По ветру

      Мы обречены.       Смерть плюётся порывами дикого ветра, визгливо хохочет, любуется своим отражением в шаткой, исхлёстанной ливнем палубе. Натруженные руки матросов цепляются за снасти, борясь со стихией, но это уже бесполезно. Всё бесполезно.       Резкий толчок — опора уходит из-под ног и тут же больно врезается в подошвы. Каблук скользит по дереву. Неловко падаю набок, край борта вгрызается в рёбра. Взор на миг застилает тьма. Из плотного кокона дождя вырывается мокрый до нитки Со́рен и бросается навстречу, спотыкаясь на каждом шагу. Рёв вихревого чудовища заглушает остальные звуки, но я читаю по губам: «Ваше величество, зачем вы здесь?! Вернитесь!»       Как всегда, заботлив и предан долгу. Ведь мы оба знаем, что не вернёмся — ни в каюту, ни на сушу. Не хочу задыхаться и дрожать в четырёх стенах. Лучше уж сгинуть в открытом океане…       Рывок. Не удержавшись, валюсь на колени. Спасительная верёвка мажет хвостом по плечу, но ухватить её не легче, чем водоросли под водой. Да я и не пытаюсь. Почему? Где врождённое, естественное для человека желание цепляться за жизнь до последнего? Где страх гибели?       Должно быть, разгадка в том, что я знал: первое в моей жизни плавание непременно станет последним. Знал уже много лет. С тех пор, как главный распорядитель отца ворвался в тронный зал, неся страшную весть.       Господин О́трай был уже стар и обычно не позволял себе носиться, точно юнец. Его хриплая одышка и пятна волнения на морщинистых щеках подсказали безошибочно — стряслось нечто ужасное.       — Ваше… величество… — Его голос дрожал. — Посланники из Бьянго́я… так и не прибыли… в порт Альда́ры…       Я повернулся к отцу. Он остался неподвижен и невозмутим, лишь кожа на виске чуть заметно побелела.       — Корабли часто задерживаются в пути, пережидая непогоду. Не стоит спешить с выводами, — негромко проговорил он и бросил на меня короткий взгляд.       — Боюсь… ошибки быть не может, — выдохнул Отрай и виновато сгорбился. Длинные седые пряди упали на лоб. — Они должны были миновать Альда́ру… ещё месяц назад. Штормы в проливе Ки́анна в этом году особенно жестоки… Мои глубочайшие соболезнования, ваше величество, ваше высочество…       Подлокотники трона скрипнули — отец поднялся на ноги. Обычно ему не составляло труда подобрать нужные слова, но теперь он молчал, и это безмолвие душило хуже удавки. Наконец он произнёс, неожиданно слабым и безжизненным тоном:       — Позови Э́йвела. Нужно составить письмо для королевской семьи Бьянгоя.       В мою сторону он больше не смотрел.       Лицо обдало липким холодом. Все мысли разом пропали, точно сметённые ураганом. Вернулась только одна: это не должно было случиться… так.       — Ваше в…       Кулак волны врезается в грудь, мешая подняться. Палуба с натужным скрипом встаёт на дыбы. Кричащий Сорен проносится мимо — тщетно тяну к нему руку в попытке помочь, ухватить хоть за пояс или рукав. Жадная пасть океана мигом слизывает изломанную, поразительно маленькую фигуру с обвившимся вокруг шеи жгутом мокрого плаща.       Ни крика, ни слёз. Горе слепо утыкается клювом под ноющие рёбра и застревает там. Взбесившийся корабль вновь опрокидывается, сбрасывая за борт ещё двоих матросов. За что всё это им? Моему ближайшему помощнику, слугам, команде, лихому капитану Юрде́ху, что до сих пор выкрикивает никому не нужные приказы? Расплачиваются за мои ошибки? Или за свои тоже?       Доски хрустят и расходятся. Лечу. Вверх или вниз — всё равно. Судьба ожидает повсюду. Но кратковременное облегчение мигом тонет в воде — густой, холодной и обжигающе горькой.       Воздуха нет. Конечности дёргаются, беспорядочно месят жижу мрака, просто потому что так принято. Левую голень вспарывает болью. Рот сам собой распахивается в крике, и лоснящиеся бусины воздуха исчезают в темноте. Перед глазами вертятся разноцветные вихри. Мышцы деревенеют. Мне не выбраться. Слишком многое тянет ко дну.       Уши закладывает от громкого назойливого гула. Сперва он напоминает жужжание гигантского пчелиного роя, затем — волчий вой; а после вдруг превращается в голос, тихий и ласковый, похожий на голос сказителя или певца. Он говорит на моём языке, дангари́йском, внятно и гладко, пусть и смягчая некоторые звуки. Я помню его. Хорошо помню…       — Я слышал: у вас на родине верят в судьбу, что предначертана каждому, но не видят её истоков. Наши пророки говорят, что любой душе уготовано множество жизней, и все наши поступки влияют на то, каким будет перерождение. Добродетель в настоящем — верный путь к благоприятному будущему не только для себя, но и для потомков. Мы называем это карма.       — Весьма удобно. Считаете, наши предки были сплошь праведниками, раз нам довелось переродиться королевскими особами?       — Считаете жизнь королевской особы благоприятной во всём, ваше высочество?       Рощи и скалы, как же больно! Скорее бы лишиться чувств. Вместо этого булькаю горлом, глотая невесть откуда взявшийся воздух, давлюсь и кашляю. В висках тонко звенит.       Толчок в онемевшее плечо. Обломок мачты? Что бы это ни было, прижимаю его к себе. Зачем? Не знаю. Так нужно. Так поступил бы любой. Спастись всё равно не получится — хватка быстро ослабнет, и океан заберёт своё. Осталось немного потерпеть.       А в ушах всё поёт эхо чужого голоса. Чуть погодя вспышка молнии воскрешает в памяти лицо — юное, чистое, с нежным овалом и жемчужно-персиковой кожей. Нос, пожалуй, широковат, а глубоко посаженные глаза могли бы быть больше, но мягкие губы и округлый подбородок придают чертам целостность и делают их почти совершенными. Портрет удивительно чёткий, видна каждая мелочь: и солнечные блики в длинных чёрных волосах, и искры улыбки на дне зрачков, и блеск шитья на вороте. Именно таким я увидел — разглядел — его впервые.       Невысокая фигура с узкой девичьей талией, перехваченной шёлковым поясом, замерла у куста с крупными рыжими розами. Не один я предпочёл пение птиц в саду пустым светским беседам на пиру царя Маси́диса. Долгополый, причудливо расшитый наряд в тон весенней зелени и беспросветная тьма волос выдавали в незнакомце уроженца Бьянго́я. Я видел его мельком в зале, на общем представлении, но при таком обилии гостей выделить одного не представлялось возможным.       Он обернулся на звук шагов. Стоило заметить тихую светлую улыбку, как в животе сделалось зыбко, точно от диковинного блюда, съеденного в неурочный час. Сердце, застигнутое врасплох, подпрыгнуло и тревожно квакнуло в горле.       — Простите. Кажется, я нарушил ваше уединение, — пробормотал я, спасаясь от нежданного замешательства в поклоне. Никогда ещё собственные руки не казались мне такими несуразно большими и лишними.       Накатило запоздалое сомнение: поймёт ли он меня? С чего я решил, что мой родной язык ему знаком? Однако он соединил ладони перед грудью, склонил голову и отозвался без малейшей запинки:       — Не нужно извинений, ваше высочество. Отражение в глазах доброго спутника умножает красоту природы.       Такой ответ мог быть лишь данью вежливости, но я не искал тайного смысла. Слишком заворожили меня сияние его глаз, улыбка, изящно сложенные руки. Слова вырвались сами, и я едва узнал свой голос, низкий и деланно небрежный:       — Готов напроситься в попутчики. Если вы, разумеется, не против моего общества, принц…       Проклятье. Едва ли я смог бы произнести его имя правильно, даже если бы запомнил, — они у бьянго́йцев чересчур длинные и вычурные. Я замолчал, мысленно сгорая от стыда, но на его безмятежном лице не мелькнуло и тени недовольства.       — Любой незнакомый язык поначалу кажется непривычным, — заметил он с пониманием. — Прошу, зовите меня…       Прости. Я так и не смог вспомнить твоё имя. Тебя давно нет в живых, и всё же — прости. За моё малодушие и беспечность, за глупость и недоверие, за гордыню. Тебе не довелось узнать, каков я на самом деле. Возможно, это и к лучшему.       Вокруг уже не вода — чистый огонь. Похоже, я угодил в посмертие и обречён теперь блуждать среди тьмы и нескончаемой боли. Удар за ударом, удар за ударом. Мучительно… но справедливо.       Глухой мрак. Острая ломота в костях. Голоса. Не разбираю ни слова. Прошу, пусть всё исчезнет… Сил больше нет…       — Сын… умоляю тебя…       Меня тащат из забвения волоком — и это тоже больно…       — …настаивает на вашем личном присутствии. Что ответить, ваше величество?       Отпустите… пожалуйста…       — Позаботься о нашей Данга́рии… Сбереги её…       Я не могу, отец. Больше не могу. Прости…       — Всё сделаем в лучшем виде. «Поморник» мой — птичка резвая, домчим деньков за двадцать…       Воздух… Нечем дышать…       — …На моей родине этот цветок зовут «слезами солнца». Приятно встретить друга в чужом краю. Как вы его находите?       — Чудесный…       Ярко-зелёная кисть, унизанная гроздьями золотых лепестков, с треском лопается, выжигая глаза, и я наконец умираю.       В посмертие меня приводит шум — не злой рокот шторма, а уютный, переливчатый шёпот летнего дождя. Ему вторит чуть слышное потрескивание. Тьма сгущается над головой низким полукруглым сводом.       Кожа зудит от озноба. Под веками засела ядовитая резь. А говорят, по ту сторону жизни нет ни боли, ни лишений… С трудом открываю глаза и поворачиваю голову в надежде разглядеть хоть что-то в туманном полумраке. Ничего. Лишь блёклое сероватое пятно да капля тьмы, напоминающая человеческую тень.       — Спи, — велит негромкий хриплый голос. Не требует, не приказывает — только делится убеждением, что мне это непременно нужно. И я покоряюсь.