каменная чаша величиной с две головы. Но смотрю я не на неё.       Кхан обнажён до пояса. Ручейки маслянисто обволакивают поджарое тело с широкой грудью и выступающими рёбрами. Очевидная худоба не помеха силе — мышцы у него прочнее корабельных канатов. Тонкие пряди чёрных волос, приставшие к шее, выглядят трещинами на смуглой коже. Подвёрнутые до колен штаны вымокли насквозь и липнут к ногам. А когда он опускается на корточки, чтобы поставить чашу, я вижу его улыбку — не хмурый призрак веселья, а настоящую, живую и почти задорную. Это поражает сильнее всего остального.       — Вода. Ты хотел. — Кхан ловит плавающую в чаше кружку, черпает воду и подносит к моим губам, одновременно приглаживая пятернёй влажную макушку. О да, я очень хочу пить. А ещё — унять неуместное тепло, вдруг встрепенувшееся в животе. Знакомое, почти забытое тепло.       Робкое прикосновение к плечу застигло меня врасплох.       — Мои извинения, ваше высочество. Плащ, — пояснил виновато высокий светловолосый юноша. — Позволите?       Я смог ответить лишь кивком. Пока он возился с покосившейся пряжкой, застенчиво бормоча оправдания, я не сводил глаз с ямочки на его щеке. Почему-то хотелось, чтобы его пальцы подольше задержались на ключице.       Ла́нвит, старший сын советника Я́рре. Вежливый, смешливый, с большими зелёными глазами и приятной улыбкой. Благодаря ему я впервые ощутил в себе томительное желание сблизиться с кем-то, но был слишком юн и ещё не понимал его коварной природы. Зато позднее…       — …В эту ночь мы запускаем по воде маленькие лодки из листьев и цветов с горящими… — Принц вдруг запнулся. Чёрные глаза растерянно округлились. — Простите, забыл слово. Горящими…       — Свечами? — предположил я, беззастенчиво любуясь персиковым румянцем на его скулах. Он рассмеялся тихо и с облегчением.       — Да, свечами. Благодарю вас.       — Лодки с цветами и свечами… Должно быть, зрелище великолепное.       — Вы можете посетить Бьянгой под конец осени и увидеть его своими глазами. Если пожелаете.       — Желаю…       То чувство было сродни удару молнии в затылок. К восемнадцати годам я успел открыть в себе постыдные влечения и до той поры всеми силами сдерживал их. Вот только очарование летнего сада, наше уединение, игра света на лице юноши и звук его мягкого голоса до того походили на сказочный сон, что я совершенно забылся.       Но Кхан совсем другой. В нём нет изысканной учтивости, изящества, той хрупкой и вместе с тем величественной красоты, что нравилась мне в мужчинах. Черты его худого тёмного лица слишком остры, чтобы называться привлекательными. Он не любезничает, как Ланвит, не пленяет умом и образованностью бьянгойского принца. Почему же я не могу отвести взгляд?       За первой опустевшей кружкой следует вторая, за ней — третья. Кхан всё ещё отслеживает продолжительность глотков и поддерживает затылок, чтобы я не захлебнулся, но даёт напиться вдоволь. Затем отставляет кружку и берётся за тряпицу, висящую на краю каменной чаши. Вымоченная в прохладной воде ткань касается предплечья там, где кожа не закрыта повязками.       — Пока так. Потом искупаешься со всеми, — тихо обещает он.       Неторопливые мерные поглаживания постепенно смывают приставший пот и соль океана. Капля дождя срывается с волос Кхана и падает мне на шею — он тут же утирает её ладонью, легко и бережно. Тряпица скользит по плечу без нажима. Осмелев, всматриваюсь в серьёзное лицо спасителя. От тьмы в ущельях его глаз веет не пустотой, а покоем.       Да, он другой. Молчаливый, сдержанный, суровый, как скала, — и столь же надёжный. Это то, в чём я сейчас нуждаюсь больше всего.